Назад

АЛИМ ЕДЕТ НА КАВКАЗ

 От перрона маленькой азиатской станции вправо и влево разлетаются накатанные до слепящего блеска рельсы Турксиба. Над ними жидким стеклом зыбится воздух. Пахнет горячими шпалами и мазутом.

За путями, в зарослях пыльной кукурузы, желтеют плоские крыши саманных мазанок. На пустыре среди навесов, арб и дынных ворохов пестро копошится воскресный базарчик. А дальше, за поселком, дремлют задымленные маревом Джунгары.

Солнце давит землю тяжелым полуденным зноем. Серый асфальт перрона змеисто прогибается под ногами. Он горяч и вязок, и воробьи, склевывая крошки, поднимают то одну, то другую лапу.

По перрону юлой вертится семилетний мальчишка, тоненький и глянцево-черный, как стручок акации. Из-под завитков смоляных волос фиолетово мерцают большие, округлые, чуть навыкате глаза. Мальчишка весь в подчинении этих глаз: куда они посмотрят, туда и бегут его голенастые, с узелками суставов ноги.

Вот он сует ногу под тяжелый жгут водопроводной струи, вода бьет в лицо колкими искрами, мальчишка смеется, фыркает, а в окне будки появляется сердитая физиономия дежурной тетки. Он показывает ей язык, соскакивает с перрона, бежит, вихляясь, расставив руки, по раскаленной нитке рельсов, и вот он уже снова на перроне и, присев на корточки, осколком стекла выковыривает втоптанные в горячий асфальт старые проездные билеты.

— Алим! Алим! Поди сюда!

Под раскидистым карагачем, в косматую крону которого набился сине-кислый дым базарных мангалов, на багажной тележке сидит чеченка. Желто-пестрый платок козырьком надвинут на лоб. Видны только остро выступающий подбородок и сухой горбатый нос, янтарно просвечивающий, как копченый балык. Она кормит ребенка, завернутого в лоскутное одеяло, прикрывая грудь длинной бахромой платка. За ее спиной на багажной тележке лежит узел, к которому приторочен высокий медный чайник с неясной чеканкой на боках.

— Алим!

— Мама, я нашел билеты! — радостно кричит мальчишка.

— Глупый, это же старые билеты,— усмехается чеченка.

— Нет! — упрямо трясет кудрявой головой Алим.— Один только старый, в смоле. А два совсем новые.

Мальчишка протягивает матери три кусочка картона.

— Вот, смотри. Теперь мы поедем.

— Какой глупый! — отмахивается чеченка и ласково щурит глаза.

— Почему говоришь — глупый? — горячится мальчишка.— Почему глупый? Они совсем хорошие. Один — тебе, другой — мне. А этот... он немножко в смоле. Этот — ему...— Он ткнул пальцем в лоскутное одеяло.— Мама, а куда мы поедем?

— Я ж тебе говорила. Мы едем домой..

— А разве где мы жили — не дом? Этот дом, где мы жили,— не дом? Это плохой дом, да?

— Дом хороший. Но это не наш дом. Мы жили на квартире.

— А где наш дом? Наш? Понимаешь?

— Наш дом далеко.

— Где, мама? Где? — Алим дергает мать за козырек платка.

— Отстань! — сердится чеченка, свободной рукой поправляет платок и подсовывает под него выбившиеся волосы.— Я тебе уже говорила. Наш дом на Кавказе.

— Что такое — на Кавказе?

— Это где я родилась.

— Ты родилась дома?

— Да.

Алим думает, разглядывая на ладони билеты.

— А я родился на квартире? Да?

— Отстань, Алим. Не мешай спать маленькому.— Чеченка лезет за пазуху, достает деньги.— Сбегай лучше на базар.

— Давай! — Алим хватает деньги, собирается бежать.

— Подожди! Купишь чебуреков и дыню.

— Ага! — кричит Алим, перепрыгивая через рельсы. Он бежит к базарной площади, размахивая руками и выкрикивая:

— Чебуреков и дыню! Чебуреков и ды...

Запнувшись, шлепается на землю и, прихрамывая, ныряет в толпу.

— Ай, бесенок! — цокает языком чеченка.

Полуденный зной лениво перемешивает полосатые чапаны, белые войлочные шляпы, пестрые платки. Среди арб и навесов пчелино гудят голоса. Изредка взлетают обиженные вскрики ишака. Он кричит дико, навзрыд, всем животом втягивая воздух. Но, продув свое горло, добродушно помахивает хвостом и сует мягкие подвижные губы в недоеденные арбузные корки.

Из-за арбы выныривает Алим. Рот у него до ушей от довольной улыбки. Он скачет через рельсы, часто мелькая коленками и прижимая к животу румяные чебуреки. За спиной на карагачевой палке упруго покачивается желто-крапчатая дыня.

— Мама, еще горячие! — радостно кричит Алим.

Он сбрасывает чебуреки на цветастую юбку чеченки и торопливо трет ладошкой по жирному пятну на животе.

— Куда же ты бросаешь? — сердится мать.

— Обжегся! Бежал, бежал — хотел бросить.

Чеченка расстилает тряпочку и перекладывает чебуреки.

— А вот еще дыня! Понюхай!

— Алим,— чеченка подозрительно оглядывает сына,— а ты ел мороженое?!

— Да? — бесхитростно удивляется Алим. Он высовывает язык и старательно слизывает с подбородка мутноватые капли.

— Я же вижу — ты ел мороженое!

Алим вопросительно смотрит на мать большими фиолетовыми глазами: он никак не может понять — плохо или хорошо, что съел мороженое? На его лице то вспыхивает, то гаснет неуверенная улыбка.

— Я сказала — купи дыню и чебуреки!

— Я принес дыню и чебуреки.

— Но ты еще купил мороженое!

Алим опускает голову, часто мигает черными щетками ресниц. Над ним сердито петляют осы. Они садятся на истекающую соком дыню, бестолково ползают, наскакивая друг на друга. С кончика согнутой палки падают на горячий асфальт торопливые капли. Алим, понурив голову, водит по асфальту большим пальцем ноги.

— Что же ты молчишь? — вспыхивает чеченка.— Иди сюда...

Алим отпрыгивает от протянутой руки.

Дыня съезжает на палке к самому концу, палка сгибается полудугой и вдруг, освободившись от груза, высоко вскидывается. Гулко крякнув, дыня шлепается на перрон. От неожиданности Алим втягивает шею, будто дыня обрушилась ему на голову.

— Что же ты сделал! — вскакивает с тележки чеченка.

— Она сама...— бормочет Алим, присев на корточки и торопливо составляя сахаристо-влажные ломтики.— Я сейчас сделаю...

Чеченка хватает мокрый от сока прут:

— Шайтан! Ты потратил деньги! Ты разбил дыню! На тебе! На... на...

Алим визжит, старается схватить палку. Наконец ему удается вырваться. Он прячется за угол багажного сарая, опускается на землю и, прижавшись к стене, плачет, вздрагивая острыми плечиками.

Чеченка баюкает раскричавшегося малыша, кладет его на тележку и собирает куски дыни.

Платок сползает на затылок, открывая смуглое, узкое, некрасивое лицо, еще не остывшее от вспышки гнева, и большой вислый нос. Он, как горный хребет, отделяет друг от друга глубоко утопленные озера-глаза, переполненные влажной синью. От седеющих висков к глазам протянулись ручейки морщин, незаметно прорытых в прочной породе молодости. И только губы, еще совсем свежие, не утратили наивного девичьего склада.

Положив куски дыни рядом с чебуреками, чеченка развязывает узел, достает белый дырчатый кусок брынзы.

— Шайтан! Нам еще ехать далеко, а ты меня совсем измучил.

— Да? — всхлипывает Алим.— Да?

— Нам надо беречь деньги.

— А дыню я не купил...

— Ты ее стащил?

— Нет! Я подошел к деду. У него много дынь. Я сказал: «Почем дыня?»

— Ну?

— Он сказал: «Есть у тебя, деньги?» Я показал ему деньги,— дергая плечиками, выговаривает Алим.

— Ну?

— Он сказал, где я взя-ал. Я сказал, что ты дала. Я показал, где ты сид-дишь. Он спросил, куда мы едем. Я сказ-зал — на Кавказ. Он спросил, где мой отец.

— А ты?

— Я сказал, что ему нельзя ехать с нами. Он ум-мер.

Алим выглядывает из-за угла мокрыми сливовыми глазами. Мать, опустив нож, смотрит куда-то далеко, на сизые хребты Джунгар, где остался отец. Он зарыт в старом рудничном отвале среди гор. Кладбище из черной отработанной породы. Ни травы, ни кустика, только железные конусы над могилами. Там хоронят силикозников. Алим всхлипывает, изредка дергаясь всем маленьким черным тельцем.

— Тогда дед погладил меня по голове,— сказал Алим.

Что-то черное, мягкое шлепается рядом с ним на асфальт. Алим, еще не поняв, что такое упало, машинально накрывает серый комок рукой. В его кулаке оказывается молодой воробышек. Он вздрагивает сдавленными крыльями, силясь разжать кулак. Мокрые ресницы Алима широко распахиваются от удивления. Он даже не заметил, как очутилась в его руке эта птичка.

— Он погладил тебя по голове? — вздохнув, переспрашивает чеченка, продолжая нарезать брынзу.

— Ага. Он погладил и сказал: «Расти большой» — и дал мне дыню... И я купил мороженое.

— Значит, ты ему не платил?

«Чи-слив!..» — вдруг громко выкрикивает воробышек.

Алим вздрагивает от неожиданности.

— Алим! И он не взял денег?

Но Алим не отвечает. Он не слышит, что говорит мать. В его руках маленький настоящий воробышек с желтой оторочкой в уголках рта. Он громко чивикает и щиплет за палец. На щеках Алима еще блестят мокрые полосы, но обида уже забыта, и большие глаза снова сияют радостью. Той самой радостью узнавания и удивления, с какой, отбиваясь от всех огорчений, смотрит всякий мальчишка на наш старый большой мир.

— Мама, а у меня воробышек! У меня воробышек! — вскрикивает Алим и, подняв над растрепанной головой птенца, бежит по перрону.— Посмотри, какой! Кусается!

— Ах, Алим, какой ты у меня! — качает головой чеченка.

— Мама, дай ему кусочек чебурека!

— Он не будет есть чебуреков! Поешь ты. Они совсем остыли. Поешь, сынок.

— Я возьму воробышка с собой на Кавказ.

— Нет, Алим, его надо выпустить.

— Нет! Мы с ним играем.

— Если тебя отнять у матери, тебе это хорошо?

Алим долго, внимательно смотрит на мать, будто видит ее впервые. Смотрит, думает.

— Если тебя вот так будут держать в кулаке, тебе будет хорошо?

Алим переводит взгляд на птенчика. Воробей беспомощно вертит головой в цепких пальцах Алима, широко раскрывая клюв.

— Каждый должен жить: воробей — на своем дереве, человек — на своей земле. Отпусти его, Алим. Забрось на крышу. К нему прилетит его мать.

Алим подходит к багажному сараю, размахивается и бросает птенца на крышу. Воробей срывается с карниза и, вытянув шею, летит к далекой для него ветке. Он отчаянно работает крыльями, помогает себе громким чивиканьем — вот уже ветка совсем близко,— но, не дотянув самую малость, поворачивает и летит косо, снижаясь, над перроном, над железнодорожными путями...

Алим, вытянувшись в струнку, следит за ним и вдруг, спрыгнув с перрона, бежит следом.

Гулкий железный лязг, горячий песчаный вихрь и рев гудка обрушивается на платформу.

— Алим! Алим! — дико вскрикивает чеченка.

Грохочущая стена вагонов перегораживает путь. Человек в красной фуражке хватает женщину поперек. Чеченка колотит его локтем в лицо, сбивает фуражку.

— Пусти! — кричит она, оскалив зубы.— Пусти!

Визг тормозов заглушает крик. Колеса скрываются в едком дыме жженого чугуна. По вагонам проносится гулкая судорога. Последний вагон, открыв пути, останавливается у конца платформы.

— Алим! — кричит чеченка в тисках рук железнодорожника.

Прыгая через пути, к перрону бежит Алим.

— Поймал! — радостно горланит он.— Вот он...

Чеченка обессиленно опускается на багажную тележку, закрывает лицо сухими черными пальцами. Вокруг нее собираются люди. Старая казашка с водокачки подхватывает проснувшегося малыша.

Алим протискивается среди людей и непонимающе глядит на мать.

— Мама! Чего ты плачешь? Я ведь его поймал...

— Ах, Алим!..— Она отнимает руки и жадно-печальными глазами глядит на сына.— Какой ты! А нам еще так далеко.