Шел, возвращаясь из ада, Орфей со своей Евридикой. 
Все миновали преграды, и только на самом пороге 
Остановился и, клятву забыв, на нее оглянулся, 
Светом уже озаренную. «Горе! — она возопила. — 
Горе! Какое безумье тебя и меня погубило! 
Неумолимая участь обратно меня отзывает, 
Друг мой, прости же навеки! Дремой затуманились очи, 
И от тебя уношусь я, объятая тьмой бесконечной, 
Слабые руки к тебе я — уже не твоя — простираю!» 
Так простонала и дымом растаяла в воздухе легком. 
Ловит он тень ее, с ней говорит, но ее уж не видит… 


Там на высокой скале у пустынного Стримона плачет 
Горький певец, изливая печаль свою в хладных пещерах, 
И укрощаются звери, и дубы сдвигаются песнью. 
Так Филомела в тени сребролистого тополя плачет, 
Если птенцов из гнезда ее пахарь жестокий похитит; 
Плачет она по ночам, повторяя унылую песню, 
И наполняет стенящею жалобой темные дали… 


Раз он любил — и уже никогда никого не полюбит; 
В льдистой пустыне Рифеевой, в вечных снегах Танаиса, 
В полночи Гиперборейской певец одинокий блуждает, 
Тщетную милость Аида клянет и зовет Евридику… 


Презрены им Киконийские жены, но отомстили: 
В таинствах Вакха ночных, в исступленьях святых растерзали 
Юное тело и по полю члены его разметали, 
Голову жалкую волны глубокого Эбра катили, 
А замирающий голос все еще звал Евридику. 
«О, Евридика!» — душа его повторяла и в смерти, 
И отзывалося эхо в прибрежных скалах: «Евридика!»