назад 

   Проводив Аркадия с насмешливым сожалением и дав ему понять, что он нисколько не обманывается насчет настоящей цели его поездки, Базаров уединился окончательно: на него нашла лихорадка работы. С Павлом Петровичем он уже не спорил, тем более что тот в его присутствии принимал чересчур аристократический вид и выражал свои мнения более звуками, чем словами. Только однажды Павел Петрович пустился было в состязание с нигилистом по поводу модного в то время вопроса о правах остзейских дворян, но сам вдруг остановился, промолвив с холодною вежливостью:

   -- Впрочем, мы друг друга понять не можем; я, по крайней мере, не имею чести вас понимать.

   -- Еще бы! -- воскликнул Базаров. -- Человек все в состоянии понять -- и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он понять не в состоянии.

   -- Что, это остроумно? -- проговорил вопросительно Павел Петрович и отошел в сторону.

   Впрочем, он иногда просил позволения присутствовать при опытах Базарова, а раз даже приблизил свое раздушенное и вымытое отличным снадобьем лицо к микроскопу, для того чтобы посмотреть, как прозрачная инфузория глотала зеленую пылинку и хлопотливо пережевывала ее какими-то очень проворными кулачками, находившимися у ней в горле. Гораздо чаще своего брата посещал Базарова Николай Петрович; он бы каждый день приходил, как он выражался, "учиться", если бы хлопоты по хозяйству не отвлекали его. Он не стеснял молодого естествоиспытателя: садился где-нибудь в уголок комнаты и глядел внимательно, изредка позволяя себе осторожный вопрос. Во время обедов и ужинов он старался направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не к столкновениям, то ко взаимному неудовольствию. Николай Петрович догадывался, что ненависть его брата к Базарову нисколько не уменьшилась. Неважный случай, между многими другими, подтвердил его догадки. Холера стала появляться кое-где по окрестностям и даже "выдернула" двух людей из самого Марьина. Ночью с Павлом Петровичем случился довольно сильный припадок. Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним на следующий день, на его вопрос: "Зачем он не послал за ним?" -- отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: "Ведь вы, помнится, сами говорили, что не верите в медицину?" Так проходили дни. Базаров работал упорно и угрюмо... А между тем в доме Николая Петровича находилось существо, с которым он не то чтобы отводил душу, а охотно беседовал... Это существо была Фенечка.

   Он встречался с ней большею частью по утрам, рано, в саду или на дворе; в комнату к ней он не захаживал, и она всего раз подошла к его двери, чтобы спросить его -- купать ли ей Митю или нет? Она не только доверялась ему, не только его не боялась, она при нем держалась вольнее и развязнее, чем при самом Николае Петровиче. Трудно сказать, отчего это происходило; может быть, оттого, что она бессознательно чувствовала в Базарове отсутствие всего дворянского, всего того высшего, что и привлекает и пугает. В ее глазах он и доктор был отличный, и человек простой. Не стесняясь его присутствием, она возилась с своим ребенком, и однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, из его рук приняла ложку лекарства. При Николае Петровиче она как будто чуждалась Базарова: она это делала не из хитрости, а из какого-то чувства приличия. Павла Петровича она боялась больше, чем когда-либо; он с некоторых пор стал наблюдать за нею и неожиданно появлялся, словно из земли вырастал за ее спиною в своем сьюте, с неподвижным зорким лицом и руками в карманах. "Так тебя холодом и обдаст", -- жаловалась Фенечка Дуняше, а та в ответ ей вздыхала и думала о другом "бесчувственном" человеке. Базаров, сам того не подозревая, сделался жестоким тираном ее души.

   Фенечке нравился Базаров; но и она ему нравилась. Даже лицо его изменялось, когда он с ней разговаривал: оно принимало выражение ясное, почти доброе, и к обычной его небрежности примешивалась какая-то шутливая внимательность. Фенечка хорошела с каждым днем. Бывает эпоха в жизни молодых женщин, когда они вдруг начинают расцветать и распускаться, как летние розы; такая эпоха наступила для Фенечки. Все к тому способствовало, даже июльский зной, который стоял тогда. Одетая в легкое белое платье, она сама казалась белее и легче: загар не приставал к ней, а жара, от которой она не могла уберечься, слегка румянила ее щеки да уши и, вливая тихую лень во все ее тело, отражалась дремотною томностью в ее хорошеньких глазках. Она почти не могла работать; руки у ней так и скользили на колени. Она едва ходила и все охала да жаловалась с забавным бессилием.

   -- Ты бы чаще купалась, -- говорил ей Николай Петрович.

   Он устроил большую, полотном покрытую, купальню в том из своих прудов, который еще не совсем ушел.

   -- Ох, Николай Петрович! Да пока до пруда дойдешь -- умрешь, и назад пойдешь -- умрешь. Ведь тени-то в саду нету.

   -- Это точно, что тени нету, -- отвечал Николай Петрович и потирал себе брови.

   Однажды, часу в седьмом утра, Базаров, возвращаясь с прогулки, застал в давно отцветшей, но еще густой и зеленой сиреневой беседке Фенечку. Она сидела на скамейке, накинув, по обыкновению, белый платок на голову; подле нее лежал целый пук еще мокрых от росы красных и белых роз. Он поздоровался с нею.

   -- А! Евгений Васильич! -- проговорила она и приподняла немного край платка, чтобы взглянуть на него, причем ее рука обнажилась до локтя.

   -- Что вы это тут делаете? -- промолвил Базаров, садясь возле нее. -- Букет вяжете?

   -- Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.

   -- Но до завтрака еще далеко. Экая пропасть цветов!

   -- Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя. Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж я боюсь, не заболею ли я?

   -- Это что за фантазия! Дайте-ка ваш пульс пощупать. -- Базаров взял ее руку, отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ее ударов. -- Сто лет проживете, -- промолвил он, выпуская ее руку.

   -- Ах, сохрани Бог! -- воскликнула она.

   -- А что? Разве вам не хочется долго пожить?

   -- Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет -- так уж что же это была за мученица! Черная, глухая, горбатая, все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь!

   -- Так лучше быть молодою?

   -- А то как же?

   -- Да чем же оно лучше? Скажите мне!

   -- Как чем? Да вот я теперь, молодая, все могу сделать -- и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно... Чего лучше?

   -- А вот мне все равно: молод ли я или стар.

   -- Как это вы говорите -- все равно? это невозможно, что вы говорите.

   -- Да вы сами посудите, Федосья Николаевна, на что мне моя молодость? Живу я один, бобылем...

   -- Это от вас всегда зависит.

   -- То-то что не от меня! Хоть бы кто-нибудь надо мною сжалился.

   Фенечка сбоку посмотрела на Базарова, но ничего не сказала.

   -- Это что у вас за книга? -- спросила она, погодя не много.

   -- Эта-то? Это ученая книга, мудреная.

   -- А вы все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и так, я чай, все знаете.

   -- Видно, не все. Попробуйте-ка вы прочесть немного.

   -- Да я ничего тут не пойму. Она у вас русская? -- спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетенный том. -- Какая толстая!

   -- Русская.

   -- Все равно я ничего не пойму.

   -- Да я и не с тем, чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как вы читать будете. У вас, когда вы читаете, кончик носика очень мило двигается.

   Фенечка, которая принялась было разбирать вполголоса попавшуюся ей статью "о креозоте", засмеялась и бросила книгу... она скользнула со скамейки на землю.

   -- Я люблю тоже, когда вы смеетесь, -- промолвил Базаров.

   -- Полноте!

   -- Я люблю, когда вы говорите. Точно ручеек журчит.

   Фенечка отворотила голову.

   -- Какой вы! -- промолвила она, перебирая пальцами по цветам. -- И что вам меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.

   -- Эх, Федосья Николаевна! поверьте мне: все умные дамы на свете не стоят вашего локотка.

   -- Ну, вот еще что выдумали! -- шепнула Фенечка и поджала руки.

   Базаров поднял с земли книгу.

   -- Это лекарская книга, зачем вы ее бросаете?

   -- Лекарская? -- повторила Фенечка и повернулась к нему. -- А знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки дали, помните? уж как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.

   -- А по-настоящему, надо лекарям платить, -- заметил с усмешкой Базаров.

   -- Лекаря, вы сами знаете, люди корыстные.

   Фенечка подняла на Базарова свои глаза, казавшиеся еще темнее от беловатого отблеска, падавшего на верхнюю часть ее лица. Она не знала -- шутит ли он или нет.

   -- Если вам угодно, мы с удовольствием... Надо будет у Николая Петровича спросить...

   -- Да вы думаете, я денег хочу? -- перебил ее Базаров. -- Нет, мне от вас не деньги нужны.

   -- Что же? -- проговорила Фенечка.

   -- Что? -- повторил Базаров. -- Угадайте.

   -- Что я за отгадчица!

   -- Так я вам скажу; мне нужно... одну из этих роз.

   Фенечка опять засмеялась и даже руками всплеснула -- до того ей показалось забавным желание Базарова. Она смеялась и в то же время чувствовала себя польщенною. Базаров пристально смотрел на нее.

   -- Извольте, извольте, -- промолвила она наконец и, нагнувшись к скамейке, принялась перебирать розы. -- Какую вам, красную или белую?

   -- Красную, и не слишком большую.

   Она выпрямилась.

   -- Вот, возьмите, -- сказала она, но тотчас же отдернула протянутую руку и, закусив губы, глянула на вход беседки, потом приникла ухом.

   -- Что такое? -- спросил Базаров. -- Николай Петрович?

   -- Нет... Они в поле уехали... да я и не боюсь их... а вот Павел Петрович... Мне показалось...

   -- Что?

   -- Мне показалось, что они тут ходят. Нет... никого нет. Возьмите. -- Фенечка отдала Базарову розу.

   -- С какой стати вы Павла Петровича боитесь?

   -- Они меня все пугают. Говорить -- не говорят, а так смотрят мудрено. Да ведь и вы его не любите. Помните, прежде вы все с ним спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет; и вижу, что вы его и так вертите, и так...

   Фенечка показала руками как, по ее мнению, Базаров вертел Павла Петровича.

   Базаров улыбнулся.

   -- А если б он меня побеждать стал, -- спросил он, -- вы бы за меня заступились?

   -- Где ж мне за вас заступаться? да нет, с вами не сладишь.

   -- Вы думаете? А я знаю руку, которая захочет, и пальцем меня сшибет.

   -- Какая такая рука?

   -- А вы небось не знаете? Понюхайте, как славно пахнет роза, что вы мне дали.

   Фенечка вытянула шейку и приблизила лицо к цветку... Платок скатился с ее головы на плеча; показалась мягкая масса черных, блестящих, слегка растрепанных волос.

   -- Постойте, я хочу понюхать с вами, -- промолвил Базаров, нагнулся и крепко поцеловал ее в раскрытые губы.

   Она дрогнула, уперлась обеими руками в его грудь, но уперлась слабо, и он мог возобновить и продлить свой поцелуй.

   Сухой кашель раздался за сиренями. Фенечка мгновенно отодвинулась на другой конец скамейки. Павел Петрович показался, слегка поклонился и, проговорив с какою-то злобною унылостью: "Вы здесь", -- удалился. Фенечка тотчас подобрала все розы и вышла вон из беседки. "Грешно вам, Евгений Васильевич", -- шепнула она, уходя. Неподдельный упрек слышался в ее шепоте.

   Базаров вспомнил другую недавнюю сцену, и совестно ему стало, и презрительно досадно. Но он тотчас же встряхнул головой, иронически поздравил себя "с формальным поступлением в селадоны" и отправился к себе в комнату.

   А Павел Петрович вышел из саду и, медленно шагая, добрался до леса. Он остался там довольно долго, и когда он вернулся к завтраку, Николай Петрович заботливо спросил у него, здоров ли он? до того лицо его потемнело.

   -- Ты знаешь, я иногда страдаю разлитием желчи, -- спокойно отвечал ему Павел Петрович.

   назад