назад 

   Часа два спустя он стучался в дверь к Базарову.

   -- Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, -- начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), -- но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего времени... не более.

   -- Все мое время к вашим услугам, -- ответил Базаров, у которого что-то пробежало по лицу, как только Павел Петрович переступил порог двери.

   -- С меня пяти минут довольно. Я пришел предложить вам один вопрос.

   -- Вопрос? О чем это?

   -- А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я еще не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах; но, сколько мне помнится, ни между нами, ни в моем присутствии речь никогда не заходила о поединках, о дуэли вообще. Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете?

   Базаров, который встал было навстречу Павлу Петровичу, присел на край стола и скрестил руки.

   -- Вот мое мнение, -- сказал он. -- С теоретической точки зрения дуэль -- нелепость; ну, а с практической точки зрения -- это дело другое.

   -- То есть вы хотите сказать, если я только вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?

   -- Вы вполне отгадали мою мысль.

   -- Очень хорошо-с. Мне очень приятно это слышать от вас. Ваши слова выводят меня из неизвестности...

   -- Из нерешимости, хотите вы сказать.

   -- Это все равно-с; я выражаюсь так, чтобы меня поняли; я... не семинарская крыса. Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости. Я решился драться с вами.

   Базаров вытаращил глаза.

   -- Со мной?

   -- Непременно с вами.

   -- Да за что? помилуйте.

   -- Я бы мог объяснить вам причину, -- начал Павел Петрович. -- Но я предпочитаю умолчать о ней. Вы, на мой вкус, здесь лишний; я вас терпеть не могу, я вас презираю, и если вам этого не довольно...

   Глаза Павла Петровича засверкали... Они вспыхнули и у Базарова.

   -- Очень хорошо-с, -- проговорил он. -- Дальнейших объяснений не нужно. Вам пришла фантазия испытать на мне свой рыцарский дух. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!

   -- Чувствительно вам обязан, -- ответил Павел Петрович, -- и могу теперь надеяться, что вы примете мой вызов, не заставив меня прибегнуть к насильственным мерам.

   -- То есть, говоря без аллегорий, к этой палке? -- хладнокровно заметил Базаров. -- Это совершенно справедливо. Вам нисколько не нужно оскорблять меня. Оно же и не совсем безопасно. Вы можете остаться джентльменом... Принимаю ваш вызов тоже по-джентльменски.

   -- Прекрасно, -- промолвил Павел Петрович и поставил трость в угол. -- Мы сейчас скажем несколько слов об условиях нашей дуэли; но я сперва желал бы узнать, считаете ли вы нужным прибегнуть к формальности небольшой ссоры, которая могла бы служить предлогом моему вызову?

   -- Нет, лучше без формальностей.

   -- Я сам так думаю. Полагаю также неуместным вникать в настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше?

   -- Чего же больше? -- повторил иронически Базаров.

   -- Что же касается до самых условий поединка, то так как у нас секундантов не будет, -- ибо где ж их взять?

   -- Именно, где их взять?

   -- То я имею честь предложить вам следующее: драться завтра рано, положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах; барьер в десяти шагах...

   -- В десяти шагах? Это так; мы на это расстояние ненавидим друг друга.

   -- Можно и восемь, -- заметил Павел Петрович.

   -- Можно; отчего же!

   -- Стрелять два раза; а на всякий случай, каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам обвинит себя в своей кончине.

   -- Вот с этим я не совсем согласен, -- промолвил Базаров. -- Немножко на французский роман сбивается, неправдоподобно что-то.

   -- Быть может. Однако согласитесь, что неприятно подвергнуться подозрению в убийстве?

   -- Соглашаюсь. Но есть средство избегнуть этого грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель.

   -- Кто именно, позвольте узнать?

   -- Да Петр.

   -- Какой Петр?

   -- Камердинер вашего брата. Он человек, стоящий на высоте современного образования, и исполнит свою роль со всем необходимым в подобных случаях комильфо.

   -- Мне кажется, вы шутите, милостивый государь.

   -- Нисколько. Обсудивши мое предложение, вы убедитесь, что оно исполнено здравого смысла и простоты. Шила в мешке не утаишь, а Петра я берусь подготовить надлежащим образом и привести на место побоища.

   -- Вы продолжаете шутить, -- произнес, вставая со стула, Павел Петрович.

   -- Но после любезной готовности, оказанной вами, я не имею права быть на вас в претензии... Итак, все устроено... Кстати, пистолетов у вас нет?

   -- Откуда будут у меня пистолеты, Павел Петрович? Я не воин.

   -- В таком случае предлагаю вам мои. Вы можете быть уверены, что вот уже пять лет, как я не стрелял из них.

   -- Это очень утешительное известие.

   Павел Петрович достал свою трость...

   -- Засим, милостивый государь, мне остается только благодарить вас и возвратить вас вашим занятиям. Честь имею кланяться.

   -- До приятного свидания, милостивый государь мой, -- промолвил Базаров, провожая гостя.

   Павел Петрович вышел, а Базаров постоял перед дверью и вдруг воскликнул: "Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда... (Базаров побледнел при одной этой мысли; вся его гордость так и поднялась на дыбы.) Тогда пришлось бы задушить его, как котенка". Он возвратился к своему микроскопу, но сердце у него расшевелилось, и спокойствие, необходимое для наблюдений, исчезло. "Он нас увидел сегодня, -- думал он, -- но неужели ж это он за брата так вступился? Да и что за важность поцелуй? Тут что-нибудь другое есть. Ба! да не влюблен ли он сам? Разумеется, влюблен; это ясно как день. Какой переплет, подумаешь!.. Скверно! -- решил он наконец, -- скверно, с какой стороны ни посмотри. Во-первых, надо будет подставлять лоб и во всяком случае уехать; а тут Аркадий... и эта божья коровка, Николай Петрович. Скверно, скверно".

   День прошел как-то особенно тихо и вяло. Фенечки словно на свете не бывало; она сидела в своей комнатке, как мышонок в норке. Николай Петрович имел вид озабоченный. Ему донесли, что в его пшенице, на которую он особенно надеялся, показалась головня. Павел Петрович подавлял всех, даже Прокофьича, своею леденящею вежливостью. Базаров начал было письмо к отцу, да разорвал его и бросил под стол. "Умру, -- подумал он, -- узнают; да я не умру. Нет, я еще долго на свете маячить буду". Он велел Петру прийти к нему на следующий день чуть свет для важного дела; Петр вообразил, что он хочет взять его с собой в Петербург. Базаров лег поздно, и всю ночь его мучили беспорядочные сны... Одинцова кружилась перед ним, она же была его мать, за ней ходила кошечка с черными усиками, и эта кошечка была Фенечка; а Павел Петрович представлялся ему большим лесом, с которым он все-таки должен был драться. Петр разбудил его в четыре часа; он тотчас оделся и вышел с ним.

   Утро было славное, свежее; маленькие пестрые тучки стояли барашками на бледно-ясной лазури; мелкая роса высыпала на листьях и травах, блистала серебром на паутинках; влажная темная земля, казалось, еще хранила румяный след зари; со всего неба сыпались песни жаворонков. Базаров дошел до рощи, присел в тени на опушку и только тогда открыл Петру, какой он ждал от него услуги. Образованный лакей перепугался насмерть; но Базаров успокоил его уверением, что ему другого нечего будет делать, как только стоять в отдалении да глядеть, и что ответственности он не подвергается никакой. "А между тем, -- прибавил он, -- подумай, какая предстоит тебе важная роль!" Петр развел руками, потупился и, весь зеленый, прислонился к березе.

   Дорога из Марьина огибала лесок; легкая пыль лежала на ней, еще не тронутая со вчерашнего дня ни колесом, ни ногою. Базаров невольно посматривал вдоль той дороги, рвал и кусал траву, а сам все твердил про себя: "Экая глупость!" Утренний холодок заставил его раза два вздрогнуть... Петр уныло взглянул на него, но Базаров только усмехнулся: он не трусил.

   Раздался топот конских ног по дороге... Мужик показался из-за деревьев. Он гнал двух спутанных лошадей перед собою и, проходя мимо Базарова, посмотрел на него как-то странно, не ломая шапки, что, видимо, смутило Петра, как недоброе предзнаменование. "Вот этот тоже рано встал, -- подумал Базаров, -- да, по крайней мере, за делом, а мы?"

   -- Кажись, они идут-с, -- шепнул вдруг Петр.

   Базаров поднял голову и увидал Павла Петровича. Одетый в легкий клетчатый пиджак и белые, как снег, панталоны, он быстро шел по дороге; под мышкой он нес ящик, завернутый в зеленое сукно.

   -- Извините, я, кажется, заставил вас ждать, -- промолвил он, кланяясь сперва Базарову, потом Петру, в котором он в это мгновение уважал нечто вроде секунданта. -- Я не хотел будить моего камердинера.

   -- Ничего-с, -- ответил Базаров, -- мы сами только что пришли.

   -- А! тем лучше! -- Павел Петрович оглянулся кругом. -- Никого не видать, никто не помешает... Мы можем приступить?

   -- Приступим.

   -- Новых объяснений вы, я полагаю, не требуете?

   -- Не требую.

   -- Угодно вам заряжать? -- спросил Павел Петрович, вынимая из ящика пистолеты.

   -- Нет; заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длиннее, -- прибавил Базаров с усмешкой. -- Раз, два, три...

   -- Евгений Васильич, -- с трудом пролепетал Петр (он дрожал, как в лихорадке), -- воля ваша, я отойду.

   -- Четыре... пять... Отойди, братец, отойди; можешь даже за дерево стать и уши заткнуть, только глаз не закрывай; а повалится кто, беги подымать. Шесть... семь... восемь... -- Базаров остановился. -- Довольно? -- промолвил он, обращаясь к Павлу Петровичу, -- или еще два шага накинуть?

   -- Как угодно, -- проговорил тот, заколачивая вторую пулю.

   -- Ну, накинем еще два шага. -- Базаров провел носком сапога черту по земле. -- Вот и барьер. А кстати: на сколько шагов каждому из нас от барьера отойти? Это тоже важный вопрос. Вчера об этом не было дискуссии.

   -- Я полагаю, на десять, -- ответил Павел Петрович, подавая Базарову оба пистолета. -- Соблаговолите выбрать.

   -- Соблаговоляю. А согласитесь, Павел Петрович, что поединок наш необычаен до смешного. Вы посмотрите только на физиономию нашего секунданта.

   -- Вам все желательно шутить, -- ответил Павел Петрович. -- Я не отрицаю странности нашего поединка, но я считаю долгом предупредить вас, что я намерен драться серьезно. A bon entendeur, salut! {Имеющий уши да слышит! (франц.).}

   -- О! я не сомневаюсь в том, что мы решились истреблять друг друга; но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci? {полезное с приятным (лат.).} Так-то: вы мне по-французски, а я вам по-латыни.

   -- Я буду драться серьезно, -- повторил Павел Петрович и отправился на свое место. Базаров, с своей стороны, отсчитал десять шагов от барьера и остановился.

   -- Вы готовы? -- спросил Павел Петрович.

   -- Совершенно.

   -- Можем сходиться.

   Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета... "Он мне прямо в нос целит, -- подумал Базаров, -- и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов..." Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. "Слышал, стало быть ничего", -- успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.

   Павел Петрович дрогнул слегка и хватился рукою за ляжку. Струйка крови потекла по его белым панталонам.

   Базаров бросил пистолет в сторону и приблизился к своему противнику.

   -- Вы ранены? -- промолвил он.

   -- Вы имели право подозвать меня к барьеру, -- проговорил Павел Петрович, -- а это пустяки. По условию каждый имеет еще по одному выстрелу.

   -- Ну, извините, это до другого раза, -- отвечал Базаров и обхватил Павла Петровича, который начинал бледнеть. -- Теперь я уже не дуэлист, а доктор и прежде всего должен осмотреть вашу рану. Петр! поди сюда, Петр! куда ты спрятался?

   -- Все это вздор... Я не нуждаюсь ни в чьей помощи, -- промолвил с расстановкой Павел Петрович, -- и... надо... опять... -- Он хотел было дернуть себя за ус, но рука его ослабела, глаза закатились, и он лишился чувств.

   -- Вот новость! Обморок! С чего бы! -- невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. -- Посмотрим, что за штука? -- Он вынул платок, отер кровь, пощупал вокруг раны... -- Кость цела, -- бормотал он сквозь зубы, -- пуля прошла неглубоко насквозь, один мускул, vastus externus, задет. Хоть пляши через три недели!.. А обморок! Ох, уж эти мне нервные люди! Вишь, кожа-то какая тонкая.

   -- Убиты-с? -- прошелестел за его спиной трепетный голос Петра.

   Базаров оглянулся.

   -- Ступай за водой поскорее, братец, а он нас с тобой еще переживет.

   Но усовершенствованный слуга, казалось, не понимал его слов и не двигался с места. Павел Петрович медленно открыл глаза. "Кончается!" -- шепнул Петр и начал креститься.

   -- Вы правы... Экая глупая физиономия! -- проговорил с насильственною улыбкой раненый джентльмен.

   -- Да ступай же за водой, черт! -- крикнул Базаров.

   -- Не нужно... Это был минутный vertige... {головокружение... (франц.).} Помогите мне сесть... вот так... Эту царапину стоит только чем-нибудь прихватить, и я дойду домой пешком, а не то можно дрожки за мной прислать. Дуэль, если вам угодно, не возобновляется. Вы поступили благородно... сегодня, сегодня -- заметьте.

   -- О прошлом вспоминать незачем, -- возразил Базаров, -- а что касается до будущего, то о нем тоже не стоит голову ломать, потому что я намерен немедленно улизнуть. Дайте, я вам перевяжу теперь ногу; рана ваша -- не опасная, а все лучше остановить кровь. Но сперва необходимо этого смертного привести в чувство.

   Базаров встряхнул Петра за ворот и послал его за дрожками.

   -- Смотри, брата не испугай, -- сказал ему Павел Петрович, -- не вздумай ему докладывать.

   Петр помчался; а пока он бегал за дрожками, оба противника сидели на земле и молчали. Павел Петрович старался не глядеть на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел; он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился всего затеянного им дела, хотя и чувствовал, что более благоприятным образом оно кончиться не могло. "Не будет, по крайней мере, здесь торчать, -- успокаивал он себя, -- и на том спасибо". Молчание длилось, тяжелое и неловкое. Обоим было нехорошо. Каждый из них сознавал, что другой его понимает. Друзьям это сознание приятно, и весьма неприятно недругам, особенно когда нельзя ни объясниться, ни разойтись.

   -- Не туго ли я завязал вам ногу? -- спросил наконец Базаров.

   -- Нет, ничего, прекрасно, -- отвечал Павел Петрович и, погодя немного, прибавил: -- Брата не обманешь, надо будет сказать ему, что мы повздорили из-за политики.

   -- Очень хорошо, -- промолвил Базаров. -- Вы можете сказать, что я бранил всех англоманов.

   -- И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек?

   -- продолжал Павел Петрович, указывая на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, "забочил" и снял шапку при виде "господ".

   -- Кто ж его знает! -- ответил Базаров, -- всего вероятнее, что ничего не думает. Русский мужик -- это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. Кто его поймет? Он сам себя не понимает.

   -- А! вот вы как! -- начал было Павел Петрович и вдруг воскликнул: -- Посмотрите, что ваш глупец Петр наделал! Ведь брат сюда скачет!

   Базаров обернулся и увидел бледное лицо Николая Петровича, сидевшего на дрожках. Он соскочил с них, прежде нежели они остановились, и бросился к брату.

   -- Что это значит? -- проговорил он взволнованным голосом. -- Евгений Васильич, помилуйте, что это такое?

   -- Ничего, -- отвечал Павел Петрович, -- напрасно тебя потревожили. Мы немножко повздорили с господином Базаровым, и я за это немножко поплатился.

   -- Да из-за чего все вышло, ради Бога?

   -- Как тебе сказать? Господин Базаров непочтительно отозвался о сэре Роберте Пиле. Спешу прибавить, что во всем этом виноват один я, а господин Базаров вел себя отлично. Я его вызвал.

   -- Да у тебя кровь, помилуй!

   -- А ты полагал, у меня вода в жилах? Но мне это кровопускание даже полезно. Не правда ли, доктор? Помоги мне сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра я буду здоров. Вот так; прекрасно. Трогай, кучер.

   Николай Петрович пошел за дрожками; Базаров остался было назади...

   -- Я должен вас просить заняться братом, -- сказал ему Николай Петрович, -- пока нам из города привезут другого врача.

   Базаров молча наклонил голову.

   Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели с искусно забинтованною ногой. Весь дом переполошился; Фенечке сделалось дурно. Николай Петрович втихомолку ломал себе руки, а Павел Петрович смеялся, шутил, особенно с Базаровым; надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы окон и забавно жаловался на необходимость воздержаться от пищи.

   К ночи с ним, однако, сделался жар; голова у него заболела. Явился доктор из города. (Николай Петрович не послушался брата, да и сам Базаров этого желал; он целый день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.) Новый доктор посоветовал прохладительные питья, а в прочем подтвердил уверения Базарова, что опасности не предвидится никакой. Николай Петрович сказал ему, что брат сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: "Гм!" -- но, получив тут же в руку двадцать пять рублей серебром, промолвил: "Скажите! это часто случается, точно".

   Никто в доме не ложился и не раздевался. Николай Петрович то и дело входил на цыпочках к брату и на цыпочках выходил от него; тот забывался, слегка охал, говорил ему по-французски: "Conchez-vous" {Ложитесь (франц.).}, -- и просил пить. Николай Петрович заставил раз Фенечку поднести ему стакан лимонаду; Павел Петрович посмотрел на нее пристально и выпил стакан до дна. К утру жар немного усилился, показался легкий бред. Сперва Павел Петрович произносил несвязные слова; потом он вдруг открыл глаза и, увидав возле своей постели брата, заботливо наклонившегося над ним, промолвил:

   -- А не правда ли, Николай, в Фенечке есть что-то общее с Нелли?

   -- С какою Нелли, Паша?

   -- Как это ты спрашиваешь? С княгинею Р... Особенно в верхней части лица. C'est de la meme famille. {В том же роде (франц.).}

   Николай Петрович ничего не отвечал, а сам про себя подивился живучести старых чувств в человеке.

   "Вот когда всплыло", -- подумал он.

   -- Ах, как я люблю это пустое существо! -- простонал Павел Петрович, тоскливо закидывая руки за голову. -- Я не потерплю, чтобы какой-нибудь наглец посмел коснуться... -- лепетал он несколько мгновений спустя.

   Николай Петрович только вздохнул; он и не подозревал, к кому относились эти слова.

   Базаров явился к нему на другой день, часов в восемь. Он успел уже уложиться и выпустить на волю всех своих лягушек, насекомых и птиц.

   -- Вы пришли со мной проститься? -- проговорил Николай Петрович, поднимаясь ему навстречу.

   -- Точно такс.

   -- Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который... который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат -- человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый... Слава Богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки...

   -- Я вам оставлю свой адрес на случай, если выйдет история, -- заметил небрежно Базаров.

   -- Я надеюсь, что никакой истории не выйдет, Евгений Васильич... Мне очень жаль, что ваше пребывание в моем доме получило такое... такой конец. Мне это тем огорчительнее, что Аркадий...

   -- Я, должно быть, с ним увижусь, -- возразил Базаров, в котором всякого рода "объяснения" и "изъявления" постоянно возбуждали нетерпеливое чувство, -- в противном случае прошу вас поклониться ему от меня и принять выражения моего сожаления.

   -- И я прошу... -- ответил с поклоном Николай Петрович. Но Базаров не дождался конца его фразы и вышел.

   Узнав об отъезде Базарова, Павел Петрович пожелал его видеть и пожал ему руку. Но Базаров и тут остался холоден как лед; он понимал, что Павлу Петровичу хотелось повеликодушничать. С Фенечкой ему не удалось проститься: он только переглянулся с нею из окна. Ее лицо показалось ему печальным. "Пропадет, пожалуй! -- сказал он про себя... -- Ну, выдерется как-нибудь!" Зато Петр расчувствовался до того, что плакал у него на плече, пока Базаров не охладил его вопросом: "Не на мокром ли месте у него глаза?" -- а Дуняша принуждена была убежать в рощу, чтобы скрыть свое волнение. Виновник всего этого горя взобрался на телегу, закурил сигару, и когда на четвертой версте, при повороте дороги, в последний раз предстала его глазам развернутая в одну линию кирсановская усадьба с своим новым господским домом, он только сплюнул и, пробормотав: "Барчуки проклятые", -- плотнее завернулся в шинель.

   Павлу Петровичу скоро полегчило; но в постели пришлось ему пролежать около недели. Он переносил свой, как он выражался, плен довольно терпеливо, только уж очень возился с туалетом и все приказывал курить одеколоном. Николай Петрович читал ему журналы, Фенечка ему прислуживала по-прежнему, приносила бульон, лимонад, яйца всмятку, чай; но тайный ужас овладевал ею каждый раз, когда она входила в его комнату. Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал, что и в его время господа дирывались, "только благородные господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели".

   Совесть почти не упрекала Фенечку, но мысль о настоящей причине ссоры мучила ее по временам; да и Павел Петрович глядел на нее так странно... так, что она, даже обернувшись к нему спиною, чувствовала на себе его глаза. Она похудела от непрестанной внутренней тревоги и, как водится, стала еще милей.

   Однажды -- дело было утром -- Павел Петрович хорошо себя чувствовал и перешел с постели на диван, а Николай Петрович, осведомившись об его здоровье, отлучился на гумно. Фенечка принесла чашку чаю и, поставив ее на столик, хотела было удалиться. Павел Петрович ее удержал.

   -- Куда вы так спешите, Федосья Николаевна? -- начал он. -- Разве у вас дело есть?

   -- Нет-с... да-с... Нужно там чай разливать.

   -- Дуняша это без вас сделает; посидите немножко с больным человеком. Кстати, мне нужно поговорить с вами.

   Фенечка молча присела на край кресла.

   -- Послушайте, -- промолвил Павел Петрович и подергал свои усы, -- я давно хотел у вас спросить: вы как будто меня боитесь?

   -- Я-с?..

   -- Да, вы. Вы на меня никогда не смотрите, точно у вас совесть не чиста.

   Фенечка покраснела, но взглянула на Павла Петровича. Он показался ей каким-то странным, и сердце у ней тихонько задрожало.

   -- Ведь у вас совесть чиста? -- спросил он ее.

   -- Отчего же ей не быть чистою? -- шепнула она.

   -- Мало ли отчего! Впрочем, перед кем можете вы быть виноватою? Передо мной? Это невероятно. Перед другими лицами здесь в доме? Это тоже дело несбыточное. Разве перед братом? Но ведь вы его любите?

   -- Люблю.

   -- Всей душой, всем сердцем?

   -- Я Николая Петровича всем сердцем люблю.

   -- Право? Посмотрите-ка на меня, Фенечка (он в первый раз так назвал ее...). Вы знаете -- большой грех лгать!

   -- Я не лгу, Павел Петрович. Мне Николая Петровича не любить -- да после этого мне и жить не надо!

   -- И ни на кого вы его не променяете?

   -- На кого ж могу я его променять?

   -- Мало ли на кого! Да вот хоть бы на этого господина, что отсюда уехал.

   Фенечка встала.

   -- Господи Боже мой, Павел Петрович, за что вы меня мучите? Что я вам сделала? Как это можно такое говорить?..

   -- Фенечка, -- промолвил печальным голосом Павел Петрович, -- ведь я видел...

   -- Что вы видели-с?

   -- Да там... в беседке.

   Фенечка зарделась вся до волос и до ушей.

   -- А чем же я тут виновата? -- произнесла она с трудом.

   Павел Петрович приподнялся.

   -- Вы не виноваты? Нет? Нисколько?

   -- Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! -- проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и поднимали ее горло, -- а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем...

   Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку... Она посмотрела на него, и так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.

   -- Фенечка! -- сказал он каким-то чудным шепотом, -- любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая!

   Глаза высохли у Фенечки, и страх ее прошел, до того велико было ее изумление. Но что сталось с ней, когда Павел Петрович, сам Павел Петрович прижал ее руку к своим губам и так и приник к ней, не целуя ее и только изредка судорожно вздыхая...

   "Господи! -- подумала она, -- уж не припадок ли с ним?.."

   А в это мгновение целая погибшая жизнь в нем трепетала.

   Лестница заскрипела под быстрыми шагами... Он оттолкнул ее от себя прочь и откинулся головой на подушку. Дверь растворилась -- и веселый, свежий, румяный появился Николай Петрович. Митя, такой же свежий и румяный, как и отец, подпрыгивал в одной рубашечке на его груди, цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.

   Фенечка так и бросилась к нему и, обвив руками и его и сына, припала головой к его плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица.

   -- Что с тобой? -- промолвил он и, глянув на брата, передал ей Митю. -- Ты не хуже себя чувствуешь? -- спросил он, подходя к Павлу Петровичу.

   Тот уткнул лицо в батистовый платок.

   -- Нет... так... ничего... Напротив, мне гораздо лучше.

   -- Ты напрасно поспешил перейти на диван. Ты куда? -- прибавил Николай Петрович, оборачиваясь к Фенечке; но та уже захлопнула за собою дверь. -- Я было принес показать тебе моего богатыря, он соскучился по своем дяде. Зачем это она унесла его? Однако что с тобой? Произошло у вас тут что-нибудь, что ли?

   -- Брат! -- торжественно проговорил Павел Петрович.

   Николай Петрович дрогнул. Ему стало жутко, он сам не понимал почему.

   -- Брат, -- повторил Павел Петрович, -- дай мне слово исполнить одну мою просьбу.

   -- Какую просьбу? Говори.

   -- Она очень важна; от нее, по моим понятиям, зависит все счастье твоей жизни. Я все это время много размышлял о том, что я хочу теперь сказать тебе... Брат, исполни обязанность твою, обязанность честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подается тобою, лучшим из людей!

   -- Что ты хочешь сказать, Павел?

   -- Женись на Фенечке... Она тебя любит, она -- мать твоего сына.

   Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками.

   -- Ты это говоришь, Павел? ты, которого я считал всегда самым непреклонным противником подобных браков! Ты это говоришь! Но разве ты не знаешь, что единственно из уважения к тебе я не исполнил того, что ты так справедливо назвал моим долгом!

   -- Напрасно ж ты уважал меня в этом случае, -- возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. -- Я начинаю думать, что Базаров был прав, когда упрекал меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам ломаться и думать о свете: мы люди уже старые и смирные; пора нам отложить в сторону всякую суету. Именно, как ты говоришь, станем исполнять наш долг; и посмотри, мы еще и счастье получим в придачу.

   Николай Петрович бросился обнимать своего брата.

   -- Ты мне окончательно открыл глаза! -- воскликнул он. -- Я недаром всегда утверждал, что ты самый добрый и умный человек в мире; а теперь я вижу, что ты такой же благоразумный, как и великодушный.

   -- Тише, тише, -- перебил его Павел Петрович. -- Не развереди ногу твоего благоразумного брата, который под пятьдесят лет дрался на дуэли, как прапорщик. Итак, это дело решенное: Фенечка будет моею... belle-soeur {свояченицей (франц.).}.

   -- Дорогой мой Павел! Но что скажет Аркадий?

   -- Аркадий? Он восторжествует, помилуй! Брак не в его принсипах, зато чувство равенства будет в нем польщено. Да и действительно, что за касты au dixneuvieme siecle? {в девятнадцатом веке? (франц.).}

   -- Ах, Павел, Павел! дай мне еще раз тебя поцеловать. Не бойся, я осторожно.

   Братья обнялись.

   -- Как ты полагаешь, не объявить ли ей твое намерение теперь же? -- спросил Павел Петрович.

   -- К чему спешить? -- возразил Николай Петрович. -- Разве у вас был разговор?

   -- Разговор у нас? Quelle idee! {Что за мысль! (франц.).}

   -- Ну и прекрасно. Прежде всего выздоравливай, а это от нас не уйдет, надо подумать хорошенько, сообразить...

   -- Но ведь ты решился?

   -- Конечно, решился и благодарю тебя от души. Я теперь тебя оставлю, тебе надо отдохнуть; всякое волнение тебе вредно... Но мы еще потолкуем. Засни, душа моя, и дай Бог тебе здоровья!

   "За что он меня так благодарит? -- подумал Павел Петрович, оставшись один. -- Как будто это не от него зависело! А я, как только он женится, уеду куда-нибудь подальше, в Дрезден или во Флоренцию, и буду там жить, пока околею".

   Павел Петрович помочил себе лоб одеколоном и закрыл глаза. Освещенная ярким дневным светом, его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке, как голова мертвеца... Да он и был мертвец.

 

 

   назад