Шлем — надтреснутое блюдо, 
Щит — картонный, панцирь жалкий… 
В стременах висят, качаясь, 
Ноги тощие, как палки. 


Но зато как много детской 
Доброты в улыбке нежной, 
И в лице худом и бледном — 
Сколько веры безмятежной. 


Для него хромая кляча — 
Конь могучий Росинанта, 
Эти мельничные крылья — 
Руки мощного гиганта. 


Видит он в таверне грязной 
Роскошь царского чертога, 
Слышит в дудке свинопаса 
Звук серебряного рога. 


Санхо Панца едет рядом; 
Гордый вид его серьезен: 
Как прилично копьеносцу, 
Он величествен и грозен. 


В красной юбке, в пятнах дегтя, 
Там, над кучами навоза, — 
Эта царственная дама — 
Дульцинея де Тобозо… 


Страстно, с юношеским жаром, 
Он толпе крестьян голодных, 
Вместо хлеба, рассыпает 
Перлы мыслей благородных: 


«Люди добрые, ликуйте, — 
Наступает праздник вечный: 
Мир не солнцем озарится, 
А любовью бесконечной… 


Будут все равны; друг друга 
Перестанут ненавидеть; 
Ни алькады, ни бароны 
Не посмеют вас обидеть. 


Пойте, братья, гимн победный! 
Этот меч несет свободу, 
Справедливость и возмездье 
Угнетенному народу!» 


Из приходской школы дети 
Выбегают, бросив книжки, 
И хохочут, и кидают 
Грязью в рыцаря мальчишки. 


Аплодируя, как зритель, 
Жирный лавочник смеется; 
На крыльце своем трактирщик 
Весь от хохота трясется. 


И почтенный патер смотрит, 
Изумлением объятый, 
И громит безумье века 
Он латинскою цитатой. 


Из окна глядит цирюльник, 
Он прервал свою работу, 
И с восторгом машет бритвой, 
И кричит он Дон Кихоту: 


«Благороднейший из смертных, 
Я желаю вам успеха!..» 
И не в силах кончить слова, 
Задыхается от смеха. 


Все довольны, все смеются 
С гордым видом превосходства. 
И никто в нем не заметит 
Красоты и благородства. 


Он не чувствует, не видит 
Ни насмешек, ни презренья: 
Кроткий лик его — так светел, 
Очи — полны вдохновенья. 


Смейтесь, люди, но быть может, 
Вы когда-нибудь поймете, 
Что возвышенно и свято 
В этом жалком Дон Кихоте: 


Святы в нем — любовь и вера, 
Этой верою согреты 
Все великие безумцы, 
Все пророки и поэты!