У ясных волн священной Брамапутры 
Проводит дни в молитве и посте 
Божественный подвижник Усинара. 
Однажды царь небес, могучий Индра 
Отшельника задумал испытать. 
Тогда в голубку Агни превратился, 
И соколом за ней помчался Индра. 
Но на груди подвижника святого, 
Увидев в нем защиту от врага, 
Дрожащая голубка приютилась; 
Он бережно покрыл ее рукой 
И ласково промолвил ей: «Не бойся!» 
Но в тот же миг на каменный уступ — 
Угрюм и мрачен — сокол опустился 
И злобно крикнул: «По какому праву, 
Могучий Усинара, ты дерзнул 
Отнять мою законную добычу?» — 
«Во имя милосердья и любви 
Тому, кто слаб, я должен дать защиту» — 
«Что значит милосердье и любовь? 
В моем гнезде голодные птенцы 
И день и ночь кричат: отец, дай пищи! 
Лишив меня последнего куска, 
Старик, ты предал их голодной смерти!» — 
«Я дам тебе волшебные дворцы 
И грудами каменьев драгоценных, 
И золотом осыплю я тебя, — 
Но, — видит Бог, — я выдать не могу 
Гонимую, беспомощную жертву…» 
Он говорил и старческой рукой 
Любовно гладил белую голубку. 
«Нет, Усинара, — грозно молвил сокол, — 
К чему мне золото, к чему дворцы: 
Я не отдам за них моей добычи. 
Смерть — побежденным, сильным — торжество, — 
Таков закон природы беспощадный. 
Я голоден, не мучь меня, старик… 
Мне надо теплого живого мяса! 
Я требую, чтоб ты мне возвратил 
Кусок, моей добыче равный весом. 
И если ты не хочешь, чтоб погибла 
Иная жертва — мяса для меня 
Из собственной груди ты должен вырвать». 
Но ласково морщинистой рукой 
Отшельник гладил белую голубку, 
Потом взглянул на сокола, и жалость 
Ко всем живым, ко всем, кого томит 
Нужда и голод, жалость кротким светом 
Зажглась в его божественных очах, 
Задумчивых и бесконечно добрых. 
Он тихо молвил соколу: «Ты прав». 
И острый нож он в грудь себе вонзил, 
И вырезал кусок живого мяса, 
И бросил соколу взамен добычи. 
Но тот сказал: «Мы смерим на весах, 
Чтоб был кусок голубке равен весом». 
И повелел отшельник, и пред ним 
Явился рой духов его служебных. 
Тяжелые огромные весы 
Они к скале гранитной прицепили, 
И на одну из чашек голубь сел, 
И на другую бросил Усинара 
Кусок кровавый собственного тела. 
Но чаша с голубем не поднялась. 
Еще кусок он вырезал и бросил, 
Потом еще, еще… и кровь струилась, 
И не было на нем живого места: 
Срывал он тело с бедер, с плеч, с груди 
И все кидал, кидал на эту чашу, 
Что неподвижно в воздухе висела. 
Вся плоть его — зияющая рана, 
Под ней в крови кой-где белеет кость, 
А между тем в очах глубоко ясных — 
Все та же необъятная любовь. 
Он подошел к весам и покачнулся, 
И навзничь грохнулся, но среди мук 
Он упрекал себя за эту слабость, 
Он говорил: «Позор, позор тебе, 
О жалкое, бессмысленное тело!.. 
Иль мало я учил тебя страдать, 
Томил постом, сушил полдневным зноем… 
Вперед, скорей, — конец твой недалек: 
Еще одно последнее усилье!..» 
Из лужи крови бодро он поднялся, 
Приблизился к весам и в них вошел, 
И чаша опустилась до земли, 
И радостно к лазуревому небу 
Спасенная голубка вознеслась. 
Вздохнул он и промолвил: «Как я счастлив!..» 
И бледное прекрасное чело 
Безоблачным блаженством просияло.