Серебряной каймой очерчен лик Мадонны 
В готическом окне, и радугой легло 
Мерцание луны на малахит колонны 
Сквозь разноцветное граненое стекло. 
Алтарь и дремлющий орган, и купол дальний — 
Погружены в таинственную мглу; 
Лишь край мозаики в тени исповедальни 
Лампаду отразил на мраморном полу. 
Седой монах, перебирая четки, 
Стоял задумчивый, внимательный и кроткий; 
И юноша пред ним колена преклонил; 
Потупив взор, он робко говорил: 
     «Отец мой, грех — везде со мною: 
     Он — в ласке горлиц под окном, 
     Он — в играх мошек над водою, 
     Он — в кипарисе молодом, 
     Обвитом свежею лозою, 
     Он — в каждом шорохе ночном, 
     В словах молитв, в огне зарницы, 
     Он — между строк священных книг, 
     Он — в нежном пурпуре денницы 
     И в жгучей боли от вериг… 
     Порою череп брал я в руки, 
     Чтоб запах тленья и могил, 
     Чтоб холод смерти утолил 
     Мои недремлющие муки. 
     Но все напрасно: голова 
     В чаду кружилась, кровь кипела, 
     И греза на ухо мне пела 
     Безумно нежные слова… 
     Однажды — помню — я увидел, 
     Уснув в горах на склоне дня, — 
     Ту, что так страстно ненавидел, 
     Что так измучила меня. 
     Сверкало тело молодое, 
     Как пена в сумрачных волнах, 
     Все ослепительно нагое 
     В темно-каштановых кудрях. 
     Струились волны аромата… 
     Лежал недвижим я, как труп. 
     Улыбкой дерзких, влажных губ 
     Она звала меня куда-то, 
     Она звала меня с собой 
     Под полог ночи голубой: 
     „Отдашь ли мне ночное бденье, 
     Труды, молитвы, дни поста 
     И кровь распятого Христа, 
     Отдашь ли вечность и спасенье — 
     За поцелуй?..“ И в тишине 
     Звучало вновь: „Отдашь ли мне?..“ 
     Она смеялась надо мною, 
     Но брошен вдруг к ее ногам 
     Какой-то силой роковою, 
     Я простонал: „Отдам, отдам!..“»