    
|
Электронная библиотека | Биография Некрасов Виктор Платонович
— Какие фрицы?
— Посмотри — увидишь. Ширяев протягивает бинокль. Цепочка каких-то людей движется параллельно нашим сараям километрах в полутора от нас. Их немного — человек двадцать. Без пулеметов, — должно быть, разведка. Ширяев кутается в плащ— палатку. — И чего их сюда несет? Дороги им мало, что ли? Вот увидишь, сюда попрут, к сараям… Подходит Игорь. — Будем жесткую оборону занимать? А? Комбат? Он тоже, по— видимому, спал, — одна щека красная и вся в полосках. Ширяев не поворачивает головы, смотрит в бинокль. — Уже… Подумали, пока вы изволили дрыхнуть. Люди расположены, пулеметы расставлены. Так и есть… Остановились. Беру бинокль. Смотрю. Немцы о чем-то совещаются, стекла бинокля мокры от дождя, видно плохо. Приходится все время протирать. Поворачивают в нашу сторону. Один за другим спускаются в балочку. Возможно, решили идти по балке. Некоторое время никого не видно, потом фигуры появляются. Уже ближе. Вылезают из оврага и идут прямо по полю. — Огня не открывать, пока не скажу, — вполголоса говорит Ширяев. — Два пулемета я в соседнем сарае поставил, оттуда тоже хорошо… Бойцы лежат вдоль стен сарая у окон и дверей. Кто-то без гимнастерки, в голубой майке и накинутой плащ— палатке взгромоздился на стропила. Цепочка идет прямо на нас. Можно уже без бинокля разобрать отдельные фигуры. Автоматы у всех за плечами, — немцы ничего не ожидают. Впереди высокий, худой, в очках, — должно быть, командир. У него нет автомата и на левом боку пистолет; у немцев он всегда на левом боку. Слегка переваливается при ходьбе, — видно, устал. Рядом — маленький, с большим ранцем за спиной. Засунув руки за лямки, он курит коротенькую трубку и в такт походке кивает головой, точно клюет. Двое отстали. Наклонившись, что-то рассматривают. Игорь толкает меня в бок. — Смотри… видишь? В том месте, где появилась первая партия немцев, опять что-то движется. Пока трудно разобрать что — мешает дождь. И вдруг над самым ухом: — Огонь! Передний, в очках, тяжело опускается на землю. Его спутник тоже. И еще несколько человек. Остальные бегут, падают, спотыкаются, опять поднимаются, сталкиваются друг с другом. — Прекратить! Ширяев опускает автомат; щелкают затворы. Один немец пытается переползти. Его укладывают. Он так и застывает на четвереньках, потом медленно валится на бок. Больше ничего не видно и не слышно. Так длится несколько минут. Ширяев поправляет сползшую на затылок пилотку. — Дай закурить. Игорь ищет в кармане табак. — Сейчас опять полезут. Он вытягивает рыжую круглую коробку с табаком. Немцы в таких носят масло и повидло. — Ничего, перекурить успеем. С цигаркой все-таки веселее. — Ширяев скручивает толстенную, как палец, цигарку. — Интересуюсь, есть ли у них минометы? Если есть, тогда… Разорвавшаяся в двух шагах от сарая мина не дает ему окончить фразу. Вторая разрывается где-то за стеной, третья прямо в сарае. Обстрел длится минут пять. Ширяев сидит на корточках, прислонившись спиной к стенке. Игоря мне не видно. Мины летят сериями по пять— шесть штук. Потом перерыв в несколько секунд, и снова пять— шесть штук. Рядом кто-то стонет, высоким, почти женским голосом. Потом вдруг сразу тишина. Я приподнимаюсь на руках и выглядываю в окно. Немцы бегут по полю прямо на нас. — Слушай мою команду!… Ширяев вскакивает и одним прыжком оказывается у пулемета. Три короткие очереди. Потом одна подлиннее. Немцы исчезают в овраге. Мы выводим бойцов из сараев, они окапываются по ту сторону задней стенки. В сараях оставляем только два пулемета, — этого пока достаточно. У нас уже четверо раненых и шестеро убитых. Опять начинается обстрел. Под прикрытием минометов немцы вылезают из оврага. Они успевают пробежать метров двадцать, не больше. Местность совершенно ровная, укрыться им негде. Поодиночке убегают в овраг. Большинство так и остается на месте. На глинистой, поросшей бурьяном земле одиноко зеленеют бугорки тел.
После третьего раза немцы прекращают атаки. Ширяев вытирает рукавом мокрый от дождя и пота лоб. — Сейчас окружать начнут… Я их уже знаю. В окно влезает Саврасов. Он страшно бледен. Мне даже кажется, что у него трясутся колени. — В том сарае почти всех перебило… — Он с трудом переводит дыхание. Осколком повредило пулемет… По— моему… — Он растерянно переводит глаза с комбата на меня и опять на комбата. — Что — «по— моему»? — резко спрашивает Ширяев. — Надо что-то… этого самого… решать… — Решать! Решать! И без тебя знаю, что решать… Сколько человек вышло из строя? — Я еще… не… не считал. — Не считал… Ширяев встает, подходит к задней стене сарая. Сквозь разрушенное окно видно ровное, однообразное поле без единого кустика. — Ну что ж? Двигаться будем, а? Здесь не даст житья… Поворачивается. Он несколько бледнее обычного. — Который час? У меня часы стали. Игорь смотрит на часы. — Двадцать минут двенадцатого. — Давайте тогда… — Ширяев жует губами. -только пулеметом одним придется пожертвовать. Прикрывать нас надо. Оказывается, из пулеметчиков один Филатов остался. Кругликов убит, Севастьянов ранен. Ширяев обводит глазами сарай. — А Седых. Где Седых? — Вон на стропилах сидит. — Давай сюда! Парень в майке, ловко повиснув на руках, легко спрыгивает на землю. — Пулемет знаешь? — Знаю, — тихо отвечает парень, почти не шевеля губами. Он смотрит прямо на Ширяева не мигая. Лицо у него совсем розовое, с золотистым пушком на щеках. И глаза совсем детские — веселые, голубые, чуть— чуть раскосые, с длинными, как у девушки, ресницами. С таким лицом голубей еще гонять и с соседскими мальчишками драться. И совсем не вяжутся с ним -точно спутал кто-то крепкая шея, широкие плечи, тугие, вздрагивающие от каждого движения бицепсы. Он без гимнастерки. Ветхая, вылинявшая майка трещит под напором молодых мускулов. — А где гимнастерка? — Ширяев сдерживает улыбку, но спрашивает все-таки по— комбатски грозно. — Вшей бил, товарищ комбат… А тут как раз эти… фрицы… Вон она, за пулеметом… — И он смущенно ковыряет мозоль на широкой загрубелой ладони. — Ладно, а немецкий знаешь? — Что? Пулемет? — Конечно, пулемет. О пулеметах сейчас говорим. — Немецкий хуже… но думаю, как-нибудь… — и запинается. — Ничего, я знаю, — говорит Игорь. — Все равно надо кому-нибудь из командиров остаться. Он стоит, засунув руки в карманы, слегка раскачиваясь из стороны в сторону. — А я думал, Саврасова. Впрочем, ладно… — Ширяев не договаривает и поворачивается к Седых: — Ясно, орел? Останешься здесь со старшим лейтенантом. Лазаренко тоже останется, — ребята боевые, положиться можно. Сам видишь, один Филатов остался. Будете прикрывать. Понятно? — Понятно, — тихо отвечает Седых. — Что понятно? — Прикрывать останусь со старшим лейтенантом. — Тогда по местам. — Ширяев застегивает воротник гимнастерки становится совсем холодно. — Вот на тот садись, только перетащи его. Тут, где «максим», лучше. Готовь людей, Саврасов. Саврасов отходит. Я не могу оторваться от его колен. Они все время дрожат мелкой противной дрожью. — Долго не засиживайтесь, — говорит Ширяев Игорю. — Час — не больше. И за нами топайте. Строго на восток. На Кантемировку. Игорь молча кивает головой, раскачиваясь с ноги на ногу. — Пулемет бросайте. Затвор выкиньте. Ленты, если останутся, забирайте. Через пять минут сарай пустеет. Я с Валегой тоже остаюсь, Ширяев уходит с четырнадцатью человеками. Из них четверо раненых, один тяжело. Его тащат на палатке. Дождь перестал. Немцы молчат. Воняет раскисшим куриным пометом. Мы лежим с Игорем около левого пулемета. Валега попыхивает трубочкой. Седых, установив пулемет, поглядывает в окно. Потом Валега вытаскивает сухари и фляжку с водкой. Пьем по очереди из алюминиевой кружки. Опять начинается дождь.
— Товарищ лейтенант, а правда, что у Гитлера одного глаза нет? — спрашивает Седых и смотрит на меня ясными, детскими глазами. — Не знаю, Седых, думаю, что оба глаза есть. — А Филатов, пулеметчик, говорил, что у него одного глаза нет. И что он даже детей не может иметь… Я улыбаюсь. Чувствуется, что Седых очень хочется, чтоб действительно было так. Лазаренко снисходительно подмигивает одним глазом. — Його газами ще в ту вiйну отруiли. I взагалi, вiн не нiмець, вiн австрiяк, i фамiлiя в нього не Гiтлер, а складна якась — на букву "ш". Правильно, товарищ лейтенант? — Правильно. Шикльгрубер — его фамилия. Он тиролец… — Тиролец… — задумчиво повторяет Седых, натягивая на себя гимнастерку. — А его немцы любят? Я рассказываю, как и почему Гитлер пришел к власти. Седых слушает внимательно, чуть приоткрыв рот, не мигая. Лазаренко — с видом человека, который давно все это знает. Валега курит. — А правда, что Гитлер только ефрейтор? Нам политрук говорил. — Правда. — Как же это так?… Самый главный — и ефрейтор. — Он смущается и принимается за мозоль. Мне нравится, как он смущается. — Ты давно уже воюешь, Седых? — Давно— о… С сорок первого… с сентября… — А сколько же тебе лет? Он задумывается и морщит лоб. — Мне? Девятнадцать, что ли. С двадцать третьего года я. Оказывается, он еще под Смоленском был ранен в лопатку осколком. Три месяца пролежал, потом направили на Юго— Западный. Звание сержанта он уже здесь получил, в нашем полку. — Ну и что же, нравится тебе воевать? Он смущенно улыбается, пожимает плечами. — Пока ничего… Драпать вот только неинтересно. Даже Валега и тот улыбается. — А домой не хочешь? Не соскучился? — Чего? Хочу… Только не сейчас. — А когда ж? — А чего ж так приезжать? Надо уже с кубарем, как вы. Валега вдруг приподнимается и смотрит в окно. — Что такое? — Фрицы, по— моему… Во— он, за бугорком… Левее нас, в обход, движутся немцы. Перебежками, по одному. Игорь наклоняется к пулемету. Короткая очередь. Спина и локти у него трясутся. Немцы скрываются. — Сейчас из минометов начнет шпарить, — вполголоса говорит Лазаренко и отползает к своему пулемету. Минуты через две начинается обстрел. Мины ложатся вокруг сарая, внутрь не попадают. Немцы опять пытаются перебежать. Видно, как они выскакивают, пробегают несколько шагов и ложатся, потом бегут обратно. Пулемет подымает только небольшую полоску пыли, и дальше этой полоски немцы не идут. Так повторяется три или четыре раза. Лента приходит к концу. Мы выпускаем последние патроны и поочередно вылезаем в заднее окно — Седых, Игорь, Валега, потом я, за мной Лазаренко. Когда я сползаю с окна, рядом разрывается мина. Я прижимаюсь к земле. Что-то тяжелое сзади наваливается на меня и медленно сползает в сторону. Лазаренко ранен в живот. Я вижу его лицо, ставшее вдруг таким белым, и стиснутые крепкие зубы. — Капут, кажется… — Он пытается улыбнуться. Из— под рубашки вываливается что-то красное. Он судорожно сжимает это пальцами. На лбу выступают крупные капли пота. — Я… товарищ лейт… — Он уже не говорит, а хрипит. Одна нога загнулась, и он не может ее выпрямить. Запрокинув голову, он часто— часто дышит. Руки не отрывает от живота. Верхняя губа мелко дрожит. Он хочет еще что-то сказать, но понять ничего нельзя. Он весь напрягается. Хочет приподняться и сразу обмякает. Губа перестает дрожать. Мы вынимаем из его карманов перочинный ножик, сложенную для курева газету, потертый бумажник, перетянутый красной резинкой. В гимнастерке комсомольский билет и письмо — треугольник с кривыми буквами.
Мы кладем Лазаренко в щель, засыпаем руками, прикрыв плащ— палаткой. Он лежит с согнутыми в коленях ногами, как будто спит. Так всегда спят бойцы в щелях. Потом мы поодиночке перебегаем к небольшому бугорку. От него к другому — побольше. Немцы все обстреливают сарай. Некоторое время виднеются еще стропила, потом и они скрываются. — 7 - Ночью натыкаемся на наших. Кругом тьма кромешная, дождь, грязь. Какие-то машины, повозки. Чей-то хриплый, надсадистый голос покрывает общий гул голосов. — Н— но, холера!… Н— но— н— но… Щоб тебе, паразiта!… Но… Холера… И эти «холера» и «паразит», однообразные и без всякого выражения, с небольшими паузами, чтоб набрать воздух в легкие, сейчас лучше всякой музыки. Свои! Какой— то мостик. Большая, крытая брезентом повозка провалилась одним колесом сквозь настил. Две жалкие кобыленки — кожа да кости, бока окровавлены, шеи вытянуты — скользят подковами по мокрым доскам. Сзади машины. В свете вспыхивающих фар — мокрые фигуры. Здоровенный детина в телогрейке хлещет лошадей по глазам и губам. — Холера паразiтова… Н— но… Щоб тебе! Кто— то копошится у колес, ругаясь и кряхтя. — Да ты не за эту держи… А за ту… вот так… — Вот тебе и вот так… Не видишь — прогнила. — А ты за ось. — За ось… Смотри, сколько ящиков навалено!… За ось… Кто— то в капюшоне задевает меня плечом. — Сбросить ее к чертовой матери! — Я те сброшу, — поворачивается здоровенный детина. — Вот и сброшу… Из— за тебя, что ли, машины стоять будут? — Ну и постоят. — Серега, заводи машину. — Человек в капюшоне машет рукой. Здоровенный детина хватает его за плечо. Из— под повозки вылезают еще трое. В воздухе повисает тяжелый, однообразный мат. Разобрать уже ничего нельзя. Подходят шоферы, еще несколько человек. В свете фар мелькают мокрые спины, усталые, грязные лица, сдвинутые на затылок пилотки. В человеке с капюшоном узнаю начальника наших оружейных мастерских Копырко. Капюшон лезет все время ему на глаза, страшно мешает. Меня Копырко не узнает. — Чего вам еще надо? — Не узнаешь? Керженцев — инженер. — Елки— палки! Откуда?… Один? И, не дожидаясь ответа, опять накидывается на детину с кнутом. Все наваливаются на подводу и с криком и руганью вытаскивают застрявшее колесо. Валега и Седых принимают деятельное участие. — Садись на машину, — говорит Копырко, подходя, — подвезу. — А ты куда путь держишь? — Как куда? — Куда подвезешь? Мне в Кантемировку надо. Хуторки какие-то там есть. — На фрицев посмотреть, что ли? — Копырко устало улыбается. — Я еле— еле оттуда машину выгнал. — А сейчас куда? — Куда все. На юг. Миллерово, что ли… Ну, давай на машину! — Я не один. Нас четверо. Он колеблется, машет рукой. — Ладно. Садитесь. Все равно горючего не хватит. А кто с тобой? — Свидерский и двое бойцов — связные. — Залезайте в кузов. Вон в тот «форд». Впрочем, мы с тобой в кабине поместимся. Черт его знает, с этим мостом, выдержит ли… Но мост выдерживает. Кряхтит, но выдерживает. Машина идет тяжело, хрипя и кашляя. Мотор капризничает. — Ширяева не встречал? — спрашиваю я. — Нет. А где он? — Со мной был, а сейчас не знаю где. — Слыхал, что майора и комиссара убило? — Слыхал. А Максимова? — Не знаю, я с тылами был. Копырко круто тормозит. Впереди затор. — Вот так все время… Три шага проедем — час стоим… И дождь еще этот. Спрашиваю, кто еще из полка есть. — Да никого. Ни черта не разберешь. Тут и наша армия, и соседние. Штадив куда-то на север пошел, а там немцы. Ни карт, ни компаса… — А немцы? — А черт их знает, где они сейчас… Два часа назад в Кантемировке были… Бензин на исходе.
4 стр
На главную |
