Электронная библиотека | Биография Некрасов Виктор Платонович

Назад Вперед 

Будь та высотка в наших руках, мы б и третьему батальону жизнь облегчили, и мост парализовали, и имели бы фланкирующие первый батальон огневые точки. 

Но как это сделать? 



— 6 - 

Вечером я отправляю всех не занятых на передовой за минами. Хорошо, что у меня есть повозка. В темноте на ней все-таки можно мины подвезти почти к самой насыпи. Рискуя, конечно, но все-таки можно. А оттуда на руках не так уж трудно. 

Часам к десяти у меня уже около трехсот штук. Свалены возле трубы. К этому же времени приходят и саперы — четыре бойца и сержант, тот самый, с усами — Гаркуша. 

Сидят в углу, грызут семечки, изредка перебрасываются словами. Вид усталый. 

— Целый день кайлили в туннеле, а утром придем, опять за кирку. Ни спины, ни рук не чувствуешь. 

Гаркуша протягивает руку, жесткую, заскорузлую, точно рогом покрытую сплошной мозолью. 

Бойцы молча грызут семечки, сосредоточенно и серьезно, глядя немигающими глазами в одну точку. 

Когда из четвертой роты сообщают, что уже штук сто мин перетащено, Гаркуша встает. Стряхивает с колен шелуху. 

— Ну, что ж? Пойдем, пока луны нет. Кто нам покажет? 

Цепляясь руками за кустарник и колючую, сухую траву, мы спускаемся к самой передовой. Окопы отдельными щелями по два— три метра тянутся как раз посредине ската. 

Какой дурак это мог придумать? Почему не расположить их метров на двадцать позади и выше? И обстрел лучше, и сообщение легче, и немцам труднее до них добраться. А бойцы копают. В темноте не видно, но слышно, как звякают лопаты. 

— Какого лешего вы здесь копаете, Карнаухов? Ведь здесь же как на ладони… 

Я невольно раздражаюсь. Это бывает всегда, когда чувствуешь, что не только другие, но и сам виноват. Забываю даже, что здесь разговаривать можно только шепотом. 

Карнаухов ничего не отвечает. Потом только узнаю, что копать начал по своей инициативе командир взвода Сендецкий — «Замерзли бойцы, вот я и велел копать, чтоб согрелись». 

Приказываю сейчас же перевести людей выше. Пускай там окапываются. Все равно грош цена этим щелям. А тут двух— трех бойцов как охранение оставить. 

Бойцы, кряхтя и матерясь вполголоса, ползут наверх, волоча лопаты, мешки, шинели… 

— Начальнички называется… 

Это по моему адресу. Но я делаю вид, что не слышу. Счастье, что луны нет. Была бы — доброй половины недосчитался бы… 

Спускаемся еще ниже. Скат крутой, и твердая, начинающая уже подмерзать глина все время сыплется из— под ног. Саперы тащат на себе по два десятка мин в мешках. Время от времени строчит дежурный немецкий пулемет, тот самый, что вверху оврага. Но очереди пролетают высоко, пощелкивая над головой. Разрывные. 

Угодили в грязь. По— видимому, ручей — дождей давно не было. Чавкает под ногами. Взлетает ракета. Плюхаемся лицом, руками, животом прямо в вязкую, холодную жижу. Уголком глаза, из— под локтя слежу за медленно плывущей в черном небе ослепительно дрожащей звездой. 

— Ну, где будем? 

Навалившись на меня плечом, сержант дышит мне в самое ухо. После яркого света кругом ничего не видно. Даже лица не видно. Только теплое, пахнущее семечками дыхание. 

— Как вспыхнет ракета, смотри налево… — От напряжения голос у меня слегка дрожит. — Увидишь бочку железную. Начнешь от нее… И вправо метров на пятьдесят… В три ряда… В шахматном… Как говорили. 

Слова вылезают с трудом, и каждое из них приходится чуть ли не силой выталкивать. 

Гаркуша ничего не отвечает. Отползает в сторону. Я это только слышу, но не вижу. Через минуту опять чувствую на своем лице его дыхание. 

— Товарищ лейтенант… 

— Что? 

— Я немножко выше возьму. А то замерзнет вода, и тогда… 

Опять ракета. Гаркуша наваливается прямо на меня. Вдавливаюсь лицом в землю. Стараюсь не дышать. Рот, нос, уши полны воды и грязи. Ракета гаснет. Я подымаю голову и говорю: 

— Хорошо.

За минное поле я уже спокоен. 

Вытираю рукавом лицо. 

Собачья работа все-таки саперская. Темнота, грязь, в тридцати шагах немцы, а свои где-то там, наверху… 

И каждой мине надо выкопать ямку, вложить МУВ [тип взрывателя] — трубочка такая с пружинкой, острым, как гвоздь, бойком и капсюлем, — проверить, положить в ямку, засыпать землей, замаскировать. И все время прислушивайся, не лезут ли немцы, и в грязь бултыхайся, и не шевелись при каждой ракете. 

Слышно, как бойцы осторожно вываливают мины из мешков. 

За час они, по— моему, управятся. 

А мне сейчас же на свежую память за формуляры и отчетные карточки на минные поля браться надо. Будет у меня этой писанины каждую ночь. В трех экземплярах, да еще схему с азимутами и привязками, и бланков вдобавок нет все сам, от руки. 

Взбираюсь на гору. Два или три раза чуть не обрываюсь. Ничего не видно, хоть глаз выколи. Все руки об кустарник колючий какой-то, в шипах, исколол. 

Бойцы молча копают. Слышно только, как лопатой о землю ударяют. Кто-то совсем рядом со мной — в темноте ничего не видно — хрипло, вполголоса, точно упрямую лошадь, ругает твердую, как камень, землю. 

— Хоть бы пару кирок на батальон дали. А то лопаты называется. Масло ими резать. 

Кирки… Кирки… Где же их достать? Чего бы только я не дал за два десятка кирок! Кажется, никогда в жизни ни о чем я так не мечтал, как сейчас о них. А сколько их в Морозовской на станции валялось. Горы целые. И никто на них смотреть не хотел. Все водки и масла искали. 

Так и за месяц не окопаемся. 

В начале первого появляется луна. Косощекая, оранжевая, выползает откуда-то со стороны Волги. Заглядывает в овраг. Через полчаса там нельзя уже будет работать. А их всего четверо и сто мин… 

А луна ползет, ползет, становится желтой, затем белой. На все ей плевать. По— моему, она даже быстрее обычного сегодня подымается, точно спешит куда-то или с выходом опоздала. И как назло, немецкая сторона в тени, а наша с каждой минутой все светлее, светлее. Последние остатки тени медленно, точно нехотя, отступая, сползают вниз, один за другим оставляя кусты, прижимаясь ко дну. 

Кто— то ищет меня. Молодой, почти детский срывающийся голос. Связной Карнаухова, кажется. 

— Лейтенанта, комбата, не видали? 

— Це якого? Що з биноклем ходить? — отвечает чей-то голос откуда-то снизу, верно из щели. 

— Да нет. Не с биноклем. Комбата. Командира батальона. В пилотке синей. 

— А— а. В пiлотцi синiй… Ну, так би i сказав, що в пiлотцi. А то комбат… Хiба всiх iх за день начальникiв запамьятаеш… 

— Ну так где он? 

— А я не бачив, — добродушно отвечает голос. — Не було його, iй— богу, не бачив. 

— Фу ты, дура какая. 

— Може, Фесенко бачив… Фесенко, а Фесенко… 

Я направляюсь в сторону разговора. Фесенко из другой щели так же добродушно и неторопливо отвечает, что «якийсь тут був з начальникiв, на командира роти ще и кричав, що не так копаемо, але куди вiн подавсь — бiс його знае…». 

— Кто меня ищет? 

— Это вы, товарищ лейтенант? — вытягивается передо мной маленькая, тоненькая фигурка. 

— Я… И не вытягивайся, ложись. Садится на корточки. 

— Ну, в чем дело? 

— С КП вашего звонили, чтоб шли туда срочно. 

— Меня? Срочно? Кто звонил? 

— Я не знаю… Полковник, что ли, какой-то. Какой полковник, откуда он взялся? Ничего не понимаю. 

— И срочно, сказали, в три минуты чтобы… Не доходя карнауховского подвала, наталкиваюсь на Валегу. Бежит сломя голову. Запыхался. 

— Полковник ждут вас. Командир дивизии, что ли… С орденом… И еще какие-то с ним… Харламов, младший лейтенант, чего-то путают там. А они ругаются. 

Вечно этот Харламов, будь он проклят. Навязался на мою шею. Адъютант старший называется, — начальник штаба… На кухне ему, а не в штабе работать.

Немцы вдруг подымают стрельбу, и мы добрых пятнадцать минут лежим, уткнувшись в землю носами. 



— 7 - 

Полковник, невысокого роста, щупленький, точно мальчик, с ввалившимися, как будто нарочно втянутыми щеками и вертикальными, напряженными морщинами между бровями, сидит, подперев голову рукой. Шинель с золотыми пуговицами расстегнута. Рядом — наш майор. Между колен — палочка. Еще двое каких-то. 

Харламов — навытяжку, застегнутый и подтянутый. Впервые его таким вижу. Моргает глазами. 

Прикладываю руку к козырьку. Докладываю — батальон окапывается, ставим мины. Два больших черных глаза не мигая смотрят на меня с худого лица. Сухие, тонкие пальцы слегка постукивают по столу. 

Все молчат. 

Я опускаю руку. 

Пауза несколько затягивается. Слышу, как Валега учащенно дышит за моей спиной. 

Черные глаза становятся вдруг меньше, суживаются, и бескровные, в ниточку, губы как будто улыбаются. 

— Вы что? Дрались с кем-нибудь? А? 

Молчу. 

— Дайте— ка ему зеркало. Пускай полюбуется. Кто-то подает толстый, облупившийся осколок. С трудом узнаю себя. Кроме глаз и зубов, ничего разобрать нельзя. Руки, телогрейка, сапоги — все в грязи. 

— Ну, ладно, — смеется полковник, и смех у него неожиданно веселый и молодой. — Все случается… Я однажды командующему округом в трусах докладывал, и ничего, сошло. Десять суток только получил — к пустой башке руку поднес. 

Улыбка исчезает, точно ее кто-то стер с лица. Черные большие глаза опять устремляются на меня. Умные, немного усталые, с треугольными мешками. 

— Ну, что ж, комбат, похвастай, что сделал за сутки? Если на передовой то же самое, что в бумагах творится, — не завидую тебе. 

— Мало сделано, товарищ полковник. 

— Мало? Почему? — Глаза не мигают. 

— Людей жидковато, и с инструментом плохо. 

— Сколько у тебя людей? 

— Активных тридцать шесть. 

— А бездельников, связных и тому подобное? 

— Всего около семидесяти. 

— А знаешь, сколько в сорок третьем полку? По пятнадцать — двадцать человек, и ничего — воюют. 

— Я тоже воюю, товарищ полковник. 

— Он «Метиз» держал, товарищ полковник, — вставляет майор. — Прошлой ночью мы его передвинули вправо. 

— А ты не защищай, Бородин. Он сейчас не на «Метизе» сидит, и немцы его не с «Метиза» выгонять будут… — и опять ко мне: — Окопы есть? 

— Копают, товарищ полковник. 

— А ну, покажи. 

Я не успеваю ответить. Он стоит уже в дверях и быстрыми, нервными движениями застегивает пуговицы. 

Я пытаюсь сказать, что там сильно стреляют и что, пожалуй, не стоит ему. 

— А ты не учи. Сам знаю. 

Бородин, тяжело опираясь на палку, тоже приподымается. 

— Нечего тебе с нами ходить. Последнюю ногу потеряешь. Что я буду тогда делать. Пошли, комбат. 

Мы — я, Валега и адъютант комдива, молодой парень с невероятно круглым и плоским лицом, — еле поспеваем за ним. Мелким, совсем не военным шагом, слегка покачиваясь, он идет быстро и уверенно, будто не раз уже ходил здесь. 

У карнауховского подвала я останавливаюсь. Полковник нетерпеливо оборачивается: 

— Чего стал? 

— КП ротное здесь. 

— Ну и пускай здесь… Где окопы? 

— Дальше. Вот за теми трубами. 

— Веди! 

Окопы сейчас хорошо видны — и наши и немецкие. Луна светит вовсю. 

— Ложись. 

Ложимся. Полковник рядом. Объясняю, где раньше были и где сейчас я рою окопы. Он ничего не говорит. Спрашивает, где пулеметы. Показываю. Где минометы. Показываю. Молчит, изредка сдержанно, стараясь подавить, покашливает. 

— А где мины ставишь? 

— Вот там, левее, в овраге. 

— Прекрати. Людей назад. 

Я ничего не понимаю. 

— Ты слышал, что я сказал? Назад людей… 

Посылаю Валегу вниз. Пускай отметят колышками правый фланг и возвращаются. Валега беззвучно, на брюхе, сползает вниз. 

Молчим. Слышно, как тяжело дышат копающие землю бойцы. Где-то за курганом противно скрежещет «ишак» — шестиствольный миномет.

Шесть красных хвостатых мин, точно кометы, медленно проплывают над головой и с оглушительным треском рассыпаются где-то позади, в районе мясокомбината. Воздушная волна даже до нас доходит. Полковник и головы не подымает. Покашливает. 

— Видишь его пулеметы? На сопке. 

— Вижу. 

— Нравятся они тебе? 

— Нет. 

— И мне тоже. 

Пауза. Не понимаю, к чему он клонит. 

— Очень они мне не нравятся, комбат. Совсем не нравятся. 

Я ничего не отвечаю. Мне они тоже не нравятся. Но артиллерии-то у меня нет. Чем я их подавлю? 

— Так вот… Завтра чтоб ты был там. 

— Где там? 

— Там, где эти пулеметы. Ясно? 

— Ясно, — отвечаю, но мне совершенно неясно, как я могу там оказаться. 

Полковник легко, по— мальчишески, вскакивает, оттолкнувшись рукой от земли. 

— Пошли. 

Так же легко, быстро, ни за что не зацепляясь и не спотыкаясь, идет через развалины назад. На КП закуривает толстую ароматную папиросу. «Нашу марку», по— моему, перелистывает лежащего на столе «Мартина Идена». Заглядывает в конец. Недовольно морщит брови. 

— Дурак. Ей— богу, дурак. И, подняв глаза на меня: 

— Твоя? 

— Командира четвертой роты. 

— Прочел? 

— Времени нет, товарищ полковник. 

— Прочтешь, дашь мне. Читал когда-то, да забыл. Помню только, что упорный был парень. Конец вот только не нравится. Плохой конец. А, Бородин? 

Бородин смущенно улыбается мясистыми, тяжелыми губами. 

— Не помню… Давно читал, товарищ полковник. 

— Врешь. Вообще не читал. После меня возьмешь. Авось к Новому году кончу. А потом экзамен устрою. Как по уставу. Многому нам у этого Мартина учиться надо. Упорству, настойчивости. 

Захлопнув шумно книгу, переводит глаза на меня. Соображает что-то, собрав морщины на переносице. 

— Артподготовки давать не будем. Как стемнеет, пустишь разведку. У вас как будто ничего ребята, — слегка поворачивает голову в сторону майора. 

— Боевые, товарищ полковник. 

— Ну, так вот. Пустите разведку, как только стемнеет. Затем… Луна когда встает? 

— В начале первого. 

— Хорошо. Часов в пол— одиннадцатого пустим «кукурузников». Чуйков обещал мне, если надо. В одиннадцать начнешь атаку. Понятно? 

— Понятно. -тон у меня не очень уверенный. 

— Никаких «ура». Без единого шороха. На брюхе все. Как пластуны. Только неожиданностью взять сможешь. Ты понимаешь меня? Матросы есть еще? 

— Есть. Человек десять. 

— Ну, тогда возьмешь. 

И тонкие бесцветные губы его опять как будто улыбаются. 

Я совсем не могу понять, как я с тридцатью шестью, нет, даже не с тридцатью шестью, а максимум с двадцатью человеками смогу атаковать высоту, защищенную тремя основными, не считая вспомогательных пулеметами и, наверное, еще заминированную. Я не говорю уже о том, что захватить — это еще полдела, надо и закрепить. 

Но я ничего не говорю. Стою, руки по швам, и молчу. Лучше провалиться сквозь землю, чем… 

— Человек с десяток подкинешь ему с берега, Бородин, — всяких там портных, сапожников и других лодырей. Пускай привыкают. А потом заберешь. 

Майор молча кивает головой, посасывая все время хрипящую и хлюпающую трубку. Полковник постукивает костяшками пальцев по столу. Смотрит на часы, непомерно большие, на тонкой, сухой руке. На них четверть третьего… Встает резким, коротким движением. 

— Ну, комбат… — и протягивает руку. — Керженцев, кажется, твоя фамилия? 

— Керженцев. 

Рука у него горячая и сухая. 

В дверях он поворачивается: 

— А этого… как его… что утопился под конец… Мартина Идена… никому не давай… Если сам не принесешь, к тебе на сопку за ним приду. 

Майор выходит вслед за ним. Треплет слегка меня по плечу. 

— Крутой у нас комдив. Но умница, сукин сын… — и сам улыбается не совсем удачному своему выражению. — Зайдешь утром ко мне, помозгуем. 

* * * 



Возвращаются саперы. Вволакивают что-то внутрь — тяжелое и неуклюжее.

17 стр

Назад Вперед