|
Недель, шесть спустя казачок Перфишка почел долгом остановить проезжавшего мимо бессоновской усадьбы станового пристава. -- Чего тебе? -- спросил блюститель порядка. -- Пожалуйте, ваше благородие, к нам в дом, -- ответил казачок с низким поклоном, -- Пантелей Еремеич, кажись, умирать собираются; так вот я и боюсь. -- Как? умирать? -- переспросил становой. -- Точно такс. Сперва они кажинный день водку кушали, а теперь вот в постель слегли, и уж оченно они худы стали. Я так полагаю, они теперь и понимать-то ничего не понимают. Без языка совсем. Становой слез с телеги. -- Что же ты, за священником, по крайней мере, сходил? Исповедался твой барин? Причастился? -- Никак нет-с. Становой нахмурился. -- Как же ты это так, братец? Разве этак можно, а? иль ты не знаешь, что за это... ответственность бывает большая, а? -- Да я их и третьего дня и вчерась спрашивал, -- подхватил оробевший казачок, -- не прикажете ли, говорю, Пантелей Еремеич, за священником сбегать? "Молчи, говорит, дурак. Не в свое дело не суйся". А сегодня, как я стал, докладывать, -- только посмотрели на меня да усом повели. -- И много он пил водки? -- спросил становой. -- Дюже много! Да вы уж сделайте милость, ваше благородие, пожалуйте к ним в комнату. -- Ну, веди! -- проворчал становой и последовал за Перфишкой. Удивительное зрелище его ожидало. В задней комнате дома, сырой и темной, на убогой кровати, покрытой конскою попоной, с лохматой буркой вместо подушки, лежал Чертопханов, уже не бледный, а изжелта-зеленый, как бывают мертвецы, со ввалившимися глазами под глянцевитыми веками, с заостренным, но все еще красноватым носом над взъерошенными усами. Лежал он одетый в неизменный свой архалук с патронами на груди и в черкесские синие шаровары. Папаха с малиновым верхом закрывала ему лоб до самых бровей. В одной руке Чертопханов держал охотничью нагайку, в другой -- шитый кисет, последний подарок Маши. На столе возле кровати стоял пустой штоф; а в головах, пришпиленные булавками к стене, виднелись два акварельных рисунка: на одном, сколько можно было понять, был представлен толстый человек с гитарой в руках -- вероятно, Недопюскин; другой изображал скачущего всадника... Лошадь походила на тех сказочных животных, которых рисуют дети на стенах и заборах; но старательно оттушеванные яблоки ее масти и патроны на груди всадника, острые носки его сапогов и громадные усы не оставляли места сомнению: этот рисунок долженствовал изобразить Пантелея Еремеича верхом на Малек-Аделе. Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая тишина царствовала в комнате. "Да уж он скончался", -- подумал он и, возвысив голос, промолвил: -- Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич! Тогда произошло нечто необыкновенное. Глаза Чертопханова медленно раскрылись, потухшие зрачки двинулись сперва справа налево, потом слева направо, остановились на посетителе, увидали его... Что-то замерцало в их тусклой белизне, подобие взора в них проявилось; посиневшие губы постепенно расклеились, и послышался сиплый, уж точно гробовой голос: -- Столбовой дворянин Пантелей Чертопханов умирает; кто может ему препятствовать? Он никому не должен, ничего не требует... Оставьте его, люди! Идите! Рука с нагайкой попыталась приподняться... Напрасно! Губы опять склеились, глаза закрылись -- и по-прежнему лежал Чертопханов на своей жесткой кровати вытянувшись как пласт и сдвинув подошвы. -- Дай знать, когда скончается, -- шепнул, выходя из комнаты, становой Перфишке, -- а за попом, я полагаю, сходить и теперь можно. Надо ж порядок соблюсти, особоровать его. Перфишка в тот же день сходил за попом; а на следующее утро ему пришлось дать знать становому: Пантелей Еремеич скончался в ту же ночь. Когда его хоронили, гроб его провожали два человека: казачок Перфишка да Мошель Лейба. Весть о кончине Чертопханова каким-то образом дошла до жида -- и он не преминул отдать последний долг своему благодетелю. назад
На главную
|
