    
|
Электронная библиотека | Биография Варлам Шаламов
Заклинатель змей Мы сидели на поваленной бурей огромной лиственнице. Деревья в краю вечной мерзлоты едва держатся за неуютную землю, и буря легко вырывает их с корнями и валит на землю. Платонов рассказывал мне историю своей здешней жизни – второй нашей жизни на этом свете. Я нахмурился при упоминании прииска «Джанхара». Я сам побывал в местах дурных и трудных, но страшная слава «Джанхары» гремела везде. – И долго вы были на «Джанхаре»? – Год, – сказал Платонов негромко. Глаза его сузились, морщины обозначились резче – передо мной был другой Платонов, старше первого лет на десять. – Впрочем, трудно было только первое время, два-три месяца. Там одни воры. Я был единственным… грамотным человеком там. Я им рассказывал, «тискал романы», как говорят на блатном жаргоне, рассказывал по вечерам Дюма, Конан Дойля, Уоллеса. За это они меня кормили, одевали, и я работал мало. Вы, вероятно, тоже в свое время использовали это единственное преимущество грамотности здесь? – Нет, – сказал я, – нет. Мне это казалось всегда последним унижением, концом. За суп я никогда не рассказывал романов. Но я знаю, что это такое. Я слышал «романистов». – Это – осуждение? – сказал Платонов. – Ничуть, – ответил я. – Голодному человеку можно простить многое, очень многое. – Если я останусь жив, – произнес Платонов священную фразу, которой начинались все размышления о времени дальше завтрашнего дня, – я напишу об этом рассказ. Я уже и название придумал: «Заклинатель змей». Хорошее? – Хорошее. Надо только дожить. Вот – главное. Андрей Федорович Платонов, киносценарист в своей первой жизни, умер недели через три после этого разговора, умер так, как умирали многие, – взмахнул кайлом, покачнулся и упал лицом на камни. Глюкоза внутривенно, сильные сердечные средства могли бы его вернуть к жизни – он хрипел еще час-полтора, но уже затих, когда подошли носилки из больницы, и санитары унесли в морг этот маленький труп – легкий груз костей и кожи. Я любил Платонова за то, что он не терял интереса к той жизни за синими морями, за высокими горами, от которой нас отделяло столько верст и лет и в существование которой мы уже почти не верили или, вернее, верили так, как школьники верят в существование какой-нибудь Америки. У Платонова, бог весть откуда, бывали и книжки, и, когда было не очень холодно, например в июле, он избегал разговоров на темы, которыми жило все население, – какой будет или был на обед суп, будут ли давать хлеб трижды в день или сразу с утра, будет ли завтра дождь или ясная погода. Я любил Платонова, и я попробую сейчас написать его рассказ «Заклинатель змей». Конец работы – это вовсе не конец работы. После гудка надо еще собрать инструмент, отнести его в кладовую, сдать, построиться, пройти две из десяти ежедневных перекличек под матерную брань конвоя, под безжалостные крики и оскорбления своих же товарищей, пока еще более сильных, чем ты, товарищей, которые тоже устали и спешат домой и сердятся из-за всякой задержки. Надо еще пройти перекличку, построиться и отправиться за пять километров в лес за дровами – ближний лес давно весь вырублен и сожжен. Бригада лесорубов заготовляет дрова, а шурфовые рабочие носят по бревнышку каждый. Как доставляются тяжелые бревна, которые не под силу взять даже двум людям, никто не знает. Автомашины за дровами никогда не посылаются, а лошади все стоят на конюшне по болезни. Лошадь ведь слабеет гораздо скорее, чем человек, хотя разница между ее прежним бытом и нынешним неизмеримо, конечно, меньше, чем у людей. Часто кажется, да так, наверное, оно и есть на самом деле, что человек потому и поднялся из звериного царства, стал человеком, то есть существом, которое могло придумать такие вещи, как наши острова со всей невероятностью их жизни, что он был физически выносливее любого животного. Не рука очеловечила обезьяну, не зародыш мозга, не душа – есть собаки и медведи, поступающие умней и нравственней человека. И не подчинением себе силы огня – все это было после выполнения главного условия превращения. При прочих равных условиях в свое время человек оказался значительно крепче и выносливей физически, только физически. Он был живуч как кошка – эта поговорка неверна. О кошке правильнее было бы сказать – эта тварь живуча, как человек. Лошадь не выносит месяца зимней здешней жизни в холодном помещении с многочасовой тяжелой работой на морозе. Если это не якутская лошадь. Но ведь на якутских лошадях и не работают. Их, правда, и не кормят. Они, как олени зимой, копытят снег и вытаскивают сухую прошлогоднюю траву. А человек живет. Может быть, он живет надеждами? Но ведь никаких надежд у него нет. Если он не дурак, он не может жить надеждами. Поэтому так много самоубийц. Но чувство самосохранения, цепкость к жизни, физическая именно цепкость, которой подчинено и сознание, спасает его. Он живет тем же, чем живет камень, дерево, птица, собака. Но он цепляется за жизнь крепче, чем они. И он выносливей любого животного. О всем таком и думал Платонов, стоя у входных ворот с бревном на плече и ожидая новой переклички. Дрова принесены, сложены, и люди, теснясь, торопясь и ругаясь, вошли в темный бревенчатый барак. Когда глаза привыкли к темноте, Платонов увидел, что вовсе не все рабочие ходили на работу. В правом дальнем углу на верхних нарах, перетащив к себе единственную лампу, бензиновую коптилку без стекла, сидели человек семь-восемь вокруг двоих, которые, скрестив по-татарски ноги и положив между собой засаленную подушку, играли в карты. Дымящаяся коптилка дрожала, огонь удлинял и качал тени. Платонов присел на край нар. Ломило плечи, колени, мускулы дрожали. Платонова только утром привезли на «Джанхару», и работал он первый день. Свободных мест на нарах не было. «Вот все разойдутся, – подумал Платонов, – и я лягу». Он задремал. Игра вверху кончилась. Черноволосый человек с усиками и большим ногтем на левом мизинце перевалился к краю нар. – Ну-ка, позовите этого Ивана Ивановича, – сказал он. Толчок в спину разбудил Платонова. – Ты… Тебя зовут. – Ну, где он, этот Иван Иванович? – звали с верхних нар. – Я не Иван Иванович, – сказал Платонов, щурясь. – Он не идет, Федечка. – Как не идет? Платонова вытолкали к свету. – Ты думаешь жить? – спросил его негромко Федя, вращая мизинец с строщенным грязным ногтем перед глазами Платонова. – Думаю, – ответил Платонов. Сильный удар кулаком в лицо сбил его с ног. Платонов поднялся и вытер кровь рукавом. – Так отвечать нельзя, – ласково объяснил Федя. – Вас, Иван Иванович, в институте разве так учили отвечать? Платонов молчал. – Иди, тварь, – сказал Федя. – Иди и ложись к параше. Там будет твое место. А будешь кричать – удавим. Это не было пустой угрозой. Уже дважды на глазах Платонова душили полотенцем людей – по каким-то своим воровским счетам. Платонов лег на мокрые вонючие доски. – Скука, братцы, – сказал Федя, зевая, – хоть бы пятки кто почесал, что ли… – Машка, а Машка, иди чеши Федечке пятки. В полосу света вынырнул Машка, бледный хорошенький мальчик, воренок лет восемнадцати. Он снял с ног Федечки заношенные желтые полуботинки, бережно снял грязные рваные носки и стал, улыбаясь, чесать пятки Феде. Федя хихикал, вздрагивая от щекотки. – Пошел вон, – вдруг сказал он. – Не можешь чесать. Не умеешь. – Да я, Федечка… – Пошел вон, тебе говорят. Скребет, царапает. Нежности нет никакой. Окружающие сочувственно кивали головами. – Вот был у меня на «Косом» жид – тот чесал. Тот, братцы мои, чесал. Инженер. И Федя погрузился в воспоминания о жиде, который чесал пятки. – Федя, а Федя, а этот, новый-то… Не хочешь попробовать? – Ну его, – сказал Федя. – Разве такие могут чесать. А впрочем, подымите-ка его. Платонова вывели к свету. – Эй, ты, Иван Иванович, заправь-ка лампу, – распоряжался Федя. – И ночью будешь дрова в печку подкладывать. А утром – парашку на улицу. Дневальный покажет, куда выливать… Платонов молчал покорно. – За это, – объяснял Федя, – ты получишь миску супчику. Я ведь все равно юшки-то не ем. Иди спи. Платонов лег на старое место. Рабочие почти все спали, свернувшись по двое, по трое – так было теплее. – Эх, скука, ночи длинные, – сказал Федя. – Хоть бы роман кто-нибудь тиснул. Вот у меня на «Косом»… – Федя, а Федя, а этот, новый-то… Не хочешь попробовать? – И то, – оживился Федя. – Подымите его. Платонова подняли. – Слушай, – сказал Федя, улыбаясь почти заискивающе, – я тут погорячился немного. – Ничего, – сказал Платонов сквозь зубы. – Слушай, а романы ты можешь тискать? Огонь блеснул в мутных глазах Платонова. Еще бы он не мог. Вся камера следственной тюрьмы заслушивалась «Графом Дракулой» в его пересказе. Но там были люди. А здесь? Стать шутом при дворе миланского герцога, шутом, которого кормили за хорошую шутку и били за плохую? Есть ведь и другая сторона в этом деле. Он познакомит их с настоящей литературой. Он будет просветителем. Он разбудит в них интерес к художественному слову, он и здесь, на дне жизни, будет выполнять свое дело, свой долг. По старой привычке Платонов не хотел себе сказать, что просто он будет накормлен, будет получать лишний супчик не за вынос параши, а за другую, более благородную работу. Благородную ли? Это все-таки ближе к чесанию грязных пяток вора, чем к просветительству. Но голод, холод, побои… Федя, напряженно улыбаясь, ждал ответа. – М-могу, – выговорил Платонов и в первый раз за этот трудный день улыбнулся. – Могу тиснуть. – Ах ты, милый мой! – Федя развеселился. – Иди, лезь сюда. На тебе хлебушка. Получше уж завтра покушаешь. Садись сюда, на одеяло. Закуривай. Платонов, не куривший неделю, с болезненным наслаждением сосал махорочный окурок. – Как тебя звать-то? – Андрей, – сказал Платонов. – Так вот, Андрей, значит, что-нибудь подлинней, позабористей. Вроде «Графа Монте-Кристо». О тракторах не надо. – «Отверженные», может быть? – предложил Платонов. – Это о Жан Вальжане? Это мне на «Косом» тискали. – Тогда «Клуб червонных валетов» или «Вампира»? – Вот-вот. Давай валетов. Тише вы, твари… Платонов откашлялся. – В городе Санкт-Петербурге в тысяча восемьсот девяносто третьем году совершено было одно таинственное преступление… Уже рассветало, когда Платонов окончательно обессилел. – На этом кончается первая часть, – сказал он. – Ну, здорово, – сказал Федя. – Как он ее. Ложись здесь с нами. Спать-то много не придется – рассвет. На работе поспишь. Набирайся сил к вечеру… Платонов уже спал. Выводили на работу. Высокий деревенский парень, проспавший вчерашних валетов, злобно толкнул Платонова в дверях. – Ты, гадина, ходи да поглядывай. Ему тотчас же зашептали что-то на ухо. Строились в ряды, когда высокий парень подошел к Платонову. – Ты Феде-то не говори, что я тебя ударил. Я, брат, не знал, что ты романист. – Я не скажу, – ответил Платонов.
На главную |
