В последнем круге ада перед нами 
Во мгле поверхность озера блистала 
Под ледяными твердыми слоями. 


На эти льды безвредно бы упала, 
Как пyx, громада каменной вершины, 
Не раздробив их вечного кристалла. 


И как лягушки, вынырнув из тины, 
Среди болот виднеются порою, — 
Так в озере той сумрачной долины 


Бесчисленные грешники толпою, 
Согнувшиеся, голые сидели 
Под ледяной, прозрачною корою. 


От холода их губы посинели, 
И слезы на ланитах замерзали, 
И не было кровинки в бледном теле. 


Их мутный взор поник в такой печали, 
Что мысль моя от страха цепенеет, 
Когда я вспомню, как они дрожали, — 


И солнца луч с тех пор меня не греет. 
И вот земная ось уж недалеко: 
Скользит нога, в лицо мне стужей веет… 


Тогда увидел я во мгле глубоко 
Двух грешников: безумьем пораженный, 
Один схватил другого и жестоко 


Впился зубами в череп раздробленный, 
И грыз его, и вытекал струями 
Из черной раны мозг окровавленный. 


И я спросил дрожащими устами, 
Кого он пожирает; подымая 
Свой обагренный лик и волосами 


Несчастной жертвы губы вытирая, 
Он отвечал: «Я призрак Уголино, 
А эта тень — Руджьер; земля родная 


Злодея прокляла… Он был причиной 
Всех мук моих: он заточил в оковы 
Меня с детьми, гонимого судьбиной. 


Тюремный свод давил, как гроб свинцовый; 
Сквозь щель его не раз на тверди ясной 
Я видел, как рождался месяц новый — 


Когда тот сон приснился мне ужасный: 
Собаки волка старого травили; 
Руджьер их плетью гнал, и зверь несчастный 


С толпой волчат своих по серой пыли 
Влачил кровавый след, и он свалился, 
И гончие клыки в него вонзили. 


Услышав плач детей, я пробудился: 
Во сне, полны предчувственной тоскою, 
Они молили хлеба, и теснился 


Мне в грудь невольный ужас пред бедою. 
Ужель в тебе нет искры сожаленья? 
О, если ты не плачешь надо мною, 


Над чем же плачешь ты!.. Среди томленья 
Тот час, когда нам пищу приносили, 
Давно прошел; ни звука, ни движенья… 


В немых стенах — все тихо, как в могиле. 
Вдруг тяжкий молот грянул за дверями… 
Я понял все: то вход тюрьмы забили. 


И пристально безумными очами 
Взглянул я на детей, передо мною 
Они рыдали тихими слезами. 


Но я молчал, поникнув головою; 
Мой Анзельмуччио мне с лаской милой 
Шептал: „О, как ты смотришь, что с тобою?..“ 


Но я молчал, и мне так тяжко было, 
Что я не мог ни плакать, ни молиться, 
Так первый день прошел, и наступило 


Второе утро: кроткая денница 
Блеснула вновь, и в трепетном мерцанье 
Узнав их бледные, худые лица, 


Я руки грыз, чтоб заглушить страданье. 
Но дети кинулись ко мне, рыдая, 
И я затих. Мы провели в молчанье 


Еще два дня… Земля, земля немая, 
О, для чего ты нас не поглотила!.. 
К ногам моим упал, ослабевая, 


Мой бедный Гаддо, простонав уныло: 
„Отец, о, где ты, сжалься надо мною!..“ 
И смерть его мученья прекратила. 


Как сын за сыном падал чередою, 
Я видел сам своими же очами, 
И вот один, один под вечной мглою 


Над мертвыми, холодными телами — 
Я звал детей; потом в изнеможенье 
Я ощупью, бессильными руками, 


Когда н глазах уже померкло зренье, 
Искал их трупов, ужасом томимый, 
Но голод, голод победил мученье!..» 


И он умолк, и вновь, неутомимый, 
Схватил зубами череп в дикой злости 
И грыз его, палач неумолимый: 


Так алчный пес грызет и гложет кости.