Взлелеянный в тиши чертога золотого, 
Царевич никогда не видел мук и слез, 
Про зло не говорил никто ему ни слова, 
И знал он лишь одно о силе черных гроз, 
Что после них в саду свежее пурпур роз. 
Он молвил раз: «Отец, мешает мне ограда 
Смотреть, куда летят весною журавли, 
Мне хочется узнать, что там, за дверью сада, 
Мне что-то чудится волшебное вдали… 
Пусти меня туда!..» И двери отворились, 
И, светлый, радостный, едва блеснул восход, 
Царевич выехал на север из ворот. 
Из шелка веера и зонтики склонились, 
Гремела музыка, и амброй дорогой 
Кропили путь его, как свежею росой. 
Но вдруг на улице, усеянной цветами, 
В ликующей толпе он видит, как старик 
С дрожащей головой, с потухшими очами 
На ветхую клюку беспомощно поник. 
И конюха спросил царевич изумленный: 
«О что с ним?.. Взор его мне душу леденит… 
Как страшен бледный лик и череп обнаженный. 
Беги ему помочь!..» Но конюх говорит: 
«Помочь ему нельзя: то старость роковая, 
С тех пор, как потерял он юность и красу, 
Покинутый людьми, живет он, угасая, 
Забыт и одинок, как старый пень в лесу. 
Таков удел земной!..» — «О, если так, — довольно, 
Не надо музыки и песен, и цветов. 
Домой, скорей домой!.. Мне тягостно и больно 
Смотреть на счастие бессмысленных глупцов. 
Как могут жить они, любить и веселиться, 
Когда спасенья нет от старости седой; 
И стоит ли желать и верить, и стремиться, 
Когда вся жизнь — лишь бред! Домой, скорей домой!..» 
Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход, 
Царевич выехал на полдень из ворот. 
Душистой влагою пропитанные ткани 
Над пыльной улицей раскинули навес, 
Светился золотом в дыму благоуханий 
Хоругвий и знамен колеблющийся лес. 
Но в праздничной толпе, что весело шумела, 
Забытый, брошенный им встретился больной. 
И пес ему в пыли на ранах лижет гной, 
И в струпьях желтое, измученное тело 
От холода дрожит, меж тем как знойный бред 
Зрачки воспламенил, и юноша несмело 
Спросил о нем раба, и раб ему в ответ: 
«Недуг сразил его: мы немощны и хрупки, 
Как стебли высохшей травы: недуг — везде, 
В лобзаньях женщины и в пенящемся кубке, 
В прозрачном воздухе, и пище, и воде!..» 
И юноша в ответ: «О горе! жизнь умчится! 
Как детская мечта, как тень от облаков, 
И вот, где цель борьбы, усилий и трудов, 
И вот, во что краса и юность превратится!.. 
О горе, горе нам!..» И бледный и немой 
Вернулся в свой чертог царевич молодой. 
Семь дней прошло, и вновь, едва блеснул восход, 
Царевич выехал на запад из ворот. 
Гирлянды жемчуга таинственно мерцали, 
И дети лепестки раздавленных цветов 
За колесницею с любовью подымали, 
И девы, падая у ног коней, лобзали 
На мягком пурпуре разостланных ковров 
Глубокие следы серебряных подков. 
Но вдруг пред ним — мертвец: без страха, без надежды, 
Окутан саваном и холоден, и нем — 
В недоумении сомкнувшиеся вежды 
Он в небо обратил, чтобы спросить: зачем? 
Рыдали вкруг него — отец, жена и братья, 
И волосы рвала тоскующая мать, 
Но слышать не хотел он ласки и проклятья, 
На жаркие мольбы не мог он отвечать. 
И юноша спросил в мучительной тревоге: 
«Ужель не слышит он рыдающую мать, 
Зачем уста его так холодны и строги?..» 
Слуга ему в ответ: «Он мертв, он навсегда 
Ушел от нас, ушел неведомо куда, 
В какой-то чуждый мир, безвестный и далекий. 
И яму выроют покойнику в земле, 
Он будет там лежать в сырой, холодной мгле, 
Без помыслов, без чувств, забытый, одинокий, 
И черви труп съедят, и от того, кто жил, 
Исполненный огня, любви, надежд и страха, 
Останется лишь горсть покинутого праха. 
Потом умрут и те, кто так его любил, 
Кто ныне гроб его со скорбью провожают, 
За листьями листы под вьюгой улетают — 
И люди за людьми под бурею времен. 
Вся жизнь — о гибнущих один лишь стон печальный, 
Весь мир — лишь шествие великих похорон, 
И солнце вечное — лишь факел погребальный!..» 
И юноша молчал, и бледный, как мертвец, 
Без ропота, без слез вернулся во дворец. 
Как в нору зверь больной, настигнутый врагами, 
Бежал он от людей и в темном уголке 
К колонне мраморной припал в немой тоске 
Пылающим лицом с закрытыми глазами, 
Забыв себя и мир, забыв причину мук, 
Лежал, не двигаясь — бесчувственный, безмолвный… 
Ночные сумерки плывут, плывут, как волны, 
И все темней, темней становится вокруг… 
С тех пор промчались дни; однажды, в час вечерний 
Царевич вышел в степь; без свиты и рабов, 
Один среди камней и запыленных терний 
Глядел он на зарю, глядел без прежних снов 
На дальние гряды темневших облаков. 
И вдруг он увидал: по меркнущей дороге 
В смиренной простоте идет к нему старик: 
В приветливых чертах — ни горя, ни тревоги, 
И тихой благостью спокойно дышит лик. 
Он не был мудрецом, учителем, пророком, 
Простым поденщиком он по миру бродил, 
Не в древних письменах, не в книгах находил, 
А в сердце любящем, свободном и широком — 
Все то, что о добре он людям говорил. 
Одежда грубая, котомка за плечами 
И деревянный ковш — вот все, чем он владел, 
Но, дружный с волею, пустыней и цветами, 
На пышные дворцы он с жалостью глядел. 
С открытой головой, под звездной ширью неба 
Ночует он в степи и не боится гроз, 
Он пьет в лесных ключах, он сыт лишь коркой хлеба; 
Не страшны для него ни солнце, ни мороз, 
Ни муки, ни болезнь, ни злоба, ни гоненья. 
Он жаждет одного: утешить, пожалеть, 
Помочь — без дум, без слов и разделить мученья, 
И одинокого любовью отогреть. 
Он весь был жалостью и жгучим состраданьем 
К животным, париям, злодеям и рабам, 
Ко всем страдающим, покинутым созданьям, 
Он их любил, как брат, за что — не зная сам. 
Он понял их нужду, он плакал их слезами, 
Учил простых людей и делал все, что мог, 
Страдал и жил, как все, не жалуясь на рок, 
И в будничной толпе работал с бедняками. 
Как удивился он — веселый, простодушный — 
Из уст царевича услышав детский бред, 
Что верить нечему, что в жизни цели нет, 
Что человек — лишь зверь порочный и бездушный. 
Меж тем как пламенный мечтатель говорил, 
Качал он головой с улыбкой добродушной 
И с кроткой жалостью одно ему твердил, 
Не внемля ничему: «О, если б ты любил!..» 
И от него ушел царевич раздраженный, 
Озлобленный, больной вернулся он в чертог, 
На ложе бросился, но задремать не мог, 
И кто-то в тишине холодной и бессонной 
Упрямо на ухо твердил ему, твердил 
Безумные слова: «О, если б ты любил!..» 
Тогда он встал, взглянул на блещущие вазы, 
На исполинский ряд порфировых столбов 
С кариатидами изваянных слонов, 
На груды жемчуга, и пурпур, и алмазы, 
И стыд проснулся в нем, к лицу во тьме ночной 
Вся кровь прихлынула горячею волной: 
«Как в этой роскоши, не видев слез и муки, 
Я жизнь дерзнул назвать ничтожной и пустой, 
Чтоб, не трудясь, сложить изнеженные руки, 
Владея разумом и силой молодой!.. 
Как будто мог понять я смысл и цель вселенной, 
Больное, глупое, несчастное дитя, 
Без веры, без любви решал я дерзновенно 
Вопросы вечные о тайнах бытия. 
А за стеной меж тем — все громче крик и стоны, 
И холодно взирал я с высоты моей, 
Как там во тьме, в крови теснятся миллионы 
Голодных, гибнущих, истерзанных людей. 
На ложе золотом, облитый ароматом, 
Смотрел, как тысячи измученных рабов 
Трудились для меня под тяжестью оков, 
Упитанный вином, пресыщенный развратом, 
Я гордо спрашивал: „Как могут жить они, 
Влача позорные, бессмысленные дни?“ 
Но прочь отсюда, прочь!.. Душе пора на волю — 
Туда, к трудящимся, смиренным и простым, 
О, только б разделить их сумрачную долю, 
И слиться, все забыв, с их горем вековым! 
О, только б грудь стыдом бесплодно не горела, 
Последним воином погибну я в борьбе, 
Чтоб жизнь отдать любви, я выберу себе 
Глухое, темное, неведомое дело. 
Не думать о себе, не спрашивать: зачем? 
На муки и на смерть пойти, не размышляя, 
О, лишь тогда в любви, в простой любви ко всем 
Я счастье обрету, от счастья убегая!»