назад
Часть четвертая
Берлин встретил его неприветливо: сыпался хорошо знакомый по
Петербургу мелкий, серый дождь, и бастовали носильщики вокзала. Пришлось
самому тащить два тяжелых чемодана, шагать подземным коридором в толпе
сердитых людей, подниматься с ними вверх по лестнице. Люди, в большинстве
рослые, толстые, они ворчали и рычали, бесцеремонно задевая друг друга
багажом и, кажется, не извиняясь. Впереди Самгина, мешая ему, шагали двое
военной выправки, в костюмах охотников, в круглых шляпах, за ленты шляп
воткнуты перышки какой-то птицы. Должно быть, пытаясь рассмешить людей,
обиженных носильщиками, мужчины с перышками несли на палке маленькую
корзинку и притворялись, что изнемогают под тяжестью ноши По смеялась
только высокая, тощая дама, обвешанная с плеч до колен разнообразными
пакетами, с чемоданом в одной руке, несессером в другой; смеялась она
визгливо, напряженно, из любезности; ей было очень неудобно идти, ее
толкали больше, чем других, и, прерывая смех свой, она тревожно кричала
шутникам:
- Мой бог! Там стекло есть! О, Рихард, там ваза...
На площади, пред вокзалом, не было ни одного извозчика. По мокрым
камням мостовой, сквозь частую сеть дождя, мрачно, молча шагали прилично
одетые люди. Дождь был какой-то мягкий, он падал на камни совершенно
бесшумно, но очень ясно был слышен однообразный плеск воды, стекавшей из
водосточных труб, и сердитые шлепки шагов. Стояли плотные ряды тяжелых
зданий, сырость придала им почти однообразную окраску ржавого железа.
Чувствуя, как в него сквозь платье и кожу просачивается холодное уныние,
Самгин поставил чемоданы, снял шляпу, вытер потный лоб и напомнил себе:
"Безвыходных положений не бывает".
Из-за его спины явился седоусый, коренастый человек, в кожаной
фуражке, в синей блузе до колен, с медной бляхой на груди и в огромных
башмаках.
- Две марки до ближайшего отеля, - предложил ему Самгин.
- Нет, - сказал носильщик, не взглянув на него, и вздернул плечо так,
как будто отталкивал.
"Пролетарская солидарность или - страх, что товарищи вздуют?" -
иронически подумал Самгин, а носильщик сбоку одним глазом заглянул в его
лицо, движением подбородка указав на один из домов, громко сказал:
- Бальц пансион.
Забыв поблагодарить, Самгин поднял свои чемоданы, вступил в дождь и
через час, взяв ванну, выпив кофе, сидел у окна маленькой комнатки,
восстановляя в памяти сцену своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая,
почти шарообразная, в темнорыжем платье и сером переднике, в очках на носу,
стиснутом подушечками красных щек, она прежде всего спросила:
- Вы - не еврей, нет?
Она сама быстро и ловко приготовила ванну и подала кофе, объяснив, что
должна была отказать в работе племяннице забастовщика. Затем, бесцеремонно
рассматривая гостя сквозь стекла очков, спросила: что делается в России?
Проверяя свое знание немецкого языка, Самгин отвечал кратко, но охотно и
думал, что хорошо бы, переехав границу, закрыть за собою какую-то дверь так
плотно, чтоб можно было хоть на краткое время не слышать утомительный шум
отечества и даже забыть о нем. А хозяйка говорила звонко, решительно и как
бы не для одного, а для многих:
- Место Бебеля не в рейхстаге, а в тюрьме, где он уже сидел. Хотя и
утверждают, что он не еврей, но он тоже социалист.
Улыбаясь, Самгин спросил: разве она думает, что все евреи -
социалисты, и богатые тоже?
- О, да! - гневно вскричала она. - Читайте речи Евгения Рихтера.
Социалисты - это люди, которые хотят ограбить и выгнать из Германии ее
законных владельцев, но этого могут хотеть только евреи. Да, да - читайте
Рихтера, это-здравый, немецкий ум!
И уже с клекотом в горле она продолжала, взмахивая локтями, точно
курдца крыльями:
- Германия не допустит революции, она не возьмет примером себе вашу
несчастную Россию. Германия сама пример для всей Европы. Наш кайзер
гениален, как Фридрих Великий, он - император, какого давно ждала история.
Мой муж Мориц Бальц всегда внушал мне:
"Лизбет, ты должна благодарить бога за то, что живешь при императоре,
который поставит всю Европу на колени пред немцами..."
Она была так толста и мягка, что правая ягодица ее свешивалась со
стула, точно пузырь, такими же пузырями вздувались бюст и живот. А когда
она встала - пузыри исчезли, потому что слились в один большой, почти не
нарушая совершенства его формы. На верху его вырос красненький нарывчик с
трещиной, из которой текли слова. Но за внешней ее неприглядностью Самгин
открыл нечто значительное и, когда она выкатилась из комнаты, подумал:
"Русская баба этой профессии о таких вопросах не рассуждает..."
Дождь иссяк, улицу заполнила сероватая мгла, посвистывали паровозы,
громыхало железо, сотрясая стекла окна, с четырехэтажного дома убирали
клетки лесов однообразно коренастые рабочие в синих блузах, в смешных
колпаках - вполне такие, какими изображает их "Симплициссимус". Самгин
смотрел в окно, курил и, прислушиваясь к назойливому шороху мелких мыслей,
настраивался лирически.
"Моя жизнь - монолог; а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то
доказываю. Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враждебный, он следит
за каждой мыслью моей, и я боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать
без слов? Может быть, музыканты... Устал я. Чрезмерно развитая
наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много
пошлого, бессмысленного".
Закрыл глаза, и во тьме явилось стройное, нагое, розоватое тело
женщины.
"Если б я влюбился в нее, она вытеснила бы из меня все... Что - все?
Она меня назвала неизлечимым умником, сказала, что такие, как я, болезнь
мира. Это неверно. Неправда. Я - не книжник, не догматик, не моралист. Я
знаю много, но не пытаюсь учить. Не выдумываю теории, которые всегда
ограничивают свободный рост мысли и воображения".
Тут, как осенние мухи, на него налетели чужие, недавно прочитанные
слова: "последняя, предельная свобода", "трагизм мнимого всеведения",
"наивность знания, которое, как Нарцисс, любуется собою" - память
подсказывала все больше таких слов, и казалось, что они шуршат вне его, в
комнате.
Достал из чемодана несколько книг, в предисловии к одной из них глаза
поймали фразу: "Мы принимаем все религии, все мистические учения, только бы
не быть в действительности".
"Если это не поза, это уже отчаяние", - подумал он.
В окно снова хлестал дождь, было слышно, как шумит ветер. Самгин начал
читать поэму Миропольского.
Чтение художественной литературы было его насущной потребностью,
равной привычке курить табак. Книги обогащали его лексикон, он умел ценить
ловкость и звучность словосочетаний, любовался разнообразием словесных
одежд одной и той же мысли у разных авторов, и особенно ему нравилось
находить общее в людях, казалось бы, несоединимых. Читая кошачье мурлыканье
Леонида Андреева, которое почти всегда переходило в тоскливый волчий вой,
Самгин с удовольствием вспоминал басовитую воркотню Гончарова:
"Зачем дикое и грандиозное? Море, например. Оно наводит только грусть
на человека, глядя на него, хочется плакать. Рев и бешеные раскаты валов не
нежат слабого слуха, они все твердят свою, от начала мира, одну и ту же
песнь мрачного и неразгаданного содержания".
Эти слова напоминали тревожный вопрос Тютчева: "О чем ты воешь, ветр
ночной?" и его мольбу:
О, страшных песен сих не пой
Про древний хаос...
И снова вспоминался Гончаров: "Бессилен рев зверя пред этими воплями
природы, ничтожен и голос человека, и сам человек так мал и слаб..."
Затем память услужливо подсказывала "Тьму" Байрона, "Озимандию" Шелли,
стихи Эдгара По, Мюссе, Бодлера, "Пламенный круг" Сологуба и многое другое
этого тона - все, что было когда-то прочитано и уцелело в памяти для того,
чтоб изредка прозвучать.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной силой природы, пред
законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше
всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что
Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа
религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень
веселая философия о мире, как "призраке мозга", является "лучшим созданием
XIX века".
Религиозные настроения и вопросы метафизического порядка никогда не
волновали Самгина, к тому же он видел, как быстро религиозная мысль
Достоевского и Льва Толстого потеряла свою остроту, снижаясь к блудному
пустословию Мережковского, становилась бесстрастной в холодненьких словах
полунигилиста Владимира Соловьева, разлагалась в хитроумии чувственника
Василия Розанова и тонула, исчезала в туманах символистов.
Достоевского он читал понемногу, с некоторым усилием над собой и
находил, что этот оригинальнейший художник унижает людей наиболее
осведомленно, доказательно и мудро. Ему нравилась скорбная и покорная
усмешка Чехова над пошлостью жизни. Чаще всего книги показывали ему людей
жалкими, запутавшимися в мелочах жизни, в противоречиях ума и чувства, в
пошленьких состязаниях самолюбий. В конце концов художественная литература
являлась пред ним как собеседник неглупый, иногда - очень интересный, -
собеседник, с которым можно было спорить молча, молча смеяться над ним и не
верить ему.
За окном по влажным стенам домов скользили желтоватые пятна солнца.
Самгин швырнул на стол странную книжку, торопливо оделся, вышел на улицу и,
шагая по панелям, как-то особенно жестким, вскоре отметил сходство Берлина
с Петербургом, усмотрев его в обилии военных, затем нашел, что в Берлине
офицера еще более напыщенны, чем в Петербурге, и вспомнил, что это уже
многократно отмечалось. Шел он торговыми улицами, как бы по дну глубокой
канавы, два ряда тяжелых зданий двигались встречу ему, открытые двери
магазинов дышали запахами кожи, масла, табака, мяса, пряностей, всего было
много, и все было раздражающе однообразно. Вспомнились слова Лютова:
"Германия - прежде всего Пруссия. Апофеоз культуры неумеренных
потребителей пива. В Париже, сопоставляя Нотр Дам и Тур Эйфель, понимаешь
иронию истории, тоску Мопассана, отвращение Бодлера, изящные сарказмы
Анатоля Франса. В Берлине ничего не надо понимать, все совершенно ясно
сказано зданием рейхстага и Аллеей Победы. Столица Пруссии - город на
песке, нечто вроде опухоли на боку Германии, камень в ее печени..."
Серые облака снова начали крошиться мелким дождем. Самгин взял
извозчика и возвратился в отель. Вечером он скучал в театре, глядя, как
играют пьесу Ведекинда, а на другой день с утра до вечера ходил и ездил по
городу, осматривая его, затем посвятил день поездке в Потсдам. К знакомым,
отрицательным оценкам Берлина он не мог ничего добавить от себя. Да,
тяжелый город, скучный, и есть в нем - в зданиях и в людях - что-то
угнетающе напряженное. Коренастые, крупные каменщики, плотники работают
молча, угрюмо, машинально. У них такие же груди "колесом" и деревянные
лица, как у военных. Очень много толстых. Самгин решил посмотреть музеи и
уехать.
Вот он в музее живописи.
После тяжелой, жаркой сырости улиц было очень приятно ходить в
прохладе пустынных зал. Живопись не очень интересовала Самгина. Он смотрел
на посещение музеев и выставок как на обязанность культурного человека, -
обязанность, которая дает темы для бесед. Картины он обычно читал, как
книги, и сам видел, что это обесцвечивает их.
Останавливаясь на секунды пред изображениями тела женщин, он думал о
Марине:
"Она - красивее".
О Марине думалось почему-то неприязненно, может быть, было досадно,
что в этом случае искусство не возвышается над действительностью. В пейзаже
оно почти всегда выше натуры. Самгин предпочитал жанру спокойные, мягкие
картинки доброжелательно и романтически подкрашенной природы. Не они ли это
создают настроение незнакомой ему приятной печали? Присев на диван в
большом зале, он закрыл утомленные глаза, соображая: чему можно уподобить
сотни этих красочных напоминаний о прошлом? Память подсказала элегические
стихи Тютчева:
...элизиум теней,
Безмолвных, светлых и прекрасных,
Ни замыслам годины буйной сей,
Ни радости, ни горю не причастных...
Он встал, пошел дальше, взволнованно повторяя стихи, остановился пред
темноватым квадратом, по которому в хаотическом беспорядке разбросаны были
странные фигуры фантастически смешанных форм: человеческое соединялось с
птичьим и звериным, треугольник, с лицом, вписанным в него, шел на двух
ногах. Произвол художника разорвал, разъединил знакомое существующее на
части и комически дерзко связал эти части в невозможное, уродливое. Самгин
постоял пред картиной минуты три и вдруг почувствовал, что она внушает
желание повторить работу художника, - снова разбить его фигуры на части и
снова соединить их, но уже так, как захотел бы он, Самгин. Протестуя против
этого желания и недоумевая, он пошел прочь, но тотчас вернулся, чтоб узнать
имя автора. "Иероним Босх" - прочитал он на тусклой, медной пластинке и
увидел еще две маленьких, но столь же странных. Он сел в кресло и,
рассматривая работу, которая как будто не определялась понятием живописи,
долго пытался догадаться: что думал художник Босх, создавая из разрозненных
кусков реального этот фантастический мир? И чем более он всматривался в
соединение несоединимых форм птиц, зверей, геометрических фигур, тем более
требовательно возникало желание разрушить все эти фигуры, найти смысл,
скрытый в их угрюмой фантастике. Имя - Иероним Босх - ничего не напоминало
из истории живописи. Странно, что эта раздражающая картина нашла себе место
в лучшем музее столицы немцев.
Самгин спустился вниз к продавцу каталогов и фотографий. Желтолицый
человечек, в шелковой шапочке, не отрывая правый глаз от газеты, сказал,
что у него нет монографии о Босхе, но возможно, что они имеются в книжных
магазинах. В книжном магазине нашлась монография на французском языке.
Дома, после того, как фрау Бальц накормила его жареным гусем, картофельным
салатом и карпом, Самгин закурил, лег на диван и, поставив на грудь себе
тяжелую книгу, стал рассматривать репродукции.
Крылатые обезьяны, птицы с головами зверей, черти в форме жуков, рыб и
птиц. Около полуразрушенного шалаша испуганно скорчился святой Антоний, на
него идут свинья, одетая женщиной, обезьяна в смешном колпаке; всюду
ползают различные гады; под столом, неведомо зачем стоящим в пустыне,
спряталась голая женщина; летают ведьмы; скелет какого-то животного играет
на арфе; в воздухе летит или взвешен колокол; идет царь с головой кабана и
рогами козла. В картине "Сотворение человека" Саваоф изображен безбородым
юношей, в раю стоит мельница, - в каждой картине угрюмые, но все-таки
смешные анахронизмы.
"Кошмар", - определил Самгин и с досадой подумал, что это мог бы
сказать всякий.
В тексте монографии было указано, что картины Босха очень охотно
покупал злой и мрачный король Испании, Филипп Второй.
"Может быть, царь с головой кабана и есть Филипп, - подумал Самгин. -
Этот Босх поступил с действительностью, как ребенок с игрушкой, - изломал
ее и затем склеил куски, как ему хотелось. Чепуха. Это годится для
фельетониста провинциальной газеты. Что сказал бы о Босхе Кутузов?"
Отсыревшая папироса курилась туго, дым казался невкусным.
"И дым отечества нам сладок и приятен". Отечество пахнет скверно.
Слишком часто и много крови проливается в нем. "Безумство храбрых"...
Попытка выскочить "из царства необходимости в царство свободы"... Что
обещает социализм человеку моего типа? То же самое одиночество, и,
вероятно, еще более резко ощутимое "в пустыне - увы! - не безлюдной"...
Разумеется, я не доживу до "царства свободы"... Жить для того, чтоб
умереть, - это плохо придумано".
Вкус мыслей - горек, но горечь была приятна. Мысли струились с
непрерывностью мелких ручейков холодной, осенней воды.
"Я - не бездарен. Я умею видеть нечто, чего другие не видят.
Своеобразие моего ума было отмечено еще в детстве..."
Ему казалось, что в нем зарождается некое новое настроение, но он не
мог понять, что именно ново? Мысли самосильно принимали точные словесные
формы, являясь давно знакомыми, он часто встречал их в книгах. Он дремал,
но заснуть не удавалось, будили толчки непонятной тревоги.
"Что нравилось королю Испании в картинах Босха?" - думал он.
Вечером - в нелепом сарае Винтергартена - он подозрительно наблюдал,
как на эстраде два эксцентрика изощряются в комических попытках нарушить
обычное. В глумливых фокусах этих ловких людей было что-то явно
двусмысленное, - публика не смеялась, и можно было думать, что серьезность,
с которой они извращали общепринятое, обижает людей.
"Босх тоже был эксцентрик",- решил Самгин.
Впереди и вправо от него сидел человек в сером костюме, с неряшливо
растрепанными волосами на голове; взмахивая газетой, он беспокойно
оглядывался, лицо у него длинное, с острой бородкой, костлявое,
большеглазое.
"Русский. Я его где-то видел", - отметил Самгин и стал наклонять
голову каждый раз, когда этот человек оглядывался. Но в антракте человек
встал рядом с ним и заговорил глухим, сиповатым голосом:
- Самгин, да? Долганов. Помните - Финляндия, Выборг? Газеты читали?
Нет?
Оттолкнув Самгина плечом к стене и понизив голос до хриплого шопота,
он торопливо пробормотал:
- Взорвали дачу Столыпина. Уцелел. Народу перекрошили человек
двадцать. Знакомая одна - Любимова - попала...
- Как - попала? Арестована? - вздрогнув, спросил Самгин.
- Убита. С ребенком.
- Любимова?
- Что - знали? Я - тоже. В юности. Привлекалась по делу народоправцев
- Марк Натансон, Ромась, Андрей Лежава. Вела себя-неважно... Слушайте- ну
его к чорту, этот балаган! Идемте в трактир, посидим. Событие. Потолкуем.
Он дергал Самгина за руку, задыхался, сухо покашливал, хрипел. Самгин
заметил, что его и Долганова бесцеремонно рассматривают неподвижными
глазами какие-то краснорожие, спокойные люди. Он пошел к выходу.
"Любимова... Неужели та?"
Хотелось расспросить подробно, но Долганов не давал места вопросам,
покачиваясь на длинных ногах, толкал его плечом и хрипел отрывисто:
- Да, вот вам. Фейерверк. Политическая ошибка. Террор при наличии
представительного правления. Черти... Я - с трудовиками. За черную работу.
Вы что - эсдек? Не понимаю. Ленин сошел с ума. Беки не поняли урок
Московского восстания. Пора опамятоваться. Задача здравомыслящих -
организация всей демократии.
Самгин толкнул дверь маленького ресторана. Свободный стол нашли в углу
у двери в комнату, где щелкали шары биллиарда.
- Мне черного пива, - сказал Долганов. - Пиво - полезно. Я - из
Давоса. Туберкулез. Пневматоракс. Схватил в Тотьме, в ссылке. Тоже - дыра,
как Давос. Соскучился о людях. Вы - эмигрировали?
- Нет. Вояжирую.
- Ага. Как думаете: кадеты возьмут в тиски всю сволочь - октябристов,
монархистов и прочих? Интеллигенция вся, сплошь организована ими,
кадетами...
В густом гуле всхрапывающей немецкой речи глухой, бесцветный голос
Долганова был плохо слышен, отрывистые слова звучали невнятно. Самгин ждал,
когда он устанет. Долганов жадно глотал пиво, в груди его хлюпало и
хрустело, жаркие глаза, щурясь, как будто щипали кожу лица Самгина. Пивная
пена висела на бороде и усах, уныло опущенных ниже подбородка, - можно было
вообразить, что пенятся слова Долганова. Из-под усов неприятно светились
Два золотых зуба. Он говорил, говорил, а глаза его разгорались все жарче,
лихорадочней. Самгин вдруг представил его мертвым: на белой подушке серое,
землистое лицо, с погасшими глазами в темных ямах, с заостренным носом, а
рот - приоткрыт, и в нем эти два золотых клыка. Захотелось поскорее уйти от
него.
- Любимова, это фамилия по отцу? - спросил он, когда Долганов
задохнулся.
- По мужу. Истомина - по отцу. Да, - сказал Долганов, отбрасывая
пальцем вправо-влево мокрые жгутики усов. - Темная фигура. Хотя - кто
знает? Савелий Любимов, приятель мой, - не верил, пожалел ее, обвенчался.
Вероятно, она хотела переменить фамилию. Чтоб забыли о ней. Нох эйн маль1,
- скомандовал он кельнеру, проходившему мимо.
------------
1 Еще одну (нем.).
Самгину хотелось спросить: какая она, сколько ей лет, но Долганов
откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и этим заставил Самгина быстро
вскочить на ноги.
- Мне - пора, будьте здоровы!
- Что вы делаете завтра? Идем в рейхстаг? Не заседает? Вот черти! Где
вы остановились?
Самгин сказал, что завтра утром должен ехать в Дрезден, и не очень
вежливо вытянул свои пальцы из его влажной, горячей ладони. Быстро шагая по
слаб? освещенной и пустой улице, обернув руку платком, он чувствовал, что
нуждается в утешении или же должен оправдаться в чем-то пред собой.
"Любимова..."
Она давно уже истлела в его памяти, этот чахоточный точно воскресил ее
из мертвых. Он вспомнил осторожный жест, которым эта женщина укладывала в
корсет свои груди, вспомнил ее молчаливую нежность. Что еще осталось в
памяти от нее?.. Ничего не осталось.
Он чувствовал, что встреча с Долгановым нарушила, прервала новое, еще
неясное, но очень важное течение его мысли, вспыхнувшее в атом городе.
Раздраженно постукивая тростью по камню панели, он думал:
"Плох. Может умереть в вагоне по дороге в Россию. Немцы зароют его в
землю, аккуратно отправят документы русскому консулу, консул пошлет их на
родину Долганова, а - там у него никого нет. Ни души".
Вздрогнув, он сунул трость под мышку, прижал локти к бокам, пошел
тише, как бы чувствуя, что приближается к опасному месту.
"Родится человек, долго чему-то учится, испытывает множество различных
неприятностей, решает социальные вопросы, потому что действительность
враждебна ему, тратит силы на поиски душевной близости с женщиной, -
наиболее бесплодная трата сил. В сорок лет человек становится одиноким..."
Поняв, что он думает о себе, Самгин снова и уже озлобленно попробовал
возвратиться к Долганову.
"В сущности - ничтожество".
Но оторвать мысли от судьбы одинокого человека было уже трудно, с ними
он приехал в свой отель, с ними лег спать и долго не мог уснуть,
представляя сам себя на различных путях жизни, прислушиваясь к железному
грохоту и хлопотливым свисткам паровозов на вагонном дворе. Крупный дождь
похлестал в окна минут десять и сразу оборвался, как проглоченный тьмой.
Утром, неохотно исполняя обязанности путешественника, вооруженный
красной книжкой Бедекера, Самгин шагал по улицам сплошь каменного города, и
этот аккуратный, неуютный город вызывал у него тяжелую скуку. Сыроватый
ветер разгонял людей по всем направлениям, цокали подковы огромных
мохнатоногих лошадей, шли солдаты, трещал барабан, изредка скользил и
трубил, как слон, автомобиль, - немцы останавливались, почтительно уступая
ему дорогу, провожали его ласковыми глазами. Самгин очутился на площади, по
которой аккуратно расставлены тяжелые здания, почти над каждым из них, в
сизых облаках, сиял собственный кусок голубого неба - все это музеи. Раньше
чем Самгин выбрал, в который идти, - грянул гром, хлынул дождь и загнал его
в ближайший музей, там было собрано оружие, стены пестро и скучно
раскрашены живописью, всё эпизоды австро-прусской и франко-прусской войн. В
стойках торчали ружья различных систем, шпаги, сабли, самострелы, мечи,
копья, кинжалы, стояли чучела лошадей, покрытых железом, а на хребтах
лошадей возвышалась железная скорлупа рыцарей. От множества разнообразно
обработанного железа исходил тошнотворно масляный и холодный запах. Самгин
брезгливо подумал, что, наверное, многие из этих инструментов исполнения
воинского долга разрубали черепа людей, отсекали руки, прокалывали груди,
животы, обильно смачивая кровью грязь и пыль земли.
"Идиотизм, - решил он. - Зимой начну писать. О людях. Сначала напишу
портреты. Начну с Лютова".
Каждый раз, когда он думал о Лютове, - ему вспоминалась сцена ловли
несуществующего сома и вставал вопрос: почему Лютов смеялся, зная, что
мельник обманул его? Было в этой сцене что-то аллегорическое и обидное. И
вообще Лютов всегда хитрит. Может быть, сам с собой хитрит? Нельзя понять:
чего он хочет?
"Буду писать людей такими, как вижу, честно писать, не давая воли
антипатиям. И симпатиям", - добавил он, сообразив, что симпатии тоже
возможны.
Память произвольно выдвинула фигуру Степана Кутузова, но сама нашла,
что неуместно ставить этого человека впереди всех других, и с неодолимой,
только ей доступной быстротою отодвинула большевика в сторону, заместив его
вереницей людей менее антипатичных. Дунаев, Поярков, Иноков, товарищ Яков,
суховатая Елизавета Спивак с холодным лицом и спокойным взглядом голубых
глаз. Стратонов, Тагильский, Дьякон, Диомидов, Безбедов, брат Димитрий...
Любаша... Маргарита, Марина...
Потребовалось значительное усилие для того, чтоб прекратить парад, в
котором не было ничего приятного.
"Большинство людей - только части целого, как на картинах Иеронима
Босха. Обломки мира, разрушенного фантазией художника", - подумал Самгин и
вздохнул, чувствуя, что нашел нечто, чем объяснялось его отношение к людям.
Затем он поискал: где его симпатии? И - усмехнулся, когда нашел:
"Анфимьевна, Раба. Святая рабыня. В конце дней она- соприкоснулась
бунту, но как раба..."
В окна заглянуло солнце, ржавый сумрак музея посветлел, многочисленные
гребни штыков заблестели еще холоднее, и особенно ледянисто осветилась
железная скорлупа рыцарей. Самгин попытался вспомнить стихи из былины о
том, "как перевелись богатыри на Руси", но [вспомнил] внезапно кошмар,
пережитый им в ночь, когда он видел себя расколотым на десятки, на толпу
Самгиных. Очень неприятное воспоминание. Вечером он выехал в Дрезден и там
долго сидел против Мадонны, соображая: что мог бы сказать о ней Клим
Иванович Самгин? Ничего оригинального не нашлось, а все пошлое уже было
сказано. В Мюнхене он отметил, что баварцы толще пруссаков, картин в этом
городе, кажется, не меньше, чем в Берлине, а погода - еще хуже. От картин,
от музеев он устал, от солидной немецкой скуки решил перебраться в
Швейцарию, - там жила мать. Слово "мать" потребовало наполнения.
"Красива, умела одеться, избалована вниманием мужчин. Книжной
мудростью не очень утруждала себя. Рациональна. Правильно оценила отца и
хорошо выбрала друга, - Варавка был наиболее интересный человек в городе. И
- легко "делал деньги"...
Затем вспомнился рыжеволосый мудрец Томилин в саду, на коленях пред
матерью.
"У него тоже были свои мысли, - подумал Самгин, вздохнув. - Да.
"познание - третий инстинкт". Оказалось, что эта мысль приводит к богу...
Убого. Убожество. "Утверждение земного реального опыта как истины требует
служения этой истине или противодействия ей, а она, чрез некоторое время,
объявляет себя ложью. И так, бесплодно, трудится, кружится разум, доколе не
восчувствует, что в центре круга-тайна, именуемая бог".
Он заставил память найти автора этой цитаты, а пока она рылась в
прочитанных книгах, поезд ворвался в туннель и, оглушая грохотом, покатился
как будто под гору в пропасть, в непроницаемую тьму.
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился на свидание с
матерью. Она жила на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро
украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался в
полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды
яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с книгой в руке Вера
Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с
памятника Мопассану в парке Монсо.
- О, дорогой мой, я так рада,- заговорила она по-французски и, видимо
опасаясь, что он обнимет, поцелует ее, - решительно, как бы отталкивая,
подняла руку свою к его лицу. Сын поцеловал руку, холодную, отшлифованную,
точно лайка, пропитанную духами, взглянул в лицо матери и одобрительно
подумал:
"Молодчина".
- Ты пришел на ногах? - спросила она, переводя с французского. -
Останемся здесь, это любимое мое место. Через полчаса - обед, мы успеем
поговорить.
Встала, освобождая место на скамье, и снова села, подложив под себя
кожаную подушку.
- Ты имеешь очень хороший вид. Но уже немножко седой. Так рано...
Самгин отвечал междометиями, улыбками, пожиманием плеч, - трудно было
найти удобные слова. Мать говорила не своим голосом, более густо, тише и не
так самоуверенно, как прежде. Ее лицо сильно напудрено, однако сквозь пудру
все-таки просвечивает какая-то фиолетовая кожа. Он не мог рассмотреть
выражения ее подкрашенных глаз, прикрытых искусно удлиненными ресницами. Из
ярких губ торопливо сыпались мелкие, ненужные слова.
- Что же делается там, в России? Всё еще бросают бомбы? Почему Дума не
запретит эти эксцессы? Ах, ты не можешь представить себе, как мы теряем во
мнении Европы! Я очень боюсь, что нам перестанут давать деньги, - займы,
понимаешь?
Самгин, усмехаясь, сказал:
- Дадут.
Он слышал тревогу в словах матери, но тревога эта казалась ему
вызванной не соображениями о займах, а чем-то другим. Так и было.
- Многие предсказывают, что Россия обанкротится, - поспешно сказала
она и, касаясь его руки, спросила:
- Надеюсь, ты приехал просто так... не эмигрировал, нет? Ах, как я
рада! Впрочем, я была уверена в твоем благоразумии.
И, вздохнув, она заговорила более спокойно:
- Я - не понимаю: что это значит? Мы протестовали, нам дали
конституцию. И вот снова эмигранты, бомбы. Дмитрий, конечно, тоже в
оппозиции, да?
- Не думаю. А впрочем - не знаю, он давно не писал мне.
Утвердительно качнув пышно причесанной головою, мать сказала:
- О, наверное, наверное! Революции делают люди бездарные и... упрямые.
Он из таких. Это-не моя мысль, но это очень верно. Не правда ли?
Самгин хотел согласиться с этой мыслью, но - воздержался. Мать
вызывала чувство жалости к ней, и это связывало ему язык. Во всем, что она
говорила, он слышал искусственное напряжение, неискренность, которая,
должно быть, тяготила ее. Яблоко сорвалось с ветки, упало в траву, и - как
будто розовый цветок вдруг расцвел в траве.
- Здесь очень много русских, и - представь! - на-днях я, кажется,
видела Алину, с этим ее купцом. Но мне уже не хочется бесконечных русских
разговоров. Я слишком много видела людей, которые всё знают, но не умеют
жить. Неудачники, все неудачники. И очень озлоблены, потому что неудачники.
Но - пойдем в дом.
Она привела сына в маленькую комнату с мебелью в чехлах. Два окна были
занавешены кисеей цвета чайной розы, извне их затеняла зелень деревьев,
мягкий сумрак был наполнен крепким запахом яблок, лента солнца висела в
воздухе и, упираясь в маленький круглый столик, освещала на нем хоровод
семи слонов из кости и голубого стекла. Вера Петровна говорила тихо и
поспешно:
- Мне удалось очень дешево купить этот дом. Половину его я сдаю
доктору Ипполиту Донадьё...
"Дань богу?" - мысленно перевел Клим, - лицо матери он видел в
профиль, и ему показалось, что ухо ее дрожит.
- Очень культурный человек, знаток музыки и замечательный оратор.
Вице-президент общества гигиенистов. Ты, конечно, знаешь: здесь так много
больных, что нужно очень оберегать здоровье здоровых.
Настроение Самгина становилось тягостным. С матерью было скучно,
неловко и являлось чувство, похожее на стыд за эту скуку. В двери из сада
появился высокий человек в светлом костюме и, размахивая панамой, заговорил
грубоватым басом:
- И вот, машер2, как я знал, как убеждал тебя... Взмахнув руками,
точно желая обнять или оттолкнуть его, не пустить в комнату, Вера Петровна
сказала неестественно громко:
------------
2 моя дорогая (франц.).
- Мой сын, Клим.
Доктор Донадьё сильно обрадовался, схватил руку Самгина, встряхнул ее
и осыпал его градом картавых слов. Улавливая отдельные слова и фразы, Клим
понял, что знакомство с русским всегда доставляло доктору большое
удовольствие; что в 903 году доктор был в Одессе, - прекрасный, почти
европейский город, и очень печально, что революция уничтожила его.
Возможно, что он, Донадьё, не все понимает, но не только он, а вообще все
французы одного мнения: революция в России - преждевременна. И, подмигнув,
улыбаясь, он добавил:
- В этом французы кое-что понимают - не так ли? Длинный, тощий, с
остатками черных, с проседью, курчавых и, видимо, жестких волос на желтом
черепе, в форме дыни, с бородкой клином, горбоносый, он говорил неутомимо,
взмахивая густыми бровями, такие же густые усы быстро шевелились над
нижней, очень толстой губой, сияли и таяли влажные, точно смазанные маслом,
темные глаза. Заметив, что сын не очень легко владеет языком Франции, мать
заботливо подсказывала сыну слова, переводила фразы и этим еще более
стесняла его.
- Мир вдохновляется Францией, - говорил доктор, размахивая левой
рукой, а правой вынул часы из кармана жилета и показал циферблат Вере
Петровне.
- Сейчас, - сказала она, а квартирант и нахлебник ее продолжал
торопливо воздавать славу Франции, вынудив Веру Петровну напомнить, что
Тургенев был другом знаменитых писателей Франции, что русские декаденты -
ученики французов и что нигде не любят Францию так горячо, как в России.
- Нас любят все, кроме немцев, - турки, японцы,- возгласил доктор. -
Турки без ума от Фаррера, японцы - от Лоти. Читали вы "Рай животных"
Франсис Жамм? О, - это вещь!
Он не очень интересовался, слушают ли его, и хотя часто спрашивал: не
такали? - но ответов не ждал. Мать позвала к столу, доктор взял Клима под
руку и, раскачиваясь на ходу, как австрийский тамбур-мажор, растроганно
сказал:
- Я - оптимист. Я верю, что все люди более или менее, но всегда
удачные творения величайшего артиста, которого именуем - бог1
"Донадьё",- вспомнил Самгин, чувствуя желание придумать каламбур, а
мать безжалостно спросила его:
- Ты - понял?
В столовой доктор стал менее красноречив, но еще более дидактичен.
- Я - эстет, - говорил он, укрепляя салфетку под бородой. - Для меня
революция - тоже искусство, трагическое искусство немногих сильных,
искусство героев. Но - не масс, как думают немецкие социалисты, о, нет, не
масс! Масса - это вещество, из которого делаются герои, это материал, но -
не вещь!
Затем он принялся есть, глубоко обнажая крепкие зубы, прищуривая глаза
от удовольствия насыщаться, сладостно вздыхая, урча и двигая ушами в четкой
форме цифры 9. Мать ела с таким же наслаждением, как доктор, так же много,
но молча, подтверждая речь доктора только кивками головы.
"Проживет она с этим гигиенистом все свои деньги", - грубо подумал
Самгин, и чувство жалости к матери вдруг окрасилось неприязнью к ней.
Доктор угощал:
- Попробуйте это вино. Его присылает мне из Прованса мой дядя. Это -
чистейшая кровь нашего южного солнца. У Франции есть все и-даже лишнее:
Эйфелева башня. Это сказал Мопассан. Бедняга! Венера была немилостива к
нему.
После обеда Донадьё осовел, отказался от кофе и, закурив маленькую
сигару, сообщил, тяжко вздыхая:
- К сожалению-через час у меня заседание. Но мы, конечно, увидимся...
- Да,-сказала мать, но так неуверенно, что Клим Иванович понял: она
спрашивает.
- Я сегодня же еду в Париж, - сообщил он. Доктор оживленно простился,
мать, помолчав, размешивая кофе, осведомилась:
- Ты очень торопишься?
- Да, ждет клиент.
- Твои дела не плохи?
- Вполне приличны. Не обидишься, если я уйду? Хочется взглянуть на
город. А ты, наверное, отдыхаешь в этот час?
Вера Петровна встала. Клим, взглянув в лицо ее, - отметил: дрожит
подбородок, а глаза жалобно расширены. Это почти испугало его.
"Начнет объясняться".
- Ты понимаешь, Клим, в мире так одиноко, - начала она. Самгин взял ее
руку, поцеловал и заговорил ласково, как только мог.
- А он очень интересный человек.
Хотелось прибавить: "Ограбит он тебя", но сказалось:
- Будь здорова, мама! Очень уютно устроилась ты. Вера Петровна
молчала, глядя в сторону, обмахивая лицо кружевным платком. Так молча она
проводила его до решетки сада. Через десяток шагов он обернулся - мать еще
стояла у решетки, держась за копья обеими руками и вставив лицо между рук.
Самгин почувствовал неприятный толчок в груди и вздохнул так, как будто все
время задерживал дыхание. Он пошел дальше, соображая:
"Что она думает обо мне?" Затем упрекнул себя:
"Следовало сказать ей что-нибудь... лирическое". Но упрек тотчас же
обратился на мать. "С ее средствами она могла бы устроиться не так...
шаблонно. Донадьё! Какой-то ветеринар".
Он долго, до усталости, шагал по чистеньким улицам города, за ним, как
тень его, ползли растрепанные мысли. Они не мешали ему отметить обилие
часовых магазинов, а также стариков и старушек, одетых как-то особенно
скучно и прочно, - одетых на долгую, спокойную жизнь. Вспомнились свои,
домашние старики и прежде всех- историк Козлов, с его старомодной фразой:
"Как истый любитель чая и пьющий его безо всяких добавлений..." Тот же
Козлов во главе монархической манифестации, с открытой, ревущей, маленькой
пастью, с палкой в руке. Дьякон. Седобородый беллетрист-народник...
"Стариков я знал мало".
Вечером он сидел за городом на террасе маленького ресторана, ожидая
пива, курил, оглядывался. Налево, в зеленой долине, блестела Рона, направо
- зеркало озера отражало красное пламя заходящего солнца. Горы прикрыты и
смягчены голубоватым туманом, в чистенькое небо глубоко вонзился пик
Дан-дю-Миди. По берегам озера аккуратно прилеплены белые домики, вдали они
сгруппировались тесной толпой в маленький город, но висят и над ним,
разбросанные по уступам гор, вползая на обнаженные, синеватые высоты к
серебряным хребтам снежных вершин. Из города, по озеру, сквозь голубую
тишину плывет музыка, расстояние, смягчая медные вопли труб, придает музыке
тон мечтательный, печальный. Над озером в музыке летают кривокрылые белые
чайки, но их отражения на воде кажутся розовыми. В общем все очень картинно
и природа с полной точностью воспроизводит раскрашенные почтовые открытки.
"Почти нет мух, - отмечал Самгин. - И вообще - мало насекомых. А -
зачем нужен мне этот изломанный, горбатый мир?"
Пиво, вкусное и в меру холодное, подала широкобедрая, пышногрудая
девица, с ласковыми глазами на большом, румяном лице. Пухлые губы ее
улыбались как будто нежно или - утомленно. Допустимо, что это утомление от
счастья жить ни о чем не думая в чистенькой, тихой стране, - жить в
ожидании неизбежного счастья замужества...
"Нищенски мало внесли женщины в мою жизнь".
Четверо крупных людей умеренно пьют пиво, окутывая друг друга дымом
сигар, они беседуют спокойно: должно быть, решили все спорные вопросы. У
окна два старика, похожие друг на друга более, чем братья, безмолвно играют
в карты. Люди здесь угловаты соответственно пейзажу. Улыбаясь, обнажают
очень белые зубы, но улыбка почти не изменяет солидно застывшие лица.
"Живут в согласии с природой и за счет чахоточных иностранцев", -
иронически подумал Клим Иванович Самгин, - подумал и рассердился на
кого-то.
"Почему мои мысли укладываются в чужие, пошлые формы? Я так часто
замечаю это, но - почему не могу избегать?"
Мимо террасы, поспешно шагали двое, один, без шляпы на голове, чистил
апельсин, а другой, размахивая платком или бумагой, говорил по-русски:
- Плеханов - прав.
- Так что же - с кадетами идти? - очень звонко спросил человек без
шляпы, из рук его выскочила корка апельсина, он нагнулся, чтоб поднять ее,
но у него соскользнуло пенснэ с носа, быстро выпрямясь, он поймал шнурок
пенснэ и забыл о корке. А покуда он проделывал все это, человек с бумагой
успел сказать:
- Социализм без демократии - нонсенс, а демократия - с ними.
Прошли. В десятке шагов за ними следовал высокий старик, брезгливо
приподняв пышные белые усы, он тростью гнал пред собой корку апельсина,
корка непослушно увертывалась от ударов, соскакивала на мостовую, старик
снова загонял ее на панель и наконец, затискав в решетку для стока воды,
победоносно взмахнул тростью.
"Хозяин", - отметил Самгин.
Становилось темнее, с гор повеяло душистой свежестью, вспыхивали огни,
на черной плоскости озера являлись медные трещины. Синеватое туманное небо
казалось очень близким земле, звезды без лучей, похожие на куски янтаря, не
углубляли его. Впервые Самгин подумал, что небо может быть очень бедным и
грустным. Взглянул на часы: до поезда в Париж оставалось больше двух часов.
Он заплатил за пиво, обрадовал картинную девицу крупной прибавкой на чай и
не спеша пошел домой, размышляя о старике, о корке:
"Широкие русские натуры обычно высмеивают бытовую дисциплину Европы,
но..."
Из переулка, точно с горы, скатилась женщина и, сильно толкнув,
отскочила к стене, пробормотала по-русски:
- О, чорт, - простите...
И тотчас же, схватив его одной рукой за плечо, другой - за рукав, она,
задыхаясь, продолжала:
- Ты? Ой, идем скорее. Лютов застрелился... Идем же! Ты - что? Не
узнал?
- Дуняша, - ошеломленно произнес Самгин, заглядывая в ее лицо, в
мерцающие глаза, влажные от слез, она толкала его, тащила и, сухо
всхлипывая, быстро рассказывала:
- Вчера был веселый, смешной, как всегда. Я пришла, а там скандалит
полиция, не пускают меня. Алины - нет, Макарова - тоже, а я не знаю языка.
Растолкала всех, пробилась в комнату, а он... лежит, и револьвер на полу.
О, чорт! Побежала за Иноковым, вдруг-ты. Ну, скорее!..
- Ты мешаешь мне идти, - пожаловался Клим Иванович.
- Ах, пустяки! Сюда, сюда...
Она втиснула его за железную решетку в сад, там молча стояло человек
десять мужчин и женщин, на каменных ступенях крыльца сидел полицейский; он
встал, оказался очень большим, широким, заткнув собою дверь в дом, он
сказал что-то негромко и невнятно.
- Пусти, дурак, - тоже негромко пробормотала Дуняша, толкнула его
плечом. - Ничего не понимают, - прибавила она, протаскивая Самгина в дверь.
В комнате у окна стоял человек в белом с сигарой в зубах, другой, в черном,
с галунами, сидел верхом на стуле, он строго спросил:
- Вы - родственник?
Клим Иванович молча кивнул головой, а Дуняша сердито сказала:
- Иди, иди! Нечего с ними церемониться. Они с нами не церемонятся.
Протолкнув его в следующую комнату, она прижалась плечом к двери,
вытерла лицо ладонями, потом, достав платок, смяла его в ком и крепко
прижала ко рту. Клим Иванович Самгин понимал, что ему нужно смотреть не на
Дуняшу, а направо, где горит лампа. Но туда он не сразу повернул лицо свое.
Там, на кушетке, лежал вверх лицом Лютов в белой рубашке с мягким воротом.
На столе горела маленькая лампа под зеленым абажуром, неприятно окрашивая
лицо Лютова в два цвета: лоб - зеленоватый, " нижняя часть лица, от глаз до
бородки, устрашающе темная. Самгину казалось, [что он видит] знакомую,
кривенькую улыбочку, прищуренные глаза. Захотелось уйти. но в двери стоял
полицейский с галунами, размахивал квадратным куском бумаги пред лицом
Дуняши и сдержанно рычал. Он шагнул к Самгину и поставил сразу четыре
вопроса:
- Вы - русский? Это - ваш родственник? Это ой писал? Что здесь
написано?
Самгин взял из его руки конверт, там, где пишут адрес, было написано
толстыми я прямыми буквами:
"Прости, милый друг, Аля, что наскандалил, но, понимаешь, больше не
могу. Влад. Л.".
Он машинально перевел полицейскому слова записки и подвинулся к двери,
очень хотелось уйти, но полицейский стоял в двери и рычал see более громко,
сердито, а Дуняша уговаривала его:
- Да пошел ты вон!
Время шло медленно и все медленнее, Самгин чувствовал, что погружается
в холод какой-то пустоты, в состояние бездумья, но вот золотистая голова
Дуняши исчезла, на месте ее величественно встала Алина, вся в белом, точно
мраморная. Несколько секунд она стояла рядом с ним - шумно дыша, становясь
как будто еще выше. Самгин видел, как ее картинное лицо побелело, некрасиво
выкатились глаза, неестественно низким голосом она сказала:
- Ой, нет, нет... Володька!
Упала на колени и, хватая руками в перчатках лицо, руки, грудь Лютова,
перекатывая голову его по пестрой подушке, встряхивая, - завыла, как воют
деревенские бабы.
Завыла и Дуняша, Самгин видел, как с лица ее на плечо Алины капают
слезы. Рядом с ним встал Макаров, пробормотав:
- Удрал Володя...
С кушетки свесилась правая рука Лютова, пальцы ее нехорошо изогнуты,
растопырены, точно готовились схватить что-то, а указательный вытянут и
указывает в пол, почти касаясь его. Срывая перчатки с рук своих, Алина
Причитала:
- Милая моя душа, нежная душа моя... Умница. Дуняша, всхлипывая,
снимала шляпку с ее пышных волос, и когда сняла - Алина встала на ноги,
растрепанная так, как будто долго шла против сильного ветра.
- Небрежничала я с ним, - стонала она. - Уставала от его тревог.
Володя - как же это? Что же мне осталось?
Голос ее звучал все крепче, в нем слышалось нарастание ярости. Без
шляпы на голове, лицо ее, осыпанное волосами, стало маленьким и жалким,
влажные глаза тоже стали меньше.
- Не любил он себя, - слышал Самгин. - А людей - всех, как нянька.
Всех понимал. Стыдился за всех. Шутом себя делал, только бы не
догадывались, что он все понимает...
Макаров взял Алину за плечи.
- Ну - довольно! Перестань. Здесь шума не любят.
- Молчи, ты! - крикнула она, расстегивая воротник блузы, разрывая
какие-то тесемки.
- Полиция просит убрать тело скорее. Хоронить будем в Москве?
- Ни за что! - яростно вскричала женщина. - Здесь. И сама останусь
здесь. Навсегда. Будь она проклята, Москва, и вы, все!
Дуняша положила руку Лютова на грудь его, но рука снова сползла и
палец коснулся паркета. Упрямство мертвой руки не понравилось Самгину, даже
заставило его вздрогнуть. Макаров молча оттеснил Алину в угол комнаты,
ударом ноги открыл там дверь, сказал Дуняше:
"Иди к ней!" - и обратился к Самгину:
- Последи, чтоб женщины не делали глупостей, я, на полчаса, в полицию.
Пожав плечами, Самгин вслед за ним вышел в сад, сел на чугунную
скамью, вынул папиросу. К нему тотчас же подошел толстый человек в
цилиндре, похожий на берлинского извозчика, он объявил себя агентом "Бюро
похоронных процессий".
"Как это все не нужно: Лютов, Дуняша, Макаров... - думал Самгин,
отмахиваясь от агента. - До смешного тесно на земле. И однообразны пути
людей".
Закурил. Посмотрел на часы, - до поезда в Париж с лишком два часа.
Тусклый кружок луны наливался светом, туман над озером тоже светлел, с гор
ползли облака, за ними влачились тени. В двух точках города звучала музыка,
в одной особенно выделялся корнет-а-пистон, в другой - виолончель. Музыка
не помогала Самгину найти в памяти своей печальный афоризм, приличный
случаю, и ощущение пустоты усиливалось от этого. Все-таки он вспомнил, что,
когда умирал Спивак и над трубой флигеля струился гретый воздух, Варвара,
заметив это едва уловимое глазом колебание прозрачности, заставила его
почувствовать тоже что-то неуловимое словами. Пред глазами плавало серое
лицо, с кривенькой усмешкой тонких, темных губ, указательный палец,
касавшийся пола. Быстро, одна за другою, вспоминались встречи с Лютовым,
беспокойные глаза его, игривые, двусмысленные фразы. Что скрывалось за всем
этим? Неужели Алина сказала правду: "Стыдился за всех, шутом себя делал,
чтоб не догадались, что он все понимает"? Вспомнилась печальная шутка
Питера Альтенберга: "Так же, как хорошая книга, прочитанная до последней
строки, - человек иногда разрешает понять его только после смерти".
Вышла Дуняша, мигая оплаканными глазами, посмотрела на Самгина, села
рядом, говоря вполголоса:
- Выгнала. Ой, боюсь я за нее! Что она будет делать? Володя был для
нее отцом и другом...
- А - Макаров любовником? - спросил Самгин, вставая.
- Нет, нет-что ты! Он? Такой... замороженный... Ты - куда? Пожалуйста
- не уходи! Макарову надобно идти в полицию, я - немая, Алину нельзя
оставлять, нельзя!
Схватив его за руку, посадила рядом с собой.
- Ты-эмигрант?
- Нет.
- А Иноков - эмигрировал.
- Он - здесь?
- Да. Я с ним живу.
- Вот как! Давно?
- Уже больше года. Он - хороший.
- Поздравляю, - сказал Самгин и неожиданно для себя прибавил: -
Берегись, не усадил бы он тебя в тюрьму.
- Ой, что это? Ревнуешь? - удивленно спросила женщина. Самгин тоже был
удивлен, чувствуя, что связь ее с Иноковым обидела его. Но он поспешно
сказал:
- Разумеется-нет!.. Может быть-немножко. Вышел Макаров и, указывая
папиросой на окно, сказал Самгину:
- Хочет поговорить с тобой...
Внутренне протестуя, Самгин вошел в дом. Алина в. расстегнутой кофте,
глубоко обнажив шею и плечо, видела в кресле, прикрыв рот платком, кадык ее
судорожно шевелился. В правой руке ее гребенка, рука перекинута через ручку
кресла и тихонько вздрагивает, казалось, что и все ее тело тихонько дрожит,
только глаза неподвижно остановились на лице Лютова, клочковатые волосы его
были чем-то смазаны, гладко причесаны, и лицо стало благообразнее. Самгин с
минуту стоял молча, собираясь сказать что-нибудь оригинальное, но не успел,
- заговорила Алина, сочный низкий голос ее звучал глухо, невыразительно,
прерывался.
- Все-таки это - эгоизм, рвать связи с людями... так страшно!
- Да, - согласился Самгин.
- Он тебя не любил.
- Разве?
- Говорил, что все люди для тебя безразличны, ты презираешь людей.
Держишь - как песок в кармане - умишко второго сорта и швыряешь в глаза
людям, понемногу, щепотками, а настоящий твой ум прячешь до времени, когда
тебя позовут в министры...
- Это... остроумно, - сказал Самгин вполголоса и спросил себя: "Что
это она - бредит?"
Затем он быстро встряхнул в памяти сказанное ею и не услышал в словах
Лютова ничего обидного для себя.
- Он всегда о людях говорил серьезно, а о себе - шутя, - она,
порывисто вставая, бросив скомканный платок на пол, ушла в соседнюю
комнату, с визгом выдвинула там какой-то ящик, на под упала связка ключей,
- Самгину почудилось, что Лютов вздрогнул, даже приоткрыл глаза.
"Это я вздрогнул",-успокоил он себя и, поправив очки, заглянул в
комнату, куда ушла Алина. Она, стоя на коленях, выбрасывала из ящика комода
какие-то тряпки, коробки, футляры.
"Она револьвер ищет?"
Но она встала на ноги и, встряхнув что-то черное, пошатнулась, села на
кровать.
- Как страшно, - пробормотала она, глядя в лицо Самгина, влажные глаза
ее широко открыты и рот полуоткрыт, но лицо выражало не страх, а скорее
растерянность, удивление. - Я все время слышу его слова,
Самгин спросил: не дать ли воды? Она отрицательно покачала головой.
- Я хотела узнать у тебя... забыла о чем. Я - вспомню. Уйди, мне нужно
переодеться.
Уйти Самгин не решался.
"Уйду, а она - тоже". Невменяема..."
Вспомнил, как она, красивая девочка, декламировала стихи Брюсова, как
потом жаловалась на тяжкое бремя своей красоты, вспомнил ее триумф в капище
Омона, истерическое поведение на похоронах Туробоева.
- Иди, пошли мне Дуняшу, - настойчиво повторила она, готовясь снять
блузку.
Он вышел на крыльцо, встречу ему со скамейки вскочила Дуняша:
- Меня зовет?
На скамье остался человек в соломенной шляпе, сидел он положив локти
на спинку скамьи, вытянув ноги, шляпа его, освещенная луною, светилась,
точно медная, на дорожке лежала его тень без головы.
- Здравствуйте,-сказал он вполголоса, не вставая, только протянул руку
и, притягивая Самгина к себе, спросил:
- В странных обстоятельствах встречаемся, а? Он был в новом, необмятом
костюме серого цвета и металлически блестел. Руку Самгина он сжал до боли
крепко.
"Начнет вспоминать о своих подвигах и, вероятно, будет благодарить
меня", - с досадой подумал Самгин, а Иноков говорил вполголоса, раздумчиво:
- Кончал базар купец. Странно: вчера был веселый, интересный, как
всегда, симпатичный плутяга... Это я- от глагола плутать.
Искоса присматриваясь к нему, Клим Иванович нашел, что Иноков
постарел, похудел, скулы торчат острыми углами, в глазницах - черные тени.
- Хворали?
- Да, избили меня. Вешают-то у нас как усердно? Освирепели, свиньи. Я
тоже почти с вешалки соскочил. Даже - с боем, конвойный хотел шашкой
расколоть. Теперь вот отдыхаю, прислушиваюсь, присматриваюсь. Русских здесь
накапливается не мало. Разговаривают на все лады: одни - каются, другие -
заикаются, вообще - развлекаются.
Он стал говорить громче и как будто веселее, а после каламбура даже
засмеялся, но тотчас же, прикрыв рот ладонью, подавился смехом - потому что
из окна высунулась Дуняша, укоризненно качая головой.
- Виноват, виноват, - прошептал Иноков и даже снял шляпу. Из-под волос
на левую бровь косо опускался багровый рубец, он погладил его пальцем.
"Боевое отличие показывает", - подумал Самгин, легко находя в старом
знакомом новое и неприятное. Представил Дуняшу в руках этого человека.
"Вероятно - жесткие, грубые руки".
Подумал о Лютове:
"Он был проницателен, умел разбираться в людях".
Из окна, точно дым, выплывало умоляющее бормотанье Дуняши, Иноков тоже
рассказывал что-то вполголоса, снизу, из города, доносился тяжелый, но
мягкий, странно чавкающий звук, как будто огромные подошвы шлепали по камню
мостовой. Самгин вынул часы, посмотрел на циферблат - время шло медленно.
- Вы - анархист? - спросил он из вежливости.
- Читал Кропоткина, Штирнера и других отцов этой церкви, - тихо и как
бы нехотя ответил Иноков. - Но я - не теоретик, у меня нет доверия к
словам. Помните - Томилин учил нас: познание - третий инстинкт? Это,
пожалуй, верно в отношении к некоторым, вроде меня, кто воспринимает жизнь
эмоционально.
"Как дикарь", - мысленно вставил Самгин, закуривая папиросу.
- Томилин инстинктом своим в бога уперся, ну - он трус, рыжий боров. А
я как-то задумался: по каким мотивам действую? Оказалось - по мотивам
личной обиды на судьбу, да - по молодечеству. Есть такая теорийка: театр
для себя, вот я, должно быть, и разыгрывал сам себя пред собою. Скучно. И -
безответственно.
- Пред кем? - невольно вырвалось у Самгина.
- Ну, как это - пред кем? Шутите... Он тоже закурил папиросу, потом
несколько секунд смотрел на обтаявший кусок луны и снова заговорил:
- На Урале группочка парнишек эксы устраивала и после удачного
поручили одному из своих товарищей передать деньги, несколько десятков
тысяч, в Уфу, не то - серым, не то - седым, так называли они эсеров и
эсдеков. А у парня - сапоги развалились, он взял из тысяч три целковых и
купил сапоги. Передал деньги по адресу, сообщив, что три рубля - присвоил,
вернулся к своим, а они его за присвоение трешницы расстреляли. Дико?
Правильно! Отличные ребята. Понимали, что революция - дело честное.
Собираясь резко возразить ему, Самгин бросил недокуренную папиросу,
наступил на нее, растер подошвой.
- Революция направлена против безответственных, - вполголоса, но
твердо говорил Иноков. Возразить ему Самгин не успел - подошел Макаров,
сердито проворчал, что полиция во всех странах одинаково глупа, попросил
папиросу. Элегантно одетый, стройный, седовласый. он зажег спичку, подержал
ее вверх огнем, как свечу, и, не закурив папиросу, погасил спичку, зажег
другую, прислушиваясь к тихим голосам женщин.
- Как ты понимаешь это? - спросил Самгин, кивнув головой на окно.
Макаров сел, пошаркал ногой, вздохнул.
- Под одним письмом ко мне Лютов подписался:
"Московский, первой гильдии, лишний человек". Россия. как знаешь,
изобилует лишними людями. Были из дворян лишние, те - каялись, вот -
явились кающиеся купцы.
Стреляются. Недавно в Москве трое сразу-двое мужчин и девица Грибова.
Все - богатых купеческих семей. Один-Тарасов-очень даровитый. В массе
буржуазия наша невежественна и как будто не уверена в прочности своего
бытия. Много нервнобольных.
Говорил Макаров медленно и как бы нехотя. Самгин искоса взглянул на
его резко очерченный профиль. Не так давно этот человек только спрашивал,
допрашивал, а теперь вот решается объяснять, поучать. И красота его, в
сущности, неприятна, пошловата.
- Человек несимпатичный, но - интересный, - тихо заговорил Иноков. -
Глядя на него, я, бывало, думал: откуда у него эти судороги ума? Страшно
ему жить или стыдно? Теперь мне думается, что стыдился он своего богатства,
безделья, романа с этой шалой бабой". Умный он был.
- Н-да... Есть у нас такие умы: трудолюбив, но бесплоден, - сказал
Макаров и обратился к Самгину: - Помнишь, как сома ловили? Недавно, в
Париже, Лютов вдруг сказал мне, что никакого сома не было и что он
договорился с мельником пошутить над нами. И, представь, эту шутку он
считает почему-то очень дурной. Аллегория какая-то, что ли? Объяснить - не
мог.
Самгин чувствовал, что эти двое возмущают его своими суждениями. У
него явилась потребность вспомнить что-нибудь хорошее о Лютове, но
вспомнилась только изношенная латинская пословица, вызвав ноющее чувство
досады. Все-таки он начал:
- У меня не было симпатии к нему, но я скажу, что он-человек
своеобразный, может быть, неповторимый. Он вносил в шум жизни свою,
оригинальную ноту...
Макаров швырнул папиросу в куст и пробормотал:
- Ну да, известно: существуют вещи практически бесполезные, но
затейливо сделанные, имитирующие красоту.
- Я говорю не о вещах...
- Есть и среди людей имитации необыкновенных... Вышла из дома Дуняша.
- Идите вниз, в кухню, там чай есть и вино.
- Что Алина? - спросил Макаров.
- Лежит, что-то шепчет... Ночь-то какая прекрасная, - вздохнув,
сказала она Самгину. Те двое ушли, а женщина, пристально посмотрев в лицо
его, шепотом выговорила:
- Вот как люди пропадают. Идем?
Самгин подумал, что опоздает на поезд, но пошел за нею. Ему казалось,
что Макаров говорит с ним обидным тоном, о Лютове судит как-то
предательски. И, наверное, у него роман с Алиной, а Лютов застрелился из
ревности.
В кухне - кисленький запах газа, на плите, в большом чайнике, шумно
кипит вода, на белых кафельных стенах солидно сияет медь кастрюль, в углу,
среди засушенных цветов, прячется ярко раскрашенная статуэтка мадонны с
младенцем. Макаров сел за стол и, облокотясь, сжал голову свою ладонями,
Иноков, наливая в стаканы вино, вполголоса говорит:
- Это - верно: он не фанатик, а математик. Если в Москве губернатор
Дубасов приказывает "истреблять бунтовщиков силою оружия, потому что судить
тысячи людей невозможно", если в Петербурге Трепов командует "холостых
залпов не давать, патронов не жалеть" - это значит, что правительство
объявило войну народу. Ленин и говорит рабочим через свиные башки
либералов, меньшевиков и прочих: вооружайтесь, организуйтесь для боя за
вашу власть против царя, губернаторов, фабрикантов, ведите за собой
крестьянскую бедноту, иначе вас уничтожат. Просто и ясно.
Дуняша налила чашку чая, выслушала Инокова и ушла, сказав:
- Не очень шумите.
Иноков подал Самгину стакан вина, чокнулся с ним, хотел что-то
сказать, но заговорил Клим Самгин:
- А не слишком ли упрощено то, что вам кажется простым и ясным?
И вызывающе обратился к Макарову:
- Силу буржуазии ты недооцениваешь... Макаров хлебнул вина и, не
отнимая другую руку от головы, глядя в свой бокал, неохотно ответил:
- Я ее лечу. Мне кажется, я ее - знаю. Да. Лечу. Вот-написал работу:
"Социальные причины истерии у женщин". Показывал Форелю, хвалит, предлагает
издать, рукопись переведена одним товарищем на немецкий.
А мне издавать-не хочется. Ну, издам, семь или семьдесят человек
прочитают, а-дальше что? Лечить тоже не хочется.
Где-то близко около дома затопала по камню лошадь. Басовитый голос
сказал по-немецки:
- Здесь.
Лошадь точно провалилась сквозь землю, и минуту в доме, где было
пятеро живых людей, и вокруг дома было неприятно тихо, а затем прогрохотало
что-то металлическое.
- Гроб привезли, - ненужно догадался Иноков и, сильно дунув в мундштук
папиросы, выстрелил в угол кухни красненьким огоньком, а Макаров угрюмо
сказал:
- Это - цинковый ящик, в гроб они уложат там, у себя в бюро. Полиция
потребовала убрать труп до рассвета. Закричит Алина. Иди к ней. Иноков, она
тебя слушается...
Мимо окна прошли два человека одинаково толстых, в черном.
- Доктора должны писать популярные брошюры об уродствах быта. Да. Для
медиков эти уродства особенно резко видимы. Одной экономики - мало для
того, чтоб внушить рабочим отвращение и ненависть к быту. Потребности
рабочих примитивно низки. Жен удовлетворяет лишний гривенник заработной
платы. Мало у нас людей, охваченных сознанием глубочайшего смысла
социальной революции, все какие-то... механически вовлеченные в ее
процесс...
Говорил Макаров отрывисто, все более сердито и громко.
"Мысли Кутузова", - определил Самгин, невольно прислушиваясь к возне и
голосам наверху.
- Где, в чем видишь ты социальную... - начал он, но в это время
наверху раздался неистовый, потрясающий крик Алины.
- Ну, вот, - пробормотал Макаров, выбегая из кухни; Самгин вышел за
ним, остановился на крыльце.
- Не дам, не позволю, - густо и хрипло рычала Алина. В сад сошли
сверху два черных толстяка, соединенные телом Лютова, один зажал под мышкой
у себя ноги его, другой вцепился в плечи трупа, а голова его, неестественно
свернутая набок, качалась, кланялась. Алина, огромная, растрепанная,
изгибаясь, ловила голову одной рукой, на ее другой руке повисла Дуняша,
всхлипывая. Макаров, Иноков пытались схватить Алину, она отбивалась от них
пинками, ударила Инокова затылком своим, над белым ее лицом высоко
взметнулись волосы.
- Не смейте, - храпела она, задыхаясь; рот ее был открыт и вместе с
темными пятнами глаз показывал лицо разбитым.
- Перестань, - громко сказал Макаров. - Ну, куда ты, куда?
Она храпела, как лошадь, и вырывалась из его рук, а Иноков шел сзади,
фыркал, сморкался, вытирал подбородок платком. Соединясь все четверо в одно
тело, пошатываясь, шаркая ногами, они вышли за ограду. Самгин последовал за
ними, но, заметив, что они спускаются вниз, пошел вверх. Его догнал
железный грохот, истерические выкрики:
- Сундук... какая пошлость... В сундук... Уйдите!
Самгин шел торопливо и в темноте спотыкался.
"Надобно купить трость", - подумал он, прислушиваясь. Там, внизу,
снова тяжело топала по камню лошадь, а шума колес не было слышно.
"Резиновые шины".
Затем вспомнил, что, когда люди из похоронного бюро несли Лютова,
втроем они образовали букву Н.
Однако он чувствовал, что на этот раз мелкие мысли не помогают ему
рассеять только что пережитое впечатление. Осторожно и медленно шагая
вверх, он прислушивался, как в нем растет нечто неизведанное. Это не была
привычная работа мысли, автоматически соединяющей слова в знакомые фразы,
это было нарастание очень странного ощущения: где-то глубоко под кожей
назревало, пульсировало, как нарыв, слово:
"Смерть".
Соединение пяти неприятных звуков этого слова как будто требовало,
чтоб его произносили шопотом. Клим Иванович Самгин чувствовал, что по всему
телу, обессиливая его, растекается жалостная и скучная тревога. Он
остановился, стирая платком пот со лба, оглядываясь. Впереди, в лунном
тумане, черные деревья похожи на холмы, белые виллы напоминают часовни
богатого кладбища. Дорога, путаясь между этих вилл, ползет куда-то вверх...
"Невежливо, что я не простился с ними", - напомнил себе Самгин и
быстро пошел назад. Ему уже показалось, что он спустился ниже дома, где
Алина и ее друзья, но за решеткой сада, за плотной стеной кустарника, в
тишине четко прозвучал голос Макарова:
- Идиоты, держатся за свою власть над людями, а детей родить боятся.
Что? Спрашивай.
Самгин встал, обмахивая лицо платком, рассматривая, где дверь в сад.
- Нет, никогда, - сказал Макаров. - Родить она не может, изуродовала
себя абортами. Мужчина нужен ей не как муж, а как слуга.
- Кормилец, - вставил Иноков.
Не находя двери, Самгин понял, что он подошел к дому с другой его
стороны. Дом спрятан в деревьях, а Иноков с Макаровым далеко от него и
очень близко к ограде. Он уже хотел окрикнуть их, но Иноков спросил:
- А что ты думаешь о Самгине?
Макаров ответил невнятно, а Иноков, должно быть, усмехнулся, голос его
звучал весело, когда он заговорил:
- Вот, именно! Аппарат не столько мыслящий, сколько рассуждающий...
Самгин поспешно пошел прочь, вниз, напомнив себе:
"Я дважды оказал ему помощь. Впрочем - чорт с ними. Следует
предохранять душу от засорения уродством маленьких обид и печалей".
Фраза понравилась ему, но возвратила к большой печали, испытанной там,
наверху.
Он провел очень тяжелую ночь: не спалось, тревожили какие[-то]
незнакомые, неясные и бессвязные мысли, качалась голова Владимира Лютова,
качались его руки, и одна была значительно короче другой. Утром,
полубольной, сходил на почту, получил там пакет писем из Берлина, вернулся
в отель и, вскрыв пакет, нашел в нем среди писем и документов маленький и
легкий конверт, надписанный почерком Марины. На тонком листике сиреневой
бумаги она извещала, что через два дня выезжает в Париж, остановится в
"Терминус", проживет там дней десять. Это так взволновало его, что он даже
смутился, а взглянув на свое отражение в зеркале-смутился еще более и уже
тревожно.
"Мальчишество,-упрекнул он себя, хмурясь, но глаза улыбались.- Меня
влечет к ней только любопытство, - убеждал он себя, глядя в зеркало и
покручивая бородку.- Ну, может быть, некоторая доля романтизма. Не
лишенного иронии. Что такое она? Тип современной буржуазии, неглупой по
природе, начитанной..."
Но радость не угасала, тогда он спросил себя:
"А что и почему смущает меня?"
Найти ответ на возрос этот не хватило времени, - нужно было
определить: где теперь Марина? Он высчитал, что Марина уже третьи сутки в
Париже, и начал укладывать вещи в чемодан.
В Париже он остановился в том же отеле, где и Марина, заботливо привел
себя в порядок, и- вот он - с досадой на себя за волнение, которое
испытывал, - у двери в ее комнату, а за дверью отчетливо звучит знакомый,
сильный голос:
- Нет, нет, Захар Петрович, на это я не пойду. Ей ответил голосок
тоненький и свистящий:
- Пожалеете-с! Прощайте.
Дверь распахнулась, из нее вывалился тучный, коротконогий человек с
большим животом и острыми глазками на желтом, оплывшем лице. Тяжело дыша,
он уколол Самгина сердитым взглядом, толкнул его животом и, мягко топая
йогой, пропел, как бы угрожая:
- Однако советую, - подумайте-c! Ой, подумайте. И, легко выкидывая
вперед коротенькие ножки, бесшумно поплыл по ковру коридора.
- А-а, приехал, - ненужно громко сказала Марина и, встряхнув какими-то
бумагами в левой руке, правую быстро вскинула к подбородку Клима. Она
никогда раньше не давала ему целовать руку, и в этом ее жесте Самгин
почувствовал нечто.
- Что - хороша Мариша? - спросила она, бросив бумаги на стол.
- Очень.
- Скупо хвалишь.
- Слишком хороша,
- Ну, хорошего слишком не бывает, - небрежно заметила она.- Садись,
рассказывай, где был, что видел...
"Взволнована", - отметил Самгин. Она казалась еще более молодой и
красивой, чем была в России. Простое, светлосерое платье подчеркивало
стройность ее фигуры, высокая прическа, увеличивая рост, как бы короновала
ее властное и яркое лицо.
"Излишне велика, купечески здорова, - с досадой отмечал Самгин, досаду
сменило удовлетворение тем, что он видит недостатки этой женщины. - И
платье безвкусно", - добавил он, говоря: - Ты отлично вооружилась для побед
над французами.
- Здесь - только причесали, а платье шито в Москве и-плохо, если
хочешь зна1ь,-сказала она, укладывая бумаги в маленький, черный чемодан,
сунула его под стол и, сопроводив пинком, спросила:
- Следишь, как у нас банки растут и капитал организуется? Уже
образовалось "Общество для продажи железной руды" - Продаруд. Синдикат
"Медь".
- Что это за чудовище было у тебя?
- Это - Захар Бердников.
В ее сочном голосе все время звучали сердитые нотки. Закурив папиросу,
она бросила спичку, но в пепельницу не попала и подождала, когда Самгин,
обжигая пальцы, снимет горящую спичку со скатерти.
- Сегодня он - между прочим - сказал, что за хороший процент банкир
может дать денег хоть на устройство землетрясения. О банкире - не знаю, но
Захар - даст. Завтракать - рано, - сказала она, взглянув на часы. - Чаю
хочешь? Еще не пил? А я уже давно...
Позвонив, она продолжала:
- Поболталась я в Москве, в Питере. Видела и слышала в одном
купеческом доме новоявленного пророка и водителя умов. Помнится, ты мне
рассказывал о нем:
Томилин, жирный, рыжий, весь в масляных пятнах, как блинник из
обжорки. Слушали его поэты, адвокаты, барышни всех сортов, раздерганные
умы, растрепанные души. Начитанный мужик и крепко обозлен: должно быть,
честолюбие не удовлетворено.
Внизу, за окнами, как-то особенно разнообразно и весело кричал, гремел
огромный город, мешая слушать сердитую речь, мешала и накрахмаленная
горничная с птичьим лицом и удивленным взглядом широко открытых, черных
глаз.
- Говорил он о том, что хозяйственная деятельность людей, по смыслу
своему, религиозна и жертвенна, что во Христе сияла душа Авеля, который жил
от плодов земли, а от Каина пошли окаянные люди, корыстолюбцы, соблазненные
дьяволом инженеры, химики. Эта ерунда чем-то восхищала Тугана-Барановского,
он изгибался на длинных ногах своих и скрипел: мы - аграрная страна, да,
да! Затем курносенький стихотворец читал что-то смешное: "В ладье мечты
утешимся, сны горе утолят", - что-то в этом роде.
Она усмехалась, но усмешка только расправляла складку между
нахмуренных бровей, а глаза поблескивали неулыбчиво сердито. Холеные руки
ее, как будто утратив мягкость, двигались порывисто, угловато, толкали
посуду на столе.
- Вообще - скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки
переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника
из нутра своего, - прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя
несоответственно званию и положению. А начальство все старается о
упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще,
живя в провинции, представляешь себе центральных людей... ну, богаче, что
ли, с начинкой более интересной...
"Чего она хочет?" - соображал Самгин, чувствуя, что настроение Марины
подавляет его. Он попробовал перевести ее на другую тему, спросив:
- А как Безбедов?
- Прислал письмо из Нижнего, гуляет на ярмарке. Ругается, просит денег
и прощения. Ответила: простить - могу, денег не дам. Похоже, что у меня с
ним плохо кончится.
У Самгина с языка невольно сорвалось:
- Мне кажется, - ты едва ли способна прощать.
Он ожидая, что женщина ответит резкостью, но она, пожав плечами,
небрежно сказала:
- Почему - не способна? Простить - значит наплевать, а я очень
способна плюнуть в любую рожу.
"Никогда она не говорила так грубо", - отметил Самгин, испытывая
нарастание тревоги, ожидая какой-то неприятности. Движения и жесты ее
порывисты, угловаты, что совершенно не свойственно ей.
"Расстроена чем-то..."
Он торопливо спросил: где она была, что видела? Она дважды посетила
Лувр, послезавтра идет в парламент, слушать Бриана.
- Вчера была в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно, не все
кокотки, но все - похожи. Настоящие "артикль де Пари" и - для радости.
И, озорниковато прищурив правый глаз, она сказала:
- Припасай денежки! Тебе надобно развлечься, как вижу, хмуро настроен!
- А мне кажется, что это ты...
- Я? Да! Я - злюсь. Злюсь, что не мужчина. Закурив папиросу, она
встала, взглянула на себя в зеркало, пустила в отражение свое струю дыма.
- Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж -
генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но - жулик. Она - бабочка
неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво
способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и
раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, - об
этой беседе я тебе после расскажу.
Она говорила шатая из угла в угол, покуривая, двигая бровями и не
глядя на Клима.
- Я, наивная, провинциальная тетеха, обожаю, когда меня учат
уму-разуму, а генеральша любит это бесплодное ремесло. Теперь я знаю, что с
Россией - очень плохо, никто ее не любит, царь и царица - тоже не любят.
Честных патриотов в России - нет, а только - бесчестные. Столыпин -
двоедушен, тайный либерал, готов продать царя кому угодно и хочет быть
диктатором, скотина! Кстати: дачу Столыпину испортили не эсеры,
а-максималисты, группочка, отколовшаяся от правоверных, у которых будто бы
неблагополучно в центре, - кого-то из нейтралистов подозревают в дружбе с
департаментом полиции.
Небрежно сообщив это, она продолжала говорить о генеральше.
- Люди там все титулованные, с орденами или с бумажниками толщиной в
библию. Все-веруют в бога и желают продать друг другу что-нибудь чужое.
Самгин смотрел на ее четкий профиль, на маленькие, розовые уши, на
красивую линию спины, смотрел, и ему хотелось крепко закрыть глаза.
Она остановилась пред ним, золотистые зрачки ее напряженно искрились.
- Если б я пожелала выйти замуж, так мне за сотню - за две тысяч могут
продать очень богатого старичка...
Клим Иванович Самгин, чувствуя себя ослепленным неожиданно сверкнувшей
тревожной догадкой, закрыл глаза на секунду.
"Что могло бы помешать ей служить в департаменте полиции? Я не
вижу-что..."
Сняв очки, он стал протирать стекла куском замши, - это помогало ему в
затруднительных случаях.
- Ты что съежился, точно у тебя колики в желудке? - спросила она, и
ему показалось, что голос Марины прозвучал оглушительно.
- Тяжелые мысли вызываешь, - пробормотал он. Она снова начала шагать,
говоря вполголоса и мягче:
- Да. Невесело. Теперь, когда жадные дураки и лентяи начнут
законодательствовать, - распродадут они Россию. Уже лезут в Среднюю Азию, а
это у нас- голый бок! И англичане прекрасно знают, что - голый...
Она утомительно долго рассуждала на эту тему, считая чьи-то деньги,
называя имена известных промышленников, землевладельцев, имена министров.
Самгин почти не слушал ее, теснимый своими мыслями.
"Сектантство - игра на час. Патриотизм? Купеческий. Может быть - тоже
игра. Пособничество Кутузову... Это-всего труднее объяснить. Департамент...
Все возможно. Какие идеи ограничили бы ее? Неглупа, начитанна.
Авантюристка. Верует только в силу денег, все же остальное - для критики,
для отрицания..."
И Клима Ивановича Самгина почти радовало то, что он может думать об
этой женщине враждебно.
- Однако - пора завтракать! - сказала она. - Здесь в это время
обедают. Идем.
Она вышла в маленькую спальную, и Самгин отметил, что на ходу она
покачивает бедрами, как не делала этого раньше. Невидимая, щелкая какими-то
замками, она говорила:
- Видела Степана, у него жену посадили в Кресты. Маленькая такая,
куколка, бесцветная, с рыбьей фамилией...
- Сомова.
- Кажется - так. Он присылал ее ко мне один раз. Он настроен
несокрушимо. Упрям. Уважаю упрямых.
Вышла. На плечах ее голубая накидка, обшитая мехом песца, каштановые
волосы накрыты золотистым кружевом, на шее внушительно блестят изумруды.
- Что - хороша Мариша? - спросила она.
- Да.
- То-то.
Завтракали в ресторане отеля, потом ездили в коляске по бульварам,
были на площади Согласия, посмотрели Нотр Дам, - толстый седоусый кучер в
смешной клеенчатой шляпе поучительно и не без гордости сказал:
- Это надо видеть при луне.
- Московский извозчик не скажет, когда лучше смотреть Кремль, -
вполголоса заметил Самгин, Марина промолчала, а он тотчас вспомнил: нечто
подобное отмечено им в поведении хозяйки берлинского пансиона. - "У нас,
русских, нет патриотизма, нет чувства солидарности со своей нацией,
уважения к ней, к ее заслугам пред человечеством", - это сказано Катковым.
Вспомнилось, что на похороны Каткова приезжал Поль Дерулед и назвал его
великим русским патриотом. Одолевали пестрые, мелкие мысли, с досадой
отталкивая их, Самгин нетерпеливо ждал, что скажет Марина о Париже, но она
скупо бросала незначительное:
- Гулевой городок, народу-то сколько на улицах. А мужчины - мелковаты,
- замечаешь? Вроде наших вятских...
Искоса поглядывая на нее, Самгин подумал, что она говорит пошленькое
нарочно, неискренно, маскируя что-то.
Она предложила посмотреть "ревю" в Фоли-Бержер. Поехали, взяли билеты
в партер, но вскоре Марина, усмехаясь, сказала:
- Следовало взять ложу.
Да, публика весьма бесцеремонно рассматривала ее, привставая с мест,
перешептываясь. Самгин находил, что глаза женщин светятся завистливо или
пренебрежительно, мужчины корчат слащавые гримасы, а какой-то смуглолицый,
курчавый" полуседой красавец с пышными усами вытаращил черные глаза так
напряженно, как будто он когда-то уже видел Марину, а теперь вспоминал:
когда и где?
- Как думаешь: маркиз или парикмахер? - прошептала она.
- Нахал. И, кажется, пьян, - сердито ответил Самгин.
На сцене разыгрывалось нечто непонятное: маленький, ловкий артист
изображал боксера с карикатурно огромными бицепсами, его личико подростка
оклеено седой, коротко подстриженной бородкой, он кувыркался на коврике и
быстро, непрерывно убеждал в чем-то краснорожего великана во фраке.
- Это - Лепин, кажется - мэр Парижа или префект полиции, - сказала
Марина. - Неинтересно, какие-то домашние дела.
Появлялись, исчезали певицы, эксцентрики, танцоры негры. Марина
ворчливо заметила, что в Нижнем, на ярмарке, все это предлагается "в лучшем
виде". Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра выскочило
десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали
выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них
была похожа на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики в
лепестках, девицы носились по сцене с такой быстротой, что, казалось, у
всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что
их гоняет по сцене бешеный ветер. Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав
круг девиц, вынеслась к рампе высокая гибкая женщина, увлекая за собой
солдата в красных штанах, в измятом кепи и с глупым, красноносым лицом.
Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками, стройная, гибкая, в
коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в
боковую ложу, солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные
поцелуи, - пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к
публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
- Ого! Наглядно, - тихонько сказала Марина, и Самгин видел, что щека
ее густо покраснела, ухо тоже налилось кровью. Представив ее обнаженной,
как видел на "Заводе искусственных минеральных вод", он недоуменно подумал:
"Этот цинизм не должен бы смущать ее". Танцовщица визжала, солдат
гоготал, три десятка полуголых женщин, обнявшись, качались в такт музыки,
непрерывный плеск ладоней, бой барабана, пение меди и струн, разноцветный
луч прожектора неотступно освещал танцоров, и все вместе создавало странное
впечатление, - как будто кружился, подпрыгивал весь зал, опрокидываясь,
проваливаясь куда-то.
- Да, умеют, - медленно и задумчиво сказала Марина, когда опустился
занавес. - Красиво подают это... идоложертвенное мясо.
Неожиданный конец фразы возмутил Самгина, он хотел сказать, что мораль
не всегда уместна, но вместо этого спросил:
- Ты бывала в Москве, у Омона?
- Да. Один раз. А - что?
- Там все было интереснее, богаче.
- Не помню.
Домой пошли пешком. Великолепный город празднично шумел, сверкал
огнями, магазины хвастались обилием красивых вещей, бульвары наполнял
веселый говор, смех, с каштанов падали лапчатые листья, но ветер был почти
неощутим и листья срывались как бы веселой силой говора, смеха, музыки.
- Приятно устроились бывшие мастера революции, - сказала Марина, а
через несколько секунд добавила: - Ныне - кредиторы наши.
На людей, которые шли впереди, падали узорные тени каштанов.
- Смотри: всё - точно в лохмотьях, - заметила Марина.
Идти под руку с ней было неудобно: трудно соразмерять свои шаги с ее,
она толкала бедром. Мужчины оглядывались на нее, это раздражало Самгина.
Он, вспомнив волнение, испытанное им вчера, когда он читал ее письмо,
подумал:
"Почему я обрадовался? Откуда явилась мысль, что она может служить в
политической полиции? Как странно все..."
Марина заявила, что хочет есть. Зашли в ресторан, в круглый зал,
освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет,
музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла,
народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом;
столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами
дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама
в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы,
возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями. Слева от Самгина
одиноко сидел, читая письма, солидный человек с остатками курчавых волос на
блестящем черепе, с добродушным, мягким лицом; подняв глаза от листка
бумаги, он взглянул на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза
его неподвижно остановились на лице Марины. Портреты этого человека Самгин
видел в журналах, но не мог вспомнить - кто он? Он сказал Марине, что на
нее смотрит кто-то из крупных людей Франции.
- Не знаешь - кто?
Бесцеремонно осмотрев француза, она равнодушно сказала:
- Олицетворение телесной и духовной сытости. Самгин плотно сжал губы.
Ему все более не нравилось, как она ведет себя. Золотистые зрачки ее
потемнели, она хмурилась, сдвигая брови, и вытирала губы салфеткой так
крепко, как будто желала, чтоб все поняли: губы у нее не накрашены... Три
пары танцевали неприятно манерный танец, близко к Марине вышагивал, как
петух, косоглазый, кривоногий человечек, украшенный множеством орденов и
мертвенно неподвижной улыбкой на желтом лице, - каждый раз, когда он
приближался к стулу Марины, она брезгливо отклонялась и подбирала подол
платья.
- Это они исказили менуэт, - выговорила она. - Помнишь Мопассана?
"Король танцев и танец королей".
Самгину казалось, что все мужчины и дамы смотрят на Марину, как бы
ожидая, когда она будет танцевать. Он находил, что она отвечает на эти
взгляды слишком пренебрежительно. Марина чистит грушу, срезая толстые слои,
а рядом с нею рыжеволосая дама с бриллиантами на шее, на пальцах ловко
срезает кожицу с груши слоями тонкими, почти как бумага.
"Что она - играет роль русской нигилистки? А пожалуй, в ней есть это -
нигилизм..."
Он снова наткнулся на острый вопрос: как явилась мысль о связи Марины
с департаментом полиции?
"Если б она служила там, ее, такую, вероятно, держали бы не в
провинции, а в Петербурге, в Москве..."
Затем он попытался определить, какое чувство разбудила у него эта
странная мысль?
"Тревогу? У меня нет причин тревожиться за себя". Подумав, он нашел,
что мысль о возможности связи Марины с политической полицией не вызвала в
нем ничего, кроме удивления. Думать об этом под смех и музыку было
неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил
больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а
лирика и Марина - несоединимы.
- Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, - сказала
Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке, не
взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое "мерси, мадам!" и
низкий поклон гарсона. - Я не в ладу, не в ладу сама с собой, - продолжала
она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. - Но, знаешь, перепрыгнуть
вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают
деньги и где пляшут...
Самгин почувствовал желание крикнуть:
"Не верю я тебе, не верю!"
Но не посмел и тихо сказал:
- Не совсем понимаю я тебя. Она продолжала:
- Чувствуешь себя... необычно. Как будто - несчастной. А я не люблю
несчастий... Ненавижу страдание, наше русское, излюбленное ремесло...
Замолчала. Отель был близко, в пять минут дошли пешком.
Самгин вошел к себе, не снимая пальто и шляпу, подошел к окну, сердито
распахнул створки рамы, посмотрел вниз...
"Самое непонятное, темное в ней - ее революционные речи. Конечно, речи
- это еще не убеждения, не симпатии, но у нее..." - Он не сумел определить,
в чем видит своеобразие речей этой женщины. Испытывая легкое
головокружение, он смотрел, как там, внизу, по слабо освещенной маленькой
площади бесшумно скользили темные фигурки людей, приглушенно трещали колеса
экипажей. Можно было думать, что все там устало за день, хочет
остановиться, отдохнуть, - остановиться в следующую секунду, на точке, в
которой она застанет. Самгин сбросил на кресло пальто, шляпу, сел, закурил
папиросу.
В том углу памяти, где слежались думы о Марине, стало еще темнее, но
как будто легче.
"Что я нашел, что потерял? - спросил он себя и ответил: - Я приобрел,
утратив чувство тяготения к ней, но - исчезла некая надежда. На что
надеялся? Быть любовником ее?"
И, представив еще раз Марину обнаженной, он решил:
"Нет. Конечно - нет. Но казалось, что она - человек другого мира,
обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена
критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех
книжников, лишенных чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на
свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту
свободу... эту анархию мышления".
Затем он подумал, что она все-таки оригинальный характер.
"Тип коренной русской женщины.
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет...
А в конце концов, чорт знает, что в ней есть, - устало и почти
озлобленно подумал он. - Не может быть, чтоб она в полиции... Это я
выдумал, желая оттолкнуться от нее. Потому что она сказала мне о взрыве
дачи Столыпина и я вспомнил Любимову..."
Несколько секунд он ухитрился не думать, затем сознался:
"Ты много видел женщин и хочешь женщину, вот что, друг мой! Но лучше
выпить вина. Поздно, не дадут..."
Но все-таки он позвонил, явился дежурный слуга, и через пяток минут,
выпив стакан вкусного вина, Самгин осмотрел комнату глазами человека,
который только что вошел в нее. Мягкая, плюшевая мебель, толстый ковер,
драпри на окнах, на дверях - все это делало комнату странно мохнатой. С чем
можно сравнить ее? Сравнения не нашлось. Он медленно разделся до ночного
белья, выпил еще вина и, сидя на постели, почувствовал, что возобновляется
ощущение зреющего нарыва, испытанное им в Женеве. Но теперь это не было
ощущением неприятным, напротив - ему казалось, что назревает в нем что-то
серьезнейшее и что он на границе важного открытия в самом себе. Он забыл
прикрыть окно, и в комнату с площади вдруг ворвался взрыв смеха, затем
пронзительный свисток, крики людей.
- Идиоты, - выругался Самгин, подходя к окну. - Смеются... потом -
умирают...
Ему показалось, что последние три слова он подумал шопотом.
"Чепуха. Шопотом не думают. Думают беззвучно, даже - без слов, а
просто так... тенями слов".
Тут он почувствовал, что в нем точно лопнуло что-то, и мысли его
настойчиво, самосильно, огорченно закричали:
"Одиночество. Один во всем мире. Затискан в какое-то идиотское
логовище. Один в мире образно и линейно оформленных ощущений моих, в мире
злой игры мысли моей. Леонид Андреев - прав: быть может, мысль - болезнь
материи..."
Самгин сидел наклонясь, опираясь ладонями в колени, ему казалось, что
буйство мысли раскачивает его, как удары языка в медное тело колокола.
"Прометей - маска дьявола" - верно... Иероним Босх формировал свое
мироощущение смело, как никто до него не решался..."
В мохнатой комнате все качалось, кружилось, Самгин хотел встать, но не
мог и, не подняв ног с пола, ткнулся головой в подушку. Проснулся он
поздно, позвонил, послал горничную спросить мадам Зотову, идет ли она в
парламент? Оказалось - идет. Это было не очень приятно: он не стремился
посмотреть, как работает законодательный орган Франции, не любил больших
собраний, не хотелось идти еще и потому, что он уже убедился, что очень
плохо знает язык французов. Но почему-то нужно было видеть, как поведет
себя Марина, и - вот он сидит плечо в плечо с нею в ложе для публики.
- Вот она, правящая демократия, - полушепотом говорит Марина.
Самгин пристально смотрел на ряды лысых, черноволосых, седых голов,
сверху головы казались несоразмерно большими сравнительно с туловищами,
влепленными в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих
головастиков сделали "Великую революцию", создали Наполеона. Вспоминалось
прочитанное о 30-м, 48-м, 71-м годах в этой стране.
- Либертэ, эгалитэ3, а - баб в депутаты парламента не пускают, -
ворчливо заметила Марина.
------------
3 Свобода, равенство (франц.).
Человек с лицом кардинала Мазарини сладким тенорком и сильно картавя
читал какую-то бумагу, его слушали молча, только на левых скамьях изредка
раздавались ворчливые возгласы.
- Вот и Аристид-предатель, - сказала Марина. На трибуне стоял веселый
человек, тоже большеголовый, шатен с небрежно растрепанной прической,
фигура плотная, тяжеловатая, как будто немного сутулая. Толстые щеки
широкого лица оплыли, открывая очень живые, улыбчивые глаза. Прищурясь,
вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из депутатов в
первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским
тоном, поглаживая левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда как
правая рука медленно плавала в воздухе, как бы разгоняя невидимый дым.
Говорил он легко, голосом сильным, немножко сиповатым, его четкие слова
гнались одно за другим шутливо и ласково, патетически и с грустью, в
которой как будто звучала ирония. Его слушали очень внимательно, многие
головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия,
чувствовалось, что в ответ на его дружеские улыбки люди тоже улыбаются, а
один депутат, совершенно лысый, двигал серыми ушами, точно заяц. Потом
Бриан начал говорить усилив голос, высоко подняв брови, глаза его стали
больше, щеки покраснели, и Самгин поймал фразу, сказанную особенно жарко:
- Наша страна, наша прекрасная Франция, беззаветно любимая нами,
служит делу освобождения человечества. Но надо помнить, что свобода
достигается борьбой...
- И давайте денег на вооружение, - сказала Марина, глядя на часы свои.
Бриану аплодировали, но были слышны и крики протеста.
- Ну, с меня довольно! Имею сорок минут для того, чтоб позавтракать, -
хочешь?
- С удовольствием.
- Да, вот как, - говорила она, выходя на улицу. - Сын мелкого
трактирщика, был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом году,
осенью, распорядился стрелять по забастовщикам.
В небольшом ресторане, наискось от парламента, она, заказав завтрак,
продолжала:
- Гибкие люди. Ходят по идеям, как по лестницам. Возможно, что Бриан
будет президентом.
Она вздохнула, подумала, наливая водку в рюмки.
- Замечательно живучий, ловкий народ. Когда-нибудь побьют они
неуклюжих, толстых немцев. Давай выпьем за Францию.
Выпили, и она молча принялась насыщаться, а кончив завтракать и уходя,
сказала:
- Вечером на Монмартр, в какой-нибудь веселый кабачок, - идет?
- Отлично.
Но вечером, когда Самгин постучал в дверь Марины, - дверь распахнул
пред ним коренастый, широкоплечий, оборотился спиной к нему и сказал
сиповатым тенором:
- А он, мерзавец, посмеивается...
- Входи, входи, - предложила Марина, улыбаясь. - Это - Григорий
Михайлович Попов.
- Да, - подтвердил Попов, небрежно сунув Самгину длинную руку, охватил
его ладонь длинными, горячими пальцами и, не пожав, - оттолкнул; этим он
сразу определил отношение Самгина к нему. Марина представила Попову Клима
Ивановича.
- Ага, - равнодушно сказал Попов, топая и шаркая ногами так, как будто
он надевал галоши.
- Продолжай, - предложила Марина. Она была уже одета к выходу - в
шляпке, в перчатке по локоть на левой руке, а в правой кожаный портфель,
свернутый в трубку; стоя пред нею, Попов лепил пальцами в воздухе различные
фигуры, точно беседуя с глухонемой.
- "Если, говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует
департамент полиции и еще многое такое, - оказалось возможным
шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если
возможны в Москве баррикады, во флоте - восстания и по всей стране
-iдьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию
революции..."
- Вот какой догадливый, - сказала Марина, взглянув на часы.
- Я ему говорю: "Ваши деньги, наши знания", а он - свое:
"Гарантируйте, что революции не будет!"
- Ну да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней, чем строить
заводы, фабрики, возиться с рабочими, - проговорила Марина, вставая и
хлопая портфелем по своему колену, - Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен
крупный чиновник или какой-нибудь придворный... Ну, мне - пора, если я не
смогу вернуться через час, - я позвоню вам... и вы свободны...
Попов проводил ее до двери, вернулся, неловко втиснул себя в кресло,
вынул кожаный кисет, трубку и, набивая ее табаком, не глядя на Самгина,
спросил небрежно:
- Мы не встречались?
- Нет, - решительно ответил Самгин.
- Мм... Значит - ошибся. У меня плохая память на лица, а человека с
вашей фамилией я знавал, вместе шли в ссылку. Какой-то этнограф.
"Брат", - хотел сказать Самгин, но воздержался и сказал: - Фамилия эта
не часто встречается.
Пытаясь закурить трубку и ломая спички одну за другой, Попов возразил:
- На Оке есть пароходство Качкова и Самгина, и был горнопромышленник
Софрон Самгин.
Лицо его скрылось в густом облаке дыма. Лицо было неприятное:
широколобое, туго обтянутое смуглой кожей и неподвижно, точно каменное. На
щеках - синие пятна сбритой бороды, плотные, черные усы коротко
подстрижены, губы-толстые, цвета сырого мяса, нос большой, измятый, брови -
кустиками, над ними густая щетка черных с проседью волос. Движения, жесты у
него тяжелые, неловкие, все вокруг него трясется, скрипит. Одет в
темносинюю куртку необычного покроя, вроде охотничьей. Неприятен и
сиповатый тенорок, в нем чувствуется сердитое напряжение, готовность
закричать, сказать что-то грубое, злое, а особенно неприятны маленькие,
выпуклые - как вишни, темные глаза.
"Нахал и, кажется, глуп", - определил Самгин и встал, желая уйти к
себе, но снова сел, сообразив, что, может быть, этот человек скажет
что-нибудь интересное о Марине.
- Замечательная бестия, Софрон этот. Встретил я его в Барнауле и
предложил ему мои геологические услуги. "Я, говорит, ученым - не доверяю, я
сам их делаю. Делом моим управляет бывший половой в трактире, в Томске. Лет
тридцать тому назад было это: сижу я в ресторане, задумался о чем-то, а
лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: "Что прикажете подать?" -
"Птичьего молока стакан!" - "Простите, говорит, птичье молоко всё вышло!"
Почтительно сказал, не усмехнулся. Ну, я ему и говорю: "Ты, парень,
лакействовать брось, а иди-ко служить ко мне". Через одиннадцать лет я его
управляющим сделал. Домовладелец, гласный городской думы, капиталец имеет,
тысчонок сотню, наверняка. Таких у меня еще трое есть. Верные слуги. А с
ученым дела делать - нельзя, они цены рубля не знают. Поговорить с ними -
интересно, иной раз даже и полезно".
Попов начал говорить лениво, а кончил возбужденно всхрапывая и таким
тоном, как будто он сам и есть замечательная бестия.
- О птичьем молоке - это старый анекдот, - заметил Самгин.
- Все - старо, все! - угрюмо откликнулся Попов и продолжал: - Ему,
Софрону, было семьдесят три года, а он верхом ездил по двадцать, тридцать
верст и пил водку без всякой осторожности.
Самгин слушал равнодушно, ожидая момента, когда удобно будет спросить
о Марине. О ней думалось непрерывно, все настойчивее и беспокойней. Что она
делает в Париже? Куда поехала? Кто для нее этот человек?
"Это - что же - ревность?" - спросил он себя, усмехаясь, и, не
ответив, вдруг почувствовал, что ему хотелось бы услышать о Марине что-то
очень хорошее, необыкновенное.
- В болотном нашем отечестве мы, интеллигенты, поставлены в трудную
позицию, нам приходится внушать промышленной буржуазии азбучные истины о
ценности науки, - говорил Попов, - А мы начали не с того конца. Вы - эсдек?
Самгин молча наклонил голову.
- Я тоже отдал дань времени, - продолжал Попов, выковыривая пепел из
трубки в пепельницу. - Пять месяцев тюрьмы, три года ссылки. Не жалуюсь,
ссылка - хороший добавок годам учения.
Он сунул трубку в карман, встал, потянулся, что-то затрещало на нем,
озабоченно пощупал под мышками у себя, сдвинул к переносью черные кустики
бровей и сердито заговорил:
- Напутал Ленин, испортил игру, скомпрометировал социал-демократию в
России. Это - не политика, а - эпатаж, вот что! Надо брать пример с немцев,
у них рост социализма идет нормально, путем отбора лучших из рабочего
класса и включения их в правящий класс, - говорил Попов и, шагнув, задел
ногой ножку кресла, потом толкнул его коленом и, наконец, взяв за спинку,
отставил в сторону. - Плохо мы знаем нашу страну, отсюда и забеги в
фантастику. Сумбурная страна! Население - сплошь нигилисты, символисты,
максималисты, вообще - фантазеры. А нужна культурно грамотная буржуазия и
технически высоко квалифицированная интеллигенция, - иначе - скушают нас
немцы, да-с! Да еще англичане японцев науськают, а сами влезут к нам в
Среднюю Азию, на Кавказ...
Самгин не стерпел и спросил, куда поехала Марина.
- Не знаю, - сказал Попов. - Кто-то звонил ей, похоже - консул.
- Вы ее давно знаете?
- От времен студенческих. А - что? Самгину показалось, что рачьи глаза
Попова изменили цвет, он покачнулся вперед и спросил:
- Жениться на ней собираетесь?
- Разве нет других мотивов, - начал Самгин, но Попов перебил его,
продолжая со свистом:
- В девицах знавал, в одном кружке мудростям обучались, теперь вот
снова встретились, года полтора назад. Интересная дама. Наверное - была бы
еще интересней, но ее сбил с толку один... фантазер. Первая любовь и
прочее...
Он замолчал, снова вынул трубку из кармана. Его тон вызвал у Самгина
чувство обиды за Марину и обострил его неприязнь к инженеру, но он все-таки
начал придумывать еще какой-то вопрос о Марине.
- В общем она - выдуманная фигура, - вдруг сказал Попов, поглаживая,
лаская трубку длинными пальцами. - Как большинство интеллигентов. Не умеем
думать по исторически данной прямой и всё налево скользим. А если направо
повернем, так уж до сочинения книг о религиозном значении социализма и даже
вплоть до соединения с церковью... Я считаю, что прав Плеханов:
социал-демократы могут-до определенного пункта - ехать в одном вагоне с
либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.
Набивая трубку табаком, он усмехнулся, так что пятнистое лицо его
неестественно увеличилось, а глаза спрятались под бровями.
- О том, как люди выдумывают себя, я расскажу вам любопытнейший факт.
Компания студентов вспоминала, при каких условиях каждый из них познал
женщину. Один - хвастается, другой - сожалеет, третий - врет, а четвертый
заявил: "Я - с родной сестрой". И сплел историйку, которая удивила всех
нелепостью своей. Парнишка из богатой купеческой семьи, очень скромный,
неглупый, отличный музыкант, сестру его я тоже знал, - милейшая девица,
строгого нрава, училась на курсах Герье, серьезно работала по истории
ренессанса во Франции. Я говорю ему: "Ты соврал!" - "Соврал", - признался
он. "Зачем?" - "Стыдно стало пред товарищами, я, видишь ли, еще
девственник!" Каков?
- Забавно, - откликнулся Самгин. Попов встал и свирепо засипел:
- Вы - что же - смысла анекдота этого не чувствуете? Забавно!..
- Прошу извинить меня, - сказал Самгин, - но я думал о другом. Мне
хочется спросить вас о Зотовой...
Попов стоял спиной к двери, в маленькой прихожей было темно, и Самгин
увидал голову Марины за плечом Попова только тогда, когда она сказала:
- Что же у вас дверь открыта?
- Ото, как ты быстро, - удивился Попов. Она молча прошла в спальню,
позвенела там ключами, щелкнул замок, позвала:
- Григорий! Помоги-ко...
Он ушел, слышно было, как щелкают ремни, скрипит кожа чемодана, и
слышен был быстрый говор, пониженный почти до шопота. Потом Марина
решительно произнесла:
- Так и скажи.
Вышла она впереди Попова, не сняв шляпку и говоря:
- Ну-с, а с вами никуда не поеду, а сейчас же отправляюсь на вокзал
и-в Лондон! Проживу там не более недели, вернусь сюда и-кутнем!
Попов грубовато заявил, что он провожать не любит, к тому же хочет
есть и - просит извинить его. Сунув руку Самгину, но не взглянув на него,
он ушел. Самгин встал, спрашивая:
- Можно проводить тебя?
- Нет, не надо.
- Тогда-до свиданья!
Не приняв его руку и усмехаясь, она нехорошим тоном заговорила:
- А ты тут выспрашивал Попова - кто я такая, да?
- Я спросил его только, давно ли вы знакомы... Марина стерла платком
усмешку с губ и вздохнула.
- Это был, конечно, вопрос, за которым последовали бы другие. Почему
бы не поставить их предо мной? На всякий случай я предупреждаю тебя:
Григорий Попов еще не подлец только потому, что он ленив и глуп...
- Послушай, - прервал ее Самгин и заговорил тихо, поспешно и очень
заботливо выбирая слова:-Ты женщина исключительно интересная,
необыкновенная, - ты знаешь это. Я еще не встречал человека, который
возбуждал бы у меня такое напряженное желание понять его... Не сердись,
но...
- Нимало не сержусь, очень понимаю, - заговорила она спокойно и как бы
вслушиваясь в свои слова. - В самом деле: здоровая баба живет без любовника
- неестественно. Не брезгует наживать деньги и говорит о примате духа. О
революции рассуждает не без скепсиса, однако - добродушно, - это уж совсем
чертовщина!
Она подала ему руку.
- Мне пора на вокзал. В следующую встречу здесь, на свободе, мы
поговорим... Если захочется. До свиданья, иди!
Самгин задержал ее руку в своей, желая сказать что-то, но не нашел
готовых слов, а она, усмехаясь, спросила:
- Уж не кажется ли тебе, что ты влюбился в меня? И, стряхнув его руку
со своей, поспешно проговорила:
- Все очень просто, друг мой: мы-интересны друг другу и поэтому нужны.
В нашем возрасте интерес к человеку следует ценить. Ой, да - уходи же!
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем,
стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя
с места, глядя в мутносерую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю
папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку
вина и взял новую книгу Мережковского "Грядущий хам".
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы,
созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам
домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и
тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти
кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя
и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая
бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб
представление о Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою
интригующей силой, каким оно было в России.
"Что беспокоит меня? - размышлял он. - Боязнь пустоты на том месте,
где чувство и воображение создали оригинальный образ?"
За спиной его щелкнула ручка двери. Вздрогнув, он взглянул через плечо
назад,- в дверь втиснулся толстый человек, отдуваясь, сунул на стол шляпу,
расстегнул верхнюю пуговицу сюртука и, выпятив живот величиной с большой
бочонок, легко пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно
собираясь ударить.
- Бердников, Захарий Петров, - сказал он высоким, почти женским
голосом. Пухлая, очень теплая рука. сильно сжав руку Самгина, дернула ее
книзу, затем Бердников, приподняв полы сюртука, основательно уселся в
кресло, вынул платок и крепко вытер большое, рыхлое лицо свое как бы
нарочно для того, чтоб оно стало виднее.
- Простите, что вторгаюсь, - проговорил он и, надув щеки, выпустил в
грудь Самгина сильную струю воздуха.
На бугристом его черепе гладко приклеены жиденькие пряди светлорыжих
волос, лицо - точно у скопца - совсем голое, только на месте бровей скупо
рассеяны желтые щетинки, под ними выпуклые рачьи глаза,
голубовато-холодные, с неуловимым выражением, но как будто веселенькие.
Из-под глаз на пухлые щеки, цвета пшеничного теста, опускаются синеватые
мешки морщин, в подушечки сдобных щек воткнут небольшой хрящеватый и острый
нос, чужой на этом обширном лице. Рот большой, лягушечий, верхняя губа
плотно прижата к зубам, а нижняя чрезмерно толста, припухла, точно мухой
укушена, и брезгливо отвисла.
"Комический актер", - определил Самгин, найдя в лице и фигуре толстяка
нечто симпатичное.
- Изучаете? - спросил Бердников и, легко качнув головою, прибавил: -
Да, не очарователен. Мы с вами столкнулись как раз у двери к Маринушке - не
забыли?
Напомнил он об этом так строго, что Самгин, не ответив, подумал:
"Кажется, нахал".
- Вот и сегодня я-к ней, - продолжал гость, вздохнув. - А ее не
оказалось. Ну, тогда я - к вам.
- Чем могу служить? - спросил Самгин. Бердников закрыл правый глаз,
помотал головою, осматривая комнату, шумно вздохнул, на столе пошевелилась
газета.
- Водицы бы стакашничек, аполлинарису, - сказал он. Острые глаза его
весело улыбнулись.
"Интересное животное", - продолжал определять Самгин.
Ожидая воды, Бердников пожаловался на неприятную погоду, на усталость
сердца, а затем, не торопясь, выпив воды, он, постукивая указательным
пальцем по столу, заговорил деловито, но как будто и небрежно:
- Нуте-с, не будем терять время зря. Человек я как раз ком1мерческий,
стало быть - прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным. Можете хорошо
заработать, оказав помощь мне в серьезном деле. И не только мне, а и
клиентке вашей, сердечного моего приятеля почтенной вдове...
"Вот кто расскажет мне о ней", - подумал Самгин, -а гость, покачнув
вперед жидкое тело свое, сказал вздыхая:
- Женщина-то, а? В песню просится.
- Редкой красоты, - подтвердил Самгин.
- Как раз - так: редкой! - согласился Бердников, дважды качнув
головою, и было странно видеть, что на такой толстой, короткой шее голова
качается легко. Затем он отодвинулся вместе с креслом подальше от Самгина,
и снова его высокий, бабий голосок зазвучал пренебрежительно и напористо,
ласково и как будто безнадежно: - Нуте-с, обратимся к делу! Прошу
терпеливого внимания. Дело такое: попала Маринушка как раз в компанию
некоторых шарлатанов, - вы, конечно, понимаете, что Государственная дума
открывает шарлатанам широкие перспективы и так далее. Внушают Маринушке
заключить договор с какими-то англичанами о продаже кое-каких угодьев на
Урале... Вам, конечно, известно это?
- Нет,- сказал Самгин.
- Ой-ли? - весело воскликнул Бердников и, сложив руки на животе,
продолжал, удивляя Самгина пестрой неопределенностью настроения и легкостью
витиеватой речи: - Как же это может быть неведомо вам, ежели вы поверенный
ее? Шутите...
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие
глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая желтый блеск
золотых клыков, пухлые пальцы правой руки играли платиновой цепочкой на
животе, указательный палец левой беззвучно тыкался в стол. Во всем
поведении этого человека, в словах его, в гибкой игре голоса было что-то
обидно несерьезное. Самгин сухо спросил:
- Предположим, что я знаю договор, интересующий вас. Что же следует
дальше?
- А дальше разрешите сообщить, что это дело крупно денежное и мне
нужно знать договор во всех его подробностях. Вот я и предлагаю вам
ознакомить...
Самгин, вскочив со стула, торопливо крикнул:
- Прошу вас прекратить... это! Как вы могли решиться сделать мне такое
предложение?
Он безотчетно выкрикивал еще какие-то слова, чувствуя, что поторопился
рассердиться, что сердится слишком громко, а главное - что предложение
этого толстяка не так оскорбило, как испугало или удивило. Стоя перед
Бердниковым, он сердито спрашивал:
- Почему вы считаете меня способным... вы знаете меня?
- Нет, как раз - не знаю, - мягко и даже как бы уныло сказал
Бердников, держась за ручки кресла и покачивая рыхлое, бесформенное тело
свое. - А решимости никакой особой не требуется. Я предлагаю вам выгодное
дело, как предложил бы и всякому другому адвокату...
- Я для вас - не всякий! - крикнул Самгин.
- А какой же? - спросил Бердников с любопытством, и нелепый его вопрос
еще более охладил Самгина.
"Нахален до комизма", - определил он, закуривая папиросу и говоря
строгим тоном:
- Повторяю: о договоре, интересующем вас, мне ничего неизвестно.
"Напрасно сказал, и не то, не так!" - тотчас догадался он; спичка в руке
его дрожала, и это было досадно видеть.
Упираясь ладонями в ручки кресла, Бердников медленно приподнимал
расплывчатое тело свое, подставляя под него толстые ноги, птичьи глаза,
мигая, метали голубоватые искорки. Он бормотал:
- Сегодня - неизвестно, а завтра - можно узнать. Марина-то, наверно,
гроши платит вам, а тут...
- Довольно об этом, - уже почти попросил Самгин.
- Ну, ну, ладно, - не шумите, - откликнулся Бердников, легко дрыгая
ногами, чтоб опустить взъехавшие брюки, и уныло взвизгнул: - На какого
дьявола она работает, а! Ну, мужчина бы за сердце схватил, - так мужчины
около нее не видно, - говорил он, плачевно подвизгивая, глядя в упор на
Самгина и застегивая пуговицы сюртука. - За миллионы хватается, за большие
миллионы, - продолжал он, угрожающе взмахнув длинной рукой.- Время-то
какое, господин Самгин! Из-за пустяков, из-за выручки винных лавок люди
убивают, бомбы бросают, на виселицу идут, а?
Бердников засмеялся странно булькающим смехом:
- Ппу-бу-бу-бу!
Раскачиваясь, он надул губы, засопел, и губы, соединясь с носом,
образовали на лице его смешную шишку.
- Вы ей не говорите, что я был у вас и зачем. Мы с ней еще, может, как
раз и сомкнемся в делах-то, - сказал он, отплывая к двери. Он исчез легко и
бесшумно, как дым. Его последние слова прозвучали очень неопределенно,
можно было понять их как угрозу и как приятельское предупреждение.
"Приятельское, - мысленно усмехнулся Клим, шагая по комнате и глядя на
часы. - Сколько времени сидел этот человек: десять минут, полчаса? Наглое и
глупое предложение его не оскорбило меня, потому что не могу же я
подозревать себя способным на поступок против моей чести..."
И, успокоив себя, он подумал, что следовало задержать Бердникова,
расспросить его о Марине.
"Я глупо делаю, не записывая такие встречи и беседы. Записать - значит
оттолкнуть, забыть; во всяком случае - оформить, то есть ограничить
впечатление. Моя память чрезмерно перегружена социальным хламом".
Ему очень понравились слова: социальный хлам. Он остановился, закрыл
глаза, и с быстротою, которая доступна только работе памяти, пред ним
закружился пестрый вихрь пережитого, утомительный хоровод несоединимых
людей. Особенно видны были Варавка и Кутузов, о котором давно уже следовало
бы забыть, Лютов и Марина - нет ли в них чего-то сродного? - Митрофанов и
Любимова, рыжий Томилин, зеленоватой тенью мелькнула Варвара, и так же, на
какую-то часть секунды, ожили покорные своей судьбе Куликова, Анфимьевна,
еще и еще знакомые фигуры. Непонятен, неуловим смысл их бытия.
В эту минуту возврата в прошлое Самгин впервые почувствовал нечто
новое: как будто все, что память показывала ему, ожило вне его, в тумане
отдаленном, но все-таки враждебном ему. Сам он - в центре тесного круга
теней, освещаемых его мыслью, его памятью. Среди множества людей не было ни
одного, с кем он позволил бы себе свободно говорить о самом важном для
него, о себе. Ни одного, кроме Марины. Открыв глаза, он увидал лицо свое в
дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно
неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек,
приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь,
опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого. Он сердито встряхнулся,
нахмурился и снова начал шагать по комнате, думая:
"Истина с теми, кто утверждает, что действительность обезличивает
человека, насилует его. Есть что-то... недопустимое в моей связи с
действительностью. Связь предполагает взаимодействие, но как я могу...
вернее: хочу ли я воздействовать на окружающее иначе, как в целях
самообороны против его ограничительных и тлетворных влияний?"
Вспомнились слова Марины: "Мир ограничивает человека, если человек не
имеет опоры в духе". Нечто подобное же утверждал Томилин, когда говорил о
познании как инстинкте.
"Да, познание автоматично и почти бессмысленно, как инстинкт пола", -
строго сказал Самгин себе и снова вспомнил Марину; улыбаясь, она говорила:
"Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не
революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай
прилежно, а после него - Секста Эмпирика о "Пирроновых положениях".
По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское
издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и,
не зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!"
Самгин остановился, прислонясь к стене, закуривая. Ему показалось, что
никогда еще он не думал так напряженно и никогда не был так близко к
чему-то чрезвычайно важному, что раскроется пред ним в следующую минуту,
взорвется, рассеет все, что тяготит его, мешая найти основное в нем,
человеке, перегруженном "социальным хламом". Папиросу он курил медленно,
стоял у стены долго, но ничего не случилось, не взорвалось, а просто он
почувствовал утомление и необходимость пойти куда-нибудь. Пошел, смотрел
картины в Люксембургском музее, обедал в маленьком уютном ресторане. До
вечера ходил и ездил по улицам Парижа, отмечая в памяти все, о чем со
временем можно будет рассказать кому-то. По бульварам нарядного города, под
ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов и
ресторанов, откуда изливались на панели смех и музыка, шумно двигались
встречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши и девицы; казалось, что все
они ищут одного - возможности безобидно посмеяться, покричать, похвастаться
своим уменьем жить легко. Жизнерадостный шум возбуждал приятно, как хорошее
старое вино. Отдаваясь движению толпы, Самгин думал о том, что французы
философствуют значительно меньше, чем англичане и немцы. Трудно представить
на бульварах Парижа Иммануила Канта и Шопенгауэра или Гоббса. Трудно
допустить, что в этом городе может родиться человек, подобный Достоевскому.
Невозможен и каноник Джонатан Свифт за столиком одного из ресторанов. Но
очень понятны громогласный, жирный смех монаха Рабле, неисчерпаемое
остроумие Вольтера, и вполне на месте Анакреон XIX века - лысый толстяк
Беранже. Возможен ли француз-фанатик? Самгин наскоро поискал такого в
памяти своей и - не нашел. Вспомнились стихи Полежаева:
Француз - дитя,
Он вам шутя
Издаст законб
Разрушит трон...
Эти стихи вполне совпадали с ритмом шагов Самгина. Мелькнуло в памяти
имя Бодлера и - погасло, не родив мысли. Подумалось:
"Буржуазия Франции оправдала кровь и ужасы революции, показав, что она
умеет жить легко и умно, сделав свой прекрасный, древний город
действительно Афинами мира..."
Вечером сидел в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль
жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая
публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет
она какого-то экзотического короля, гостя Парижа. Домой пошел пешком,
соблазняло желание взять женщину, но - не решился.
"Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства", - ложась
спать, подумал он о Марине сердито, как о жене. Сердился он и на себя;
вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его
они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей
отвлеченностью.
"Мир - гипотеза", - сказал некий "объясняющий господин", кажется -
Петражицкий? Правильно сказал: мир для меня - непрерывный поток
противоречивых явлений, которые вихрем восходят или нисходят куда-то по
какой-то спирали, которая позволяет мыслить о сходстве, о повторяемости
событий. Взгляд из прошлого - снизу вверх - или из желаемого будущего - из
гипотетического верхнего кольца спирали вниз, в настоящее, - это, в
сущности, игра, догматизирующая мысли. Не больше. Мысль всегда
-догматизирует, иначе она - не может. Формула, форма - это уже догма,
ограничение. Мысль - один из феноменов мира, часть, которая стремится
включить в себя целое. Душа? Душа полудикого деревенского мужика, "дух"
Марины. Встает вопрос о праве додумывать до конца, о праве создания и
утверждения догматов, гипотез, теорий. "Объясняющие господа" не ставят пред
собой этого вопроса. Нельзя отрицать этого права за аристократами духа, за
рыцарями красоты, здесь вполне допустимо оправдание эстетическое. Но когда
это право присваивает сын деревенского мельника Кутузов, ученик
недоучившегося студента Ульянова... И должна быть ответственность за мысли.
Кто это утверждал? Кажется, Жозеф де-Местр. У нас - Константин
Победоносцев..." Незаметно и насильственно мысль приводила в угол, где
сгущена была наиболее неприятная действительность. Самгин хмурился, курил
и, пытаясь выскользнуть из тесного круга бесплодных размышлений, сердито
барабанил пальцами по томику рассказов Мопассана. Он все более часто
чувствовал себя в области прочитанного, как в магазине готового платья, где
однако не находил для себя костюма по фигуре. И самолюбие все настойчивее
внушало ему, что он сам должен скроить и сшить такой удобный, легкий,
прочный костюм.
Часа в три он сидел на террасе ресторана в Булонском лесу, углубленно
читая карту кушаний.
- Слушайте-ко, Самгин, - раздался над головой его сиповатый,
пониженный голос Попова, - тут тесть мой сидит, интересная фигура,
богатейший человечище! Я сказал ему, что вы поверенный Зотовой, а она -
старая знакомая его. Он хочет познакомиться с вами...
Попов говорил просительно, на лице его застыла гримаса смущения, он
пожимал плечами, точно от холода, и вообще был странно не похож на того
размашистого человека, каким Самгин наблюдал его у Марины.
- Я собрался обедать, - сказал Клим, заинтересованный ужимками Попова
и соображая: "Должно быть, не очень хочет, чтоб тесть познакомился со
мной".
- Вместе и пообедаем, - пробормотал Попов, и Самгин решил подчиниться
маленькому насилию действительности.
Пошли в угол террасы; там за трельяжем цветов, под лавровым деревом
сидел у стола большой, грузный человек. Близорукость Самгина позволила ему
узнать Берд-никова, только когда он подошел вплоть к толстяку. Сидел
Бердников положив локти на стол и высунув голову вперед, насколько это
позволяла толстая шея. В этой позе он очень напоминал жабу. Самгину
показалось, что птичьи глазки Бердникова блестят испытующе, точно
спрашивая:
"Нуте-с, как вы себя поведете?"
Неясное какое-то подозрение укололо Самгина, он сердито взглянул на
Попова, а инженер, подвигая стул, больно задел Самгина по ноге и, не
извиняясь, сказал:
- Самгин... Клим Иванович - так?
- Захар Петров, - откликнулся Бердников веселым голоском и, не
вставая, протянул Самгину свою мягкую лапу. - Садитесь-ко, прошу покорно.
"Если посмеет заговорить о договоре - оборву!" - решил Самгин.
- Мы с зятем для возбуждения аппетита вопросы кое-какие шевелили,
вдруг вижу: как раз русский идет, значит - тоже говорун, а тут оказалось,
что Григорий знаком с вами. - Он говорил с благосклонной улыбочкой, от нее
глаза его ласково и масляно помутнели. - Нуте-с, заказывайте! Мне,
Григорий, спаржи побольше и сыру швейцарского, - самый чистый и здоровый
сыр. Я как раз поклонник пищи растительной и молочной, а также фрукты
обожаю. В чем французы совершенно артистически тонко понимают, так это в
женщинах и овощах. Женщину воспитали столь искусно, что она подает вам себя
даже как бы музыкально, а овощи у них лучшие в мире, это всеми признано. На
Центральном рынке поутру не бывали? Посетите. Изумителен не менее Лувра.
Самгин слушал молча и настороженно. У него росло подозрение, что этот
тесть да и Попов, наверное, попробуют расспрашивать о делах Марины, за тем
и пригласили. В сущности, обидно, что она скрывает от него свои дела...
Бердников, говоря, поправлял галстук с большой черной жемчужиной в
нем, из-под галстука сверкала крупная бриллиантовая запонка, в толстом
кольце из платины горел злым зеленым огнем изумруд. Остренькие зрачки
толстяка сегодня тоже блестели зеленовато.
- Папаша большой шалун по женской части, - проворчал Попов, прервав
деловую беседу с гарсоном.
- Не верьте ему, - сказал Бердников, пошевелив грузное тело свое,
подобрал, обсосал нижнюю губу и, вздохнув, продолжал все так же напевно,
благосклонно: - Он такую вам биографию мою сочинит, что ужаснетесь.
"Вероятно, чудак, вроде Лютова", - подумал Самгин, слушая гладкую речь
толстяка, она успокаивала его подозрения. Но Попов, внимательно
рассматривая поданные закуски, неожиданно и грубовато спросил:
- Зотова в Англию уехала?
Самгин выпрямился, строго, через очки взглянул в лицо Бердникова, -
оно расплывалось, как бы таяло в благодушной улыбке. Казалось, что толстяк
пропустил вопрос Попова мимо своих ушей. Покачнувшись в сторону Самгина,
весело говорил:
- Папашей именует меня, а право на это - потерял, жена от него
сбежала, да и не дочью она мне была, а племянницей. У меня своих детей не
было: при широком выборе не нашел женщины, годной для материнства, так что
на перекладных ездил... - Затем он неожиданно спросил: - К политической
партии какой-нибудь принадлежите?
- Нет, я не занимаюсь политикой, - суховато ответил Самгин.
- Большая редкость в наши дни, когда как раз даже мальчики и девочки в
политику вторглись, - тяжко вздохнув, сказал Бердников и продолжал
комически скорбно: - Особенно девочек жалко, они совсем несъедобны стали,
как, примерно, мармелад с уксусом. Вот и Попов тоже политикой уязвлен,
марксизму привержен, угрожает мужика социалистом сделать, хоша мужик, даже
когда он совсем нищий, все-таки не пролетар...
Попов, разливая водку в рюмки, угрюмо сдвинул к переносью кустики
бровей, чмокнул, облизал губы и вполголоса просипел:
- А вы для чего? Вы, такие вот, кругленькие, перевоспитаете его в
пролетария, это же и есть ваша задача...
- Ну, ладно, я не спорю, пусть будет и даже в самом совершенном виде!
- живо откликнулся Бердников и, подмигнув Самгину, продолжал: - Чего при
мне не случится, то меня не беспокоит, а до благоденственного времени,
обещанного Чеховым, я как раз не дотяну. Нуте-с, выпьемте за прекрасное
будущее!
Подняв рюмку к носу, он понюхал ее, и лицо его сморщилось в смешной,
почти бесформенный мягкий комок, в косые складки жирноватой кожи,
кругленькие глаза спрятались, погасли. Самгин второй раз видел эту гримасу
на рыхлом, бабьем лице Бердникова, она заставила его подумать:
"Забавный болтун. И, кажется, не глуп".
Его особенно удивляла легкость движений толстяка, легкость его речи.
Он даже попытался вспомнить: изображен в русской литературе такой
жизнерадостный и комический тип? А Бердников, как-то особенно искусно
смазывая редиску маслом, поглощая ее, помахивая пред лицом салфеткой,
распевал тонким голоском:
- Люблю почесать язык о премудрости разные! Упрекают нас, русских, что
много разговариваем, ну, я как раз не считаю это грехом. Церковь
предупреждает: "Во многоглаголании - несть спасения", однако сама-то
глаголет неустанно, хотя "и пора бы ей видеть, что нас, пестрый народ,
глаголы ее не одноцветят, а как раз наоборот. Нам, господин Самгин, есть о
чем поговорить. Европейцы не беседуют между собой на темы наши, они уже
благоустроены: пьют, едят, любят, утилизируют наше сырье, хлебец наш
кушают, живут себе помаленьку, а для разговора выбирают в парламенты
соседей своих, которые почестолюбивее, поглупее. Социалистов выкармливают
на эту роль, они и разговаривают публично о расширении условий для еды,
питья, семейной жизни. О душе в парламентах не разговаривают, это даже и
неприлично было бы, и даже смешно. А мы ведь все как раз о душе. Мы -
кочевой народ, на полях мысли не так давно у Лаврова с Михайловским
паслись, вчерась у Фридриха Ницше, сегодня вот травку Карла Маркса жуем и
отрыгаем.
Попов неумело и жестоко резал утку, хрустели кости, из-под ножа
выскальзывали куски, он ворчал:
- О, чорт...
Самгин, насыщаясь и внимательно слушая, видел вдали, за стволами
деревьев, медленное движение бесконечной вереницы экипажей, в них яркие
фигуры нарядных женщин, рядом с ними покачивались всадники на красивых
лошадях; над мелким кустарником в сизоватом воздухе плыли головы пешеходов
в соломенных шляпах, в котелках, где-то далеко оркестр отчетливо играл
"Кармен"; веселая задорная музыка очень гармонировала с гулом голосов, все
было приятно пестро, но не резко, все празднично и красиво, как хорошо
поставленная опера. И над этим праздником, легко пронзая его шум,
извивалась тонкогласая, остренькая речь Бердникова; обсасывая спаржу, он
говорил:
- Мы - народище не волевой, а мыслящий, мы не столько стремимся нечто
сделать, как хотим что-нибудь выдумать для всеобщего благополучия.
Мессианство, оно же как раз и ротозейство. Извините. Воля у нас не
воспитывалась, а подавлялась, извне - государством, а изнутри разлагала ее
свободная мысль. О народе усердно беспокоились, все спрашивали его: "Ты
проснешься ль, исполненный сил?" И вот он проснулся, как мы того желали, и
нанес государству огромнейшие убытки, в дребезг, в прах и пепел разорив
культурнейшие помещичьи хозяйства.
- У него именьишко сожгли, - равнодушно сказал Попов, разливая
шампанское.
- И скот прирезали, - добавил Бердников. - Ну, я однако не жалуюсь.
Будучи стоиком, я говорю: "Бей, но - выучи!" Охо-хо! Нуте-кось, выпьемте
шампанского за наше здоровье! Я, кроме этого безвредного напитка, ничего не
дозволяю себе, ограниченный человек. - Он вылил в свой бокал рюмку коньяка,
чокнулся со стаканом Самгина и ласково спросил: - Надоела вам моя болтовня?
- Я слушаю вас с глубоким интересом, - вполне искренно ответил Самгин.
- Однако помалкиваете.
- Неразговорчив.
- Осторожность - хорошее качество, - сказал Бердников, и снова Самгин
увидал лицо его комически сморщенным. Затем толстяк неожиданно и как-то
беспричинно засмеялся. Смеялся он всем телом, смех ходил в нем волнами,
колыхая живот, раздувая шею, щеки, встряхивая толстые бабьи плечи, но смех
был почти бесшумен, он всхлипывал где-то в животе, вырываясь из надутых щек
и губ глухими булькающими звуками:
- Ппу-бу-бу-бу... Самгин подумал:
"Он должен бы смеяться визгливо".
- Великий мастер празднословия, - лениво, однако с явной досадой
сказал Попов, наливая Климу красного вина. - Вы имейте в виду: ему дорого
не то, что он говорит, а то - как!
- Слышите? - подхватил Бердников. - В эстеты произвел меня. А то -
нигилистом ругает. Однако чем же я виноват, ежели у нас свобода-то мысли
именно к празднословию сводится и больше никуда? Нуте-ко, скажите, где у
нас свободная-то мысль образцово дана? Чаадаев? Бакунин и Кропоткин?
Герцен, Киреевский, Данилевский и другие этого гнезда?
- Это он, кокет, вам товар лицом показывает, вот, дескать, как я
толсто начитан, - все так же лениво и уже подразнивая проговорил Попов.
Тело Бердникова заколебалось, точно поплыло, наваливаясь на стол,
кругленькие глазки зеленовато яростно вспыхнули, он заговорил быстрее, с
присвистами и взвизгиваньем:
- Нет, погоди! Ты покажи-ко мне, вместо Бакуниных с Кропоткиными,
русских Оуэнов, Фурье, Сен-Симонов, покажи, ну? Ду-шеч-ка, у нас их
заменяют блаженненькие Сютаевы, Бондаревы да чудаковатый граф, соблазненный
ими по бедности разума его. Ой, нехорошо, дерзко сказал я, - воскликнул он,
неумело притворяясь испуганным. - Но вы, господин Самгин, не думайте, я
ведь гения не отрицаю, художника всесветного превозношу совокупно со всеми.
Однако же полагаю себя вправе сказать: глуп, как гений! И это касается не
одного кого-либо, а вообще гения в искусстве...
- Чернышевский... - начал Попов, сердито сдвинув брови.
Тесть махнул рукой на него:
- Отстань! Семинарист этот был прилежным учеником, а чудотворца из
него литераторы сделали за мужиколюбие. Я тебе скажу, что бурят Щапов был
мыслителем как раз погуще его, да! Есть еще мыслитель-Федоров, но его
"Философия общего дела" никому не знакома.
Он всем телом покачнулся к Самгину, усмехаясь, широко обнажив золотые
клыки:
- Дорогой... Кирилл Иваныч, старообрядцы мы, заплесневели, мохом
обросли! Славянофилы эти наши, народники всякие - старообрядцы всё! И пусть
только какой-нибудь Петр, большой или маленький, начнет нас к Европе
поворачивать, мы орем: "Антихрист! Блаженны кроткие"...
- Мне кажется, вы недооцениваете событий, которые только что... -
заговорил Самгин, но Бердников, схватив его за рукав пиджака, быстро и уже
озлобленно продолжал:
- Не выношу кротких! Сделать бы меня всемирным Иродом, я бы как раз
объявил поголовное истребление кротких, несчастных и любителей страдания.
Не уважаю кротких! Плохо с ними, неспособные они, нечего с ними делать. Не
гуманный я человек, я как раз железо произвожу, а - на что оно кроткому?
Сказку Толстого о "Трех братьях" помните? На что дураку железо, ежели он
обороняться не хочет? Избу кроет соломой, землю пашет сохой, телега у него
на деревянном ходу, гвоздей потребляет полфунта в год.
Самгин, немножко захмелев, уставал слушать этот тонкий, резкий голос.
Интересно, но - много... Да, вот какие мысли носит в себе такой человек.
"Какой человек?" - спросил себя Клим, но искать ответа не хотелось, а
подозрительное его отношение к Бердникову исчезало. Самгин чувствовал себя
необычно благодушно, как бы отдыхая после длительного казуистического спора
с назойливым противником по гражданскому процессу.
Приятно было наблюдать за деревьями спокойное, парадное движение
праздничной толпы по аллее. Люди шли в косых лучах солнца встречу друг
другу, как бы хвастливо показывая себя, любуясь друг другом. Музыка,
смягченная гулом голосов, сопровождала их лирически ласково. Часто
доносился веселый смех, ржание коня, за углом ресторана бойко играли на
скрипке, масляно звучала виолончель, женский голос пел "Матчиш", и Попов,
свирепо нахмурясь, отбивая такт мохнатым пальцем по стакану, вполголоса,
четко выговаривал:
Су вотр жюп бланш
Брийе ля анш...4
Бердников все время пил, подливая в шампанское коньяк, но не пьянел,
только голос у него понизился, стал более тусклым, точно отсырев, да
вздыхал толстяк все чаще, тяжелей. Он продолжал показывать пестроту
словесного своего оперения, но уже менее весело и слишком явно стараясь
рассмешить.
------------
4 Под вашей белой юбкой Сверкает бедро... (франц.).
Самгину подумалось, что настал момент, когда можно бы заговорить с
Бердниковым о Марине, но мешал Попов, - в его настроении было что-то
напряженное, подстерегающее, можно было думать, что он намерен затеять
какой-то деловой разговор, а Бердников не хочет этого, потому и говорит так
много, почти непрерывно. Вот Попов угрюмо пробормотал что-то о
безответственности, - толстый человек погладил ладонями бескостное лицо
свое и заговорил более звонко, даже как бы ехидно:
- А перед кем отвечать? Сам знаешь; я делаю историю, может - скверно,
а все-таки делаю, предоставляя интеллигентам свободу судить и порицать
меня. "Но- чтобы в дела мои не лезли иначе, как словесно! Тебе дана
историей роль повара-марксиста, мне - роль кота Васьки, а пролетарий даже в
Германии к делу фабрикации истории не доспел. Однако я понимаю: революцию
на сучок не повесить, а Столыпин - весьма провинциальный дурак: он бы
сначала уступил, а потом понемножку отнял, как делают умные хозяева. А он
вот хочет деревню отрубами раскрошить, полагая, что создаст на русских-то
полях американских фермеров, а создать он может токмо миллионы нищих
бунтарей, на производство фермеров у него как раз сельскохозяйственного
инвентаря не хватит, даже если он половинку России французским банкирам
заложил бы.
- Соединение бойкости языка с наивностью поверхностной мысли - не
велика мудрость, - докторально и даже сердито начал Попов, но тесть прервал
его:
- Это ты про меня? Спасибо. И, выпив бокал шампанского с коньяком,
продолжал, обращаясь к Самгину:
- Бунт обнаружил слабосилие власти, возможность настоящей революции,
кадетики, съездив в Выборг, как раз скомпрометировали себя до конца жизни в
глазах здравомыслящих людей. Теперь-с, ежели пролетарий наш решит идти за
Лениным и сумеет захватить с собою мужичка - самую могущественную фигуру
игры, - Россия лопнет, как пузырь.
Он засмеялся:
- Ппу-бу-бу-бу.
И, поглаживая животище, вздувшийся почти до подбородка, похлопывая его
ладонью, сверкая изумрудом на пальце и улыбочкой в глазах, он докончил:
- Единственное, Кирилл Иваныч, спасение наше - в золоте, в иностранном
золоте! Надобно всыпать в нашу страну большие миллиарды франков, марок,
фунтов, дабы хозяева золота в опасный момент встали на защиту его, вот как
раз моя мысль!
- Чепуха,- сказал Попов, качая голову от плеча к плечу и крепко закрыв
глаза.
- Патриот! - откликнулся Бердников, подмигнув Самгину. - Патриот и
социалист от неудачной жизни. Открытие сделал - украли, жена - сбежала, в
картах - не везет.
- Будет вам! Едемте кататься, - устало предложил Попов, а Бердников,
особенно ласково глядя в лицо Самгина, говорил:
- Люблю дразнить! Мальчишкой будучи, отца дразнил, отец у меня
штейгером был, потом докопался до дела - в большие тысячники вылез. Драл
меня беспощадно, но, как видите, не повредил. Чехов-то прав: если зайца
бить, он спички зажигать выучится. Вы как Чехова-то оцениваете?
- Отличный и правдивейший художник, - сказал Самгин и услышал, что
сказано это тоном неуместно строгим и вышло смешно. Он взглянул на Попова,
но инженер внимательно выбирал сигару, а Бердников, поправив галстук,
одобрительно сунул голову вперед,- видимо, это была его манера кланяться.
- Изящнейший писатель, - говорил он. - Некоторые жалуются - печален. А
ведь нерезонно жаловаться на октябрь за то, что в нем плохая погода. Однако
и в октябре бывают превосходные дни...
- Когда октябристы родятся, - угрюмо вставил Попов.
- Ну, поздравляю, сострил! - одобрительно произнес Бердников, и
лягушечьи губы его раздвинулись широкой улыбкой. - Закаты хороши в октябре.
И утренние зори. Я ведь до сорока лет охотник был, одиннадцать медведей
извел...
Попов вызвал коляску, толстяк упросил Самгина "не разрушать компанию",
но Самгин и не имел этого намерения. Бердников любезно предложил ему сесть
рядом, Попов, с сигарой в зубах, сел на переднее сиденье, широко расставив
ноги. Он, видимо, опьянел, курил, смешно надувая щеки, морщился, двигал
бровями, пускал дым в лицо Самгина, и Самгин все определенней чувствовал,
что инженер стесняет его. Коляска выехала на широкую аллею и включилась
звеном в бесконечную цепь разнообразно причудливых экипажей. Самгин
почувствовал, что его приятно возбуждает парадное движение празднично
веселой, нарядно одетой толпы людей, зеркальный блеск разноцветного лака,
металлических украшений экипажей и сбруи холеных лошадей, которые, как бы
сознавая свою красоту, шагали медленно и торжественно, позволяя любоваться
мощной грацией их движений. Ослепительно блестело золото ливрей
идолоподобно неподвижных кучеров и грумов, их головы в лакированных шляпах
казались металлическими, на лицах застыла суровая важность, как будто они
правили не только лошадьми, а всем этим движением по кругу, над небольшим
озером; по спокойной, все еще розоватой в лучах солнца воде, среди
отраженных ею облаков плавали лебеди, вопросительно и гордо изогнув шеи, а
на берегах шумели ярко одетые дети, бросая птицам хлеб. Мелькали бронзовые
лица негров, подчеркнутые белыми улыбками, блеском зубов и синеватым
фарфором веселых глаз, казалось, что эти матовые глаза фосфорически
дымятся. Вслед экипажам и встречу им густо двигалась толпа мужчин, над ними
покачивались, подпрыгивали в седлах военные, красивые, точно игрушки,
штатские в цилиндрах, амазонки в фантастических шляпах, тонконогие кони
гордо взмахивали головами. Ритмический топот лошадей был едва слышен в
пестром и гулком шуме голосов, в непрерывном смехе, иногда неожиданно и
очень странно звучал свист, но все же казалось, что толпа пешеходов
подчиняется глухому ритму ударов копыт о землю. Тесная группа мужчин дружно
аплодировала, в средине ее важно шагали чернобородые, с бронзовыми лицами,
в белых чалмах и бурнусах, их сопровождали зуавы в широких красных штанах.
Все время, то побеждая шум толпы, то утопая в нем, звучала музыка военного
оркестра. Солнце, освещая пыль в воздухе, окрашивало его в розоватый цвет,
на розоватом зеркале озера явились две гряды перистых облаков,
распростертых в небе, точно гигантские крылья невидимой птицы, и, вплывая в
отражения этих облаков, лебеди становились почти невидимы. Это было очень
красиво, грустно, напомнило Самгину какие-то сказки, стихи о лебедях,
печальный романс Грига. Хотелось отдать себя во власть дремотного бездумья,
забыться в созерцании этой красочной жизни. Мешало нахмуренное лицо Попова,
туповатый, хмельной взгляд его глаз, мешал слащаво ласковый голос
Бердникова.
- Мирок-то какой картинный, а? - говорил он, как бы додумывая неясные
мысли Самгина. - Легкость, радость бытия, подлинно демократично и
непритязательно.
- Да,- неожиданно для себя сказал Самгин. - Они умеют отдыхать от
будничных забот и насилий действительности.
Этими словами он очень обрадовал Бердникова.
- Вот именно! Как раз - так! Умнейшая буржуазия Европы живет здесь. А
у нас, в Питере, на Стрелке, - монументальная скука, напыщенность - едут,
как будто важного покойника провожая-Покачиваясь, он толкал Самгина теплым,
мягким плечом. Самгин, искоса поглядывая на него, кивал головой. Любуясь
женщинами, он не хотел, чтоб это было замечено, и даже сам себе не хотел
сознаться, что любуется. Глядя, как они, окутанные в яркие ткани, в
кружевах, цветах и страусовых перьях, полулежа на подушках причудливых
экипажей, смотрят на людей равнодушно или надменно, ласково или вызывающе
улыбаясь, он вспоминал суровые романы Золя, пряные рассказы Мопассана и
пытался определить, которая из этих женщин родня Нана или Рене Саккар,
madame де-Бюрн или героиням Октава Фелье, Жоржа Онэ, героиням модных пьес
Бернштейна? Было совершенно ясно, что эти изумительно нарядные женщины,
величественно плывущие в экипажах, глубоко чувствуют силу своего обаяния и
что сотни мужчин, любуясь их красотой, сотни женщин, завидуя их богатству,
еще более, если только это возможно, углубляют сознание силы и власти
красавиц, победоносно и бесстыдно показывающих себя.
- Да, - говорил Самгин каким-то своим еще не оформленным мыслям. - Да,
да. - И вспоминал Алину около трупа Лютова.
Говор толпы становился как будто тише, когда появлялись особенно
оригинальные экипажи. Рядом с коляской, обгоняя ее со стороны Бердникова,
шагала, играя удилами, танцуя, небольшая белая лошадь, с пышной, длинной,
почти до копыт, гривой; ее запрягли в игрушечную коробку на двух высоких
колесах, покрытую сияющим лаком цвета сирени; в коробке сидела, туго
натянув белые вожжи, маленькая пышная смуглолицая женщина с темными глазами
и ярко накрашенным ртом. Она ласково и задорно улыбалась, правя лошадью,
горяча ее, на ней голубая курточка, вышитая серебром, спицы колес экипажа
тоже посеребрены и, вращаясь, как бы разбрызгивают белые искры, так же
искрится и серебро шитья на рукавах курточки. Сзади экипажа, на высокой
узенькой скамейке, качается, скрестив руки на груди, маленький негр, весь в
белом, в смешной шапочке на курчавой голове, с детским личиком и важно или
обиженно надутыми губами. Бердников почтительно приподнял шляпу и сунул
голову вперед, сморщив лицо улыбкой; женщина, взглянув на него, приподняла
черные брови и ударила лошадь вожжой. Бердников вздохнул, накрываясь
шляпой.
- С-стервоза, - сказал он, присвистывая. - В большой моде... Высокой
цены. Сейчас ее содержит один финансист, кандидат в министры торговли...
В черной коляске, формой похожей на лодку, запряженной парой
сухощавых, серых лошадей, полулежала длинноногая женщина; пышные рыжеватые
волосы, прикрытые черным кружевом, делали ее лицо маленьким, точно лицо
подростка. Ее золотистые брови нахмурены, глаза прикрыты ресницами, плотно
сжатые, яркие губы придавали ее лицу выражение усталости и брезгливости.
Под черной пеной кружев четко видно ее длинное, рыбье тело, туго обтянутое
перламутровым шелком, коляска покачивалась на мягких рессорах, тело женщины
тихонько вздымалось и опадало, как будто таяло. Лошадьми правил большой
синещекий кучер с толстыми черными усами, рядом с ним сидел человек в
костюме шотландца, бритый, с голыми икрами, со множеством золотых пуговиц
на куртке, пуговицы казались шляпками гвоздей, вбитых в его толстое тело.
- Это что же? Аллегория какая-то, что ли? - спросил Попов, ухмыляясь.
Бердников тотчас откликнулся:
- Применяют безобразное, чтоб подчеркнуть красоту, понимаешь? Они,
милейший мой, знают, кого чем взять за жабры. Из-за этой душечки уже две
дуэли было...
- На булавках дуэли-то?
Бердников хотел что-то сказать, но только свистнул сквозь зубы:
коляску обогнал маленький плетеный шарабан, в нем сидела женщина в красном,
рядом с нею, высунув длинный язык, качала башкой большая собака в пестрой,
гладкой шерсти, ее обрезанные уши торчали настороженно, над оскаленной
пастью старчески опустились кровавые веки, тускло блестели рыжие, каменные
глаза.
- Собаки, негры, - жаль, чертей нет, а то бы и чертей возили, - сказал
Бердников и засмеялся своим странным, фыркающим смехом. - Некоторые
изображают себя страшными, ну, а за страх как раз надобно прибавить. Тут в
этом деле пущена такая либертэ, что уже моралитэ - места нету!
Лицо Попова налилось бурой кровью, глаза выкатились, казалось, что он
усиленно старается не задремать, но волосатые пальцы нервозно барабанили по
коленям, голова вращалась так быстро, точно он искал кого-то в толпе и
боялся не заметить. На тестя он посматривал сердито, явно не одобряя его
болтовни, и Самгин ждал, что вот сейчас этот неприятный человек начнет
возражать тестю и затрещит бесконечный, бесплодный, юмористически
неуместный на этом параде красивых женщин диалог двух русских, которые все
знают.
"Все, кроме самих себя, - думал Самгин. - Я предпочитаю монологи, их
можно слушать не возражая, как слушаешь шум ветра. Это не обязывает меня
иметь в запасе какие-то истины и напрягаться, защищая их сомнительную
святость..."
Пара темнобронзовых, монументально крупных лошадей важно катила
солидное ландо: в нем - старуха в черном шелке, в черных кружевах на
седовласой голове, с длинным, сухим лицом; голову она держала прямо,
надменно, серенькие пятна глаз смотрели в широкую синюю спину кучера, рука
в перчатке держала золотой лорнет. Рядом с нею благодушно улыбалась, кивая
головою, толстая дама, против них два мальчика, тоже неподвижные и
безличные, точно куклы.
- Де-Лярош-Фуко, - объяснял Бердников, сняв шляпу, прикрывая ею лицо.
- Маркиза или графиня... что-то в этом роде. Моралистка. Ханжа. Старуха -
тоже аристократка, - как ее? Забыл фамилию... Бульон, котильон... Крильон?
Деловая, острозубая, с когтями, с большим весом в промышленных кругах, чорт
ее... Филантропит... Нищих подкармливает... Вы, господин Самгин, моралист?
- спросил он, наваливаясь на Самгина.
- Предпочитаю воздерживаться, - ответил Клим и упрекнул себя за
необдуманный ответ.
- Приятно знать, - услыхал он одобрительный возглас. - Я как раз
женщин этих не осуждаю. Более того, ежели подсчитать, какой доход дают
кокотки Парижу, так можно даже как раз уважение почувствовать к ним. Не
шучу! Текстиль, ювелирное, портновское дело, домашняя обстановка и всякий
эдакий "артикль де Пари" - это всё кокоточки двигают, поверьте! Сначала -
кокотка, а за нею уже и всякая другая фамма5. И ведь заметьте, что кокотка
преимущественно стрижет не француза, а иностранца. Вот банкиры здешние
заемчик дали нам для погашения волнений, - ведь в этом займе кокоточный
заработок серьезную частицу имеет...
------------
5 женщина (искаж. франц,).
- Черт знает что вы говорите, - проворчал Попов.
- Правду говорю, Григорий, - огрызнулся толстяк, толкая зятя ногой в
мягком замшевом ботинке. - Здесь иная женщина потребляет в год товаров на
сумму не меньшую, чем у нас население целого уезда за тот же срок. Это надо
понять! А у нас дама, порченная литературой, старается жить, одеваясь в
ризы мечты, то воображает себя Анной Карениной, то сумасшедшей из
Достоевского или мадам Роллан, а то - Софьей Перовской. Скушная у нас дама!
Самгин слушал рассеянно и пытался окончательно определить свое
отношение к Бердникову. "Попов, наверное, прав: ему все равно, о чем
говорить". Не хотелось признать, что некоторые мысли Бердникова новы и
завидно своеобразны, но Самгин чувствовал это. Странно было вспомнить, что
этот человек пытался подкупить его, но уже являлись мотивы, смягчающие его
вину.
"Привык вращаться в среде продажного чиновничества..." Он пропустил
мимо ушей какое-то замечание Попова, Бердников пренебрежительно кричал
зятю:
- Что ты мне все указываешь, чье то, чье это? Я везде беру все, что
мне нравится. Суворин - не дурак. Для кого люди философствуют? Для мужика,
что ли? Для меня!
Разгорался спор, как и ожидал Самгин. Экипажей и красивых женщин
становилось как будто все больше. Обогнала пара крупных, рыжих лошадей, в
коляске сидели, смеясь, две женщины, против них тучный, лысый человек с
седыми усами; приподняв над головою цилиндр, он говорил что-то, обращаясь к
толпе, надувал красные щеки, смешно двигал усами, ему аплодировали. Подул
ветер и, смешав говор, смех, аплодисменты, фырканье лошадей, придал шуму
хоровую силу.
"Нужен дважды гениальный Босх, чтоб превратить вот такую
действительность в кошмарный гротеск", - подумал Самгин, споря с кем-то,
кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть,
которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то
вспомнились женщины, которых он знал. "За эти связи не поблагодаришь
судьбу... И в общем надо сказать, что моя жизнь..."
Он поискал определения и не нашел. Попов коснулся пальцем его колена,
говоря:
- Я здесь слезаю. До свидания.
- А мы еще покатаемся по городу, - весело и тонко вскричал Бердников.
- Потом - в какое-нибудь увеселительное место; вы не против?
- Отлично, - сказал Самгин. Наконец пред ним открывалась возможность
поговорить о Марине. Он взглянул на Бердникова, тот усмехнулся, сморщил
лицо и, толкая его плечом, спросил:
- Устали?
- Нимало.
- Терпеливый вы. Однако побледнели. Знаете: живешь-живешь,
говоришь-говоришь, а все что-то как раз не выговаривается, какое-то
небольшое, однако же - самое главное слово. Верно?
- Да, - охотно согласился Самгин, - это верно. Бердников, усмехаясь,
чмокнул, как бы целуя воздух.
- Так и умрешь, не выговорив это слово, - продолжал он, вздохнув. -
Одолеваю я вас болтовней моей? -спросил он, но ответа не стал ждать. -
Стар, а в старости разговор-единственное нам утешение, говоришь, как будто
встряхиваешь в душе пыль пережитого. Да и редко удается искренно поболтать,
невнимательные мы друг друга слушатели...
Самгин отметил: человек этот стал серьезнее и симпатичней говорить
после того, как исчез Попов.
"Вероятно, очень одинокий человек и устал от одиночества", - подумал
он, слушая Бердникова более внимательно.
- К тому же, подлинная-то искренность - цинична всегда, иначе как раз
и быть не может, ведь человек-то - дрянцо, фальшивей, тем живет, что сам
себе словесно приятные фокусы показывает, несчастное чадо.
И, уже совсем наваливаясь жидким телом своим, Бердников воскликнул
пониженным, точно отсыревшим голосом:
- До чего несчастны мы, люди, милейший мой Иван Кириллович...
простите! Клим Иванович, да, да... Это понимаешь только вот накануне конца,
когда подкрадывается тихонько какая-то болезнь и нашептывает по ночам, как
сводня: "Ах, Захар, с какой я тебя дамочкой хочу познакомить!" Это она -
про смерть...
Бердников засмеялся странным своим смехом, а Самгин признал смех этот
совершенно неуместным и, неприятно удивленный, подумал:
"Какой... хамелеон..." Слово "хамелеон" показалось ему незаслуженно
обидным. "Гибкость какая... Разнузданность?"
Но и эти слова не определяли Бердникова. Коляска катилась по какой-то
очень красивой улице, по обе стороны неспешно плыли изящные особняки,
связанные железными решетками. На железе сияла обильная позолота, по
панелям шагали люди, обгоняя тяжелое движение зданий. Самгину хотелось
пить, хотелось неподвижности и тишины, чтобы в тишине внимательно взвесить,
обдумать бойкие, пестрые мысли Бердникова, понять его, поговорить о Марине.
Ему показалось, что никто никогда не говорил с ним так свободно, в тоне
такой безграничной интимности, и он должен был признать, что некоторые
фразы толстяка нравятся ему. "Нет, он глубже, своеобразней Лютова..."
- Хорошо бы чаю выпить, - предложил он.
- Чаю? Как раз в пору!
- Где-нибудь в тихом месте...
- Именно в тихом! - воскликнул Бердников и, надув щеки, удовлетворенно
выдохнул струю воздуха. - По-русски, за самоварчиком! Прошу ко мне! Обитаю
в пансионе, отличное убежище для сирот жизни, русская дама содержит,
посольские наши охотно посещают...
Не ожидая согласия Самгина, он сказал кучеру адрес и попросил его
ехать быстрей. Убежище его оказалось близко, и вот он шагает по лестнице,
поднимаясь со ступеньки на ступеньку, как резиновый, снова удивляя Самгина
легкостью своего шарообразного тела. На тесной площадке - три двери.
Бердников уперся животом в среднюю и, посторонясь, пригласил Самгина:
- Покорнейше прошу"
Вслед за этим он откатился куда-то в красноватый сумрак, восклицая:
- Анна Денисовна! Анеточка-а?
Самгин, протирая очки, осматривался: маленькая, без окон, комната,
похожая на приемную дантиста, обставленная мягкой мебелью в чехлах серой
парусины, посредине - круглый стол, на столе - альбомы, на стенах - серые
квадраты гравюр. Сквозь драпри цвета бордо на дверях в соседнее помещение в
комнату втекает красноватый сумрак и запах духов, и где-то далеко, в тишине
звучит приглушенный голос Бердникова:
- Самоварчик и прочее. Да, да. Верочка и Жоржет? Чтобы не уходили.
Ясно! Ну да, как раз так... Ппу-бу-бу-бу...
Через минуту он выкатился из-за драпри, радостно восклицая:
- Пож-жалуйста, Клим Иванович!
И пошел рядом с Климом, говоря вполголоса;
- Похоже на бардачок, но очень уютно и "вдали от шума городского".
В тишине прошли через три комнаты, одна - большая и пустая, как зал
для танцев, две другие - поменьше, тесно заставлены мебелью и комнатными
растениями, вышли в коридор, он переломился под прямым углом и уперся в
дверь, Бердников открыл ее пинком ноги.
- Вот мы и у пристани! Если вам жарко - лишнее можно снять, - говорил
он, бесцеремонно сбрасывая с плеч сюртук. Без сюртука он стал еще более
толстым и более остро засверкала бриллиантовая запонка в мягкой рубашке.
Сорвал он и галстук, небрежно бросил его на подзеркальник, где стояла ваза
с цветами. Обмахивая платком лицо, высунулся в открытое окно и
удовлетворенно сказал:
- Благодать!
Его хозяйская бесцеремонность несколько покоробила Самгина. Он
нахмурился, но, увидав в зеркале свою фигуру комически тощей рядом с
круглой тушей Бердникова, невольно усмехнулся, и явилось неизбежное
сравнение:
"Дон-Кихот, Санчо..."
Вслед за этим он услыхал шутливые слова:
- Мы с вами в комнатенке этой - как рубль с гривенником в одном
кошельке...
И тотчас же заиграли как будто испуганные слова:
- Ой, простите, глупо я пошутил, уподобив вас гривеннику! Вы, Клим
Иваныч, поверьте слову: я цену вам как раз весьма чувствую! Душевнейше рад
встретить в лице вашем не пустозвона и празднослова, не злыдня, подобного,
скажем, зятьку моему, а человека сосредоточенного ума, философически
обдумывающего видимое и творимое. Эдакие люди-редки, как, примерно...
двуглавые рыбы, каких и вовсе нет. Мне знакомство с вами - удача,
праздник...
"Он, кажется, стихами говорить способен", - подумал Самгин и,
примирясь с толстяком, сказал с улыбкой:
- Но позвольте, я ведь имею право думать, что вы не меня, а себя
уподобили мелкой монете...
Бердников сунул голову вперед, звучно шлепнул губами, точно закрыв во
рту какое-то неудобное и преждевременное слово, глядя на Самгина с
удивлением, он помолчал несколько секунд, а затем голосок его визгливо
взвился:
- Господи, боже мой, ну конечно! Как раз имеете полное право. Вот они,
шуточки-то. Я ведь намекал на объемное, физическое различие между нами. Но
вы же знаете: шутка с правдой не считается...
Явилась крупная чернобровая женщина, в белой полупрозрачной блузке, с
грудями, как два маленькие арбуза, и чрезмерно ласковой улыбкой на
подкрашенном лице, - особенно подчеркнуты были на нем ядовито красные губы.
В руках, обнаженных по локоть, она несла на подносе чайную посуду, бутылки,
вазы, за нею следовал курчавый усатенький человечек, толстогубый, точно
негр; казалось, что его смуглое лицо было очень темным, но выцвело. Он внес
небольшой серебряный самовар. Бердников командовал по-французски:
- Уберите бенедиктин, дайте куантро... Огня! Самгин оглядывался.
Комната была обставлена, как в дорогом отеле, треть ее отделялась
темносиней драпировкой, за нею - широкая кровать, оттуда доносился очень
сильный запах духов. Два открытых окна выходили в небольшой старый сад,
ограниченный стеною, сплошь покрытой плющом, вершины деревьев поднимались
на высоту окон, сладковато пахучая сырость втекала в комнату, в ней было
сумрачно и душно. И в духоте этой извивался тонкий, бабий голосок,
вычерчивая словесные узоры:
- Да-а, Шутка с правдой не считается, это как раз так! В третьем году
познакомился, случайно, знаете, мимоходом, в Москве с известным
литератором, пессимистом, однако же - не без юмора. Конечно, - знаете кто?
Выпили. Спрашиваю: "Что это вы как мрачно пишете?" А он отвечает: "Пишу, не
щадя правды". Очень много смеялись мы с ним и коньячку выпили мало-мало за
беспощадное отношение к правде. Интересный он: идеалист и даже к мистике
тяготеет, а в житейской практике - жестокий ловкач, я тогда к бумаге имел
касательство и попутно с издательским делом ознакомился. Без ошибочки
мистик-то торговал продуктами душевной своей рвоты. Ой, - засмеялся,
забулькал он. - Нехорошо как обмолвился я! Вы словцо "рвота" поймите в
смысле рвения и поползновения души за пределы реального...
Самгин слушал равнодушно, ожидая удобного момента поставить свой
вопрос. На столе, освещенном спиртовой лампой, самодовольно и хвастливо
сиял самовар, блестел фарфор посуды, в хрустале ваз сверкали беловатые
искры, в рюмках - золотистый коньяк.
"Послушать бы, как он говорит с Мариной", - думал Самгин. Он пропустил
какие-то слова.
- Как в цирке, упражняются в головоломном, Достоевским соблазнены, -
говорил Бердников. - А здесь интеллигент как раз достаточно сыт, буржуазия
его весьма вкусно кормит. У Мопассана - яхта, у Франса-домик, у Лоти-музей.
Вот, надобно надеяться, и у нас лет через десять - двадцать интеллигент
получит норму корма, ну и почувствует, что ему с пролетарием не по пути...
- Вы давно знаете Зотову? - спросил Самгин, отхлебнув коньяку.
Бердников ответил не сразу. Он снял чайник с конфорки самовара, закрыл
трубу тушилкой, открыл чайник, понюхал чай и начал разливать его по чашкам.
- Углем пахнет, - объяснил он заботливые свои действия. Затем спросил:
- Примечательная фигуряшка? Н-да, я ее знаю. Даже сватался. Не
соблаговолила. Думаю; бережет себя для дворянина. Возможно, что и о
титулованном мечтает. Отличной губернаторшей была бы!
Помолчал и, глядя в чашку, давя в ней ложкой лимон, продолжал
раздумчиво, не спеша:
- Знаком я с нею лет семь. Встретился с мужем ее в Лондоне. Это был
тоже затейливых качеств мужичок. Не без идеала. Торговал пенькой, а
хотелось ему заняться каким-нибудь тонким делом для утешения души. Он был
из таких, у которых душа вроде опухоли и - чешется. Все с квакерами и
вообще с английскими попами вожжался. Даже и меня в это вовлекли, но мне
показалось, что попы английские, кроме портвейна, как раз ничего не
понимают, а о боге говорят - по должности, приличия ради.
Подмигнув Самгину на его рюмку, он вылил из своей коньяк в чай, налил
другую, выпил, закусил глотком чая. Самгин, наблюдая, как легки и уверенны
его движения, нетерпеливо ждал.
- Он, Зотов, был из эдаких, из чистоплотных, есть такие в купечестве
нашем. Вроде Пилата они, всё ищут, какой бы водицей не токмо руки, а вообще
всю плоть свою омыть от грехов. А я как раз не люблю людей с устремлением к
святости. Сам я - великий грешник, от юности прокопчен во грехе, меня,
наверное, глубоко уважают все черти адовы. Люди не уважают. Я людей -
тоже...
Самгин увидел, что пухлое, почти бесформенное лицо Бердникова вдруг
крепко оформилось, стало как будто меньше, угловатей, да скулах выступили
желваки, заострился нос, подбородок приподнялся вверх, губы плотно сжались,
исчезли, а в глазах явился какой-то медно-зеленый блеск. Правая рука его,
опущенная через ручку кресла, густо налилась кровью.
"Кажется, он пьянеет", - соображал Самгин, а его собеседник продолжал
пониженным, отсыревшим голосом:
- Я деловой человек, а это все едино как военный. Безгрешных дел на
свете - нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем
всякие отцы церкви, гуманисты и прочие... безграмотные души. Ленин
совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно
уничтожить. Я оказал - следует, однакож не верю, что это возможно.
Вероятно, и Ленин не верит, а только стращает. Вы как думаете о Ленине-то?
- Это-несерьезный мыслитель,-сказал Самгин. Бердников как будто
удивился и несколько секунд молча, мигая, смотрел в лицо Самгина.
- Это вы - искренно?
- Да. Все, что я читал у него, - крайне примитивно.
- Та-ак, - неопределенно протянул Бердников и усмехнулся. - А вот
Савва Морозов - слыхали о таком? - считает Ленина весьма... серьезной
фигурой, даже будто бы материально способствует его разрушительной работе.
- Тоже - Пилат? - иронически спросил Самгин.
- Н-не знаю. Как будто умен слишком для Пилата. А в примитивизме,
думаете, нет опасности? Христианство на заре его дней было тоже примитивно,
а с лишком на тысячу лет ослепило людей. Я вот тоже примитивно рассуждаю, а
человек я опасный, - скучно сказал он, снова наливая коньяк в рюмки.
Помолчали. Розовато-пыльное небо за окном поблекло, серенькие облака
явились в небе. Прерывисто и тонко пищал самовар.
"Не хочет он говорить о Марине, - подумал Самгин, - напился. Кажется,
и я хмелею. Надо идти..."
Но Бердников заговорил - неохотно и с усмешкой на лице, оно у него
снова расплылось.
- Значит, Зотова интересует вас? Понимаю. Это - кусок. Но, откровенно
скажу, не желая как-нибудь задеть вас, я могу о ней говорить только после
того, как буду знать: она для вас только выгодная клиентка или еще
что-нибудь?
- Только клиентка, и не могу сказать - выгодная, - ответил Самгин
очень решительно.
- Ага, - оживленно воскликнул Бердников. - Да, да, она скупа, она
жадная! В делах она - палач. Умная. Грубейший мужицкий ум, наряженный в
книжные одежки. Мне она - враг, - сказал он в три удара, трижды шлепнув
ладонью по своему колену. - Росту промышленности русской - тоже враг.
Варягов зовет - понимаете? Продает англичанам огромное дело. Ростовщица. У
нее в Москве подручный есть, какой-то хлыст или скопец, дисконтом векселей
занимается на ее деньги, хитрейший грабитель! Раб ее, сукин сын...
Он нехорошо возбуждался. У него тряслись плечи, он совал голову
вперед, желтоватое рыхлое лицо его снова окаменело, глаза ослепленно
мигали, губы, вспухнув, шевелились, красные, неприятно влажные. Тонкий
голос взвизгивал, прерывался, в словах кипело бешенство. Самгин, чувствуя
себя отвратительно, даже опустил голову, чтоб не видеть пред собою
противную дрожь этого жидкого тела.
- Уголовный тип, - слышал он. - Кончит тюрьмой, увидите! И еще вас
втискает в какую-нибудь уголовщину. Наводчица, ворам дорогу показывает.
Он неестественно быстро вскочил со стула, пошатнув стол, так что все
на нем задребезжало, и, пока Самгин удерживал лампу, живот Бердникова
уперся в его плечи, над головой его завизжали торопливые слова:
- Слушайте... Я возобновляю мое предложение. Достаньте мне проект
договора. Я иду до пяти тысяч, понимаете?
Самгин попробовал встать, но рука Бердникова тяжело надавила на его
плечо, другую руку он поднял, как бы принимая присягу или собираясь ударить
Самгина по голове.
- Стойте! - спокойнее и трезвее сказал Бердников, его лицо покрылось,
как слезами, мелким потом и таяло. - Вы не можете сочувствовать распродаже
родины, если вы честный, русский человек. Мы сами поднимем ее на ноги, мы,
сильные, талантливые, бесстрашные...
- Я уже сказал: я ничего не знаю об этом договоре. Зотова не посвящает
меня в свои дела, - успел выговорить Самгин, безуспешно пытаясь
выскользнуть из-под тяжелой руки.
- Не верю, - крикнул Бердников. - Зачем же вы при ней, ну? Не знаете,
скрывает она от вас эту сделку? Узнайте! Вы - не маленький. Я вам карьеру
сделаю. Не дурачьтесь. К чорту Пилатову чистоплотность! Вы же видите: жизнь
идет от плохого к худшему. Что вы можете сделать против этого, вы?
Последние слова Бердников сказал явно пренебрежительно и этим дал
Самгину силу оттолкнуть его, встать, схватить с подзеркальника шляпу.
- Я не желаю слушать, - крикнул он, заикаясь от возмущения. - Вы с ума
сошли...
Бердников толкнул его животом, прижал к стене и завизжал в лицо ему:
- А ты - умен! На кой чорт нужен твой ум? Какую твоим умом дыру
заткнуть можно? Ну! Учитесь в университетах, - в чьих? Уйди! Иди к чорту!
Вон...
И Бердников похабно выругался. Самгин не помнил, как он выбежал на
улицу. Вздрагивая, задыхаясь, он шагал, держа шляпу в руке, и мысленно
истерически вопил, выл:
"Я должен был ударить его по роже. Нужно было ударить".
Он не скоро заметил, что люди слишком быстро уступают ему дорогу, а
некоторые, приостанавливаясь, смотрят на него так, точно хотят догадаться:
что же он будет делать теперь? Надел шляпу и пошел тише, свернув в
узенькую, слабо освещенную улицу.
"Подлое животное! Он вовсе не так пьян, свинья! Таких нужно
уничтожать, безжалостно уничтожать".
Улицу наполняло неприятно пахучее тепло, почти у каждого подъезда
сидели и стояли группы людей, непрерывный говор сопровождал Сангина. Люди
смеялись, покрикивали, может быть, это не относилось к нему, но увеличивало
тошнотворное ощущение отравы обидой. Захотелось выйти на открытое место, на
площадь, в поле, в пустоту и одиночество. Переходя из улицы в улицу, он не
скоро наткнулся на старенький экипаж: тощей, уродливо длинной лошадью
правил веселый, словоохотливый старичок, экипаж катился медленно, дребезжал
и до физической боли, до головокружения ощутимо перетряхивал в памяти
круглую фигуру взбешенного толстяка и его визгливые фразы.
Дома он спросил содовой воды, разделся, сбрасывая платье, как
испачканное грязью, закурил, лег на диван. Ощущение отравы становилось
удушливее, в сером облаке дыма плавало, как пузырь, яростно надутое лицо
Бердникова, мысль работала беспорядочно, смятенно, подсказывая и отвергая
противоречивые решения.
"Да, уничтожать, уничтожать таких... Какой отвратительный, цинический
ум. Нужно уехать отсюда. Завтра же. Я ошибочно выбрал профессию. Что, кого
я могу искренно защищать? Я сам беззащитен пред такими, как этот негодяй. И
- Марина. Откажусь от работы у нее, перееду в Москву или Петербург. Там
возможно жить более незаметно, чем в провинции..."
Ему показалось, что он принял твердое решение, и это несколько
успокоило его. Встал, выпил еще стакан холодной, шипучей воды. Закурил
другую папиросу, остановился у окна. Внизу, по маленькой площади,
ограниченной стенами домов, освещенной неяркими пятнами желтых огней,
скользили, точно в жидком жире, мелкие темные люди.
"Разве я хочу жить незаметно? Независимо хочу я жить. Этот... бандит
нашел независимость мысли в цинизме".
Механически припомнилось, что циника Диогена греки назвали собакой.
"Греки - правы: жить в бочке, ограничивать свои потребности - это ниже
человеческого достоинства. В цинизме есть общее с христианской аскезой..."
Самгин сердито отмахнулся от насилия книжных воспоминаний. Бердников
тоже много читал. Но кажется, что прочитанное крепко спаялось в нем с
прожитым, с непосредственным опытом.
"Нельзя отрицать, что это животное умеет думать и говорить очень
своеобразно. Для него мир - не только "система фраз", каким он был для
Лютова. Мыслью, как оружием самозащиты, он владеет лучше меня. Он пошл?
Едва ли. Он - страстный человек, а страсти не бывают пошлыми, они -
трагичны... Можно подумать, что я оправдываю его. Но я хочу быть только
объективным. Я столкнулся с человеком класса, который живет конкуренцией.
Он правильно назвал себя военным: жизнь его проходит в нападении на людей,
в защите против нападений на него. Он искал в моем лице союзника..."
"Может быть, я хочу внушить себе, что поражение в единоборстве с
великаном - не постыдно? Но разве я поражен? Я понимаю причину его гнусной
выходки, а не оправдываю ее, не прощаю..."
Кружилась голова. Самгин разделся, лег в постель и, лежа, попытался
подвести окончательный итог всему, что испытано и надумано в этот
чрезвычайно емкий день. Очень хотелось, чтоб итог был утешителен.
"Становлюсь умнее..."
Память, хотя уже утомленно, все еще перебирала игривые фразы:
"Человек-то дрянцо, фальшивей, тем и живет, что сам себе словесно
приятные фокусы показывает, несчастное чадо..."
И звучал сырой булькающий смех.
Проснулся поздно, ощущая во рту кислый вкус ржавчины, голова налита
тяжелой мутью, воздух в комнате был тоже мутносерый, точно пред рассветом.
Нехотя встал, раздернул драпри на окне, - ветер бесшумно брызгал в стекла
водяной пылью, сизые облака валились на крыши. Так же, как вчера, как
всегда, на площади шумели, суетились люди. Очень трудно внести свою,
заметную ноту в этот всепоглощающий шум. Одинаковые экипажи катятся по всем
направлениям, и легко представить, что это один и тот же экипаж суется во
все стороны в поисках выхода с тесной, маленькой площади, засоренной
мелкими фигурками людей.
Город шумел глухо, раздраженно, из улицы на площадь вышли
голубовато-серые музыканты, увешанные тусклой медью труб, выехали два
всадника, один - толстый, другой - маленький, точно подросток, он
подчеркнуто гордо сидел на длинном, бронзовом, тонконогом коне. Механически
шагая, выплыли мелкие плотно сплюснутые солдатики свинцового цвета.
"Идущие на смерть приветствуют тебя", - вспомнил Самгин латинскую
фразу и с досадой отошел от окна, соображая:
"Рассказать Марине об этом... о вчерашнем?"
Вопрос остался без ответа. Позвонил, спросил кофе, русские газеты,
начал мыться, а в памяти навязчиво звучало:
"Morituri te salutant!"
Растирая спину мокрым жгутом полотенца, Самгин подумал:
"Возможно, что кто-нибудь из цезарей - Тиберий, Клавдий, Вителлий -
был похож на Бердникова", - подумал Самгин и удивился, что думает
безобидно, равнодушно.
За кофе читал газеты. Корректно ворчали "Русские ведомости", осторожно
ликовало "Новое время", в "Русском слове" отрывисто, как лает старый пес,
знаменитый фельетонист скучно упражнялся в острословии, а на второй полосе
подсчитано было количество повешенных по приговорам военно-полевых судов.
Вешали ежедневно и усердно.
"Morituri..."
Чтение газет скоро надоело и потребовало итога. Засоренная и
отягченная память угодливо, как всегда, подсказывала афоризмы, стихи.
Наиболее уместными показались Самгину полторы строки Жемчужникова:
...в наши времена
Тот честный человек, кто родину не любит...
Затем вспомнилась укоризна Якубовича-Мельшина:
За что любить тебя? Какая ты нам мать?
Время двигалось уже за полдень. Самгин взял книжку Мережковского
"Грядущий хам", прилег на диван, но скоро убедился, что автор, предвосхитив
некоторые его мысли, придал им дряблую, уродующую форму. Это было досадно.
Бросив книгу на стол, он восстановил в памяти яркую картину парада женщин в
Булонском лесу.
"Мирок-то какой картинный",- прозвучала в памяти фраза Бердникова.
Вошла горничная и спросила: не помешает она мсье, если начнет убирать
комнату? Нет, не помешает.
- Мерси,- сказала горничная. Она была в смешном чепчике, тоненькая,
стройная, из-под чепчика выбивались рыжеватые кудряшки, на остроносом лице
весело и ласково улыбались синеватые глаза. Прибирая постель, она возбудила
в Самгине некое игривое намерение.
- Вы похожи на англичанку,- сказал он.
- О, нет! Я из Эльзаса, мсье.
Она посмотрела на Самгина так уверенно, как будто уже догадалась, о
чем он думает. Это смутило его, и он предупредил себя:
"Конечно, она на все готова и за маленькие деньги, но - можно схватить
насморк".
Он встал и вышел в коридор, думая:
"А у Бердникова там, вероятно, маленький гарем".
Держа руки в карманах, бесшумно шагая по мягкому ковру, он представил
себе извилистый ход своей мысли в это утро и остался доволен ее игрой.
Легко вспоминались стихи Федора Сологуба:
Я - бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
...Самгин сел к столу и начал писать, заказав слуге бутылку вина. Он
не слышал, как Попов стучал в дверь, и поднял голову, когда дверь
открылась. Размашисто бросив шляпу на стул, отирая платком отсыревшее лицо,
Попов шел к столу, выкатив глаза, сверкая зубами.
- Поругались с Бердниковым? - тоном старого знакомого спросил он,
усаживаясь в кресла, и, не ожидая ответа, заговорил, как бы извиняясь: -
Вышло так, как будто я вас подвел. Но у меня дурацкое положение было: не
познакомить вас с бандитом этим я - не мог, да притом, оказывается, он уже
был у вас, чортов кум.".
Несколько ошеломленный внезапным явлением и бесцеремонностью гостя, но
и заинтересованный, Самгин сообразил:
"Прислан извиниться. Не извиню", - решил он. Н спросил: - Он сказал
вам, что был у меня?
- Ну, да! А - что: врет?
- Нет.
- Не врет? Гмм...
Помычав и чем-то обрадованный, Попов вытащил из кармана жилета сигару,
выкатил глаза, говоря:
- Вы заметили, как я вчера держался? Вот видите. Могу откровенно
говорить?
- Иначе - не стоит, - сухо сказал Самгин. Тугое лицо Попова
изменилось, из-под жесткой щетки темных волос на гладкий лоб сползли две
глубокие морщины, сдвинули брови на глаза, прикрыв их, инженер откусил
кончик сигары, выплюнул его на пол и, понизив сиповатый голос, спросил:
- Простите слово - он вас пытался подкупить?
- Предположим. Ну-с?
Гость махнул на него рукой, с зажженной спичкой в ней, и торопливо,
горячо засипел:
- Мы - в равных условиях, меня тоже хотят купить, - понимаете? Чорт их
побери, всех этих Бердниковых в штанах и в юбках, но ведь - хочешь не
хочешь - а нам приходится продавать свои знания.
- Но не честь, - напомнил Самгин. Попов поднял брови, удивленно
мигнул.
- Ну... разумеется!
И, закурив сигару, дымно посапывая, он задумчиво выговорил:
- Знания нужно отделять от чести... если это возможно.
"Я глупо сказал", - с досадой сообразил Самгин и решил вести себя с
этим человеком осторожнее.
- Вы - из твердокаменных? - спросил Попов. Слуга принес вино и помог
Самгину не ответить на вопрос, да Попов и не ждал ответа, продолжая:
- Впрочем, этот термин, кажется, вышел из употребления. Я считаю, что
прав Плеханов: социал-демократы могут удобно ехать в одном вагоне с
либералами. Европейский капитализм достаточно здоров и лет сотню проживет
благополучно. Нашему, русскому недорослю надобно учиться жить и работать у
варягов. Велика и обильна земля наша, но - засорена нищим мужиком,
бессильным потребителем, и если мы не перестроимся - нам грозит участь
Китая. А ваш Ленин для ускорения этой участи желает организовать
пугачевщину.
Самгин, прихлебывая вино, ожидал, когда инженер начнет извиняться за
поведение Бердникова. Конечно, он пришел по поручению толстяка с этой
целью. Попов начал говорить так же возбужденно, как при первой встрече.
Держа в одной руке сигару, в другой стакан вина, он говорил, глядя на
Самгина укоризненно:
- Вас, юристов, эти вопросы не так задевают, как нас, инженеров. Грубо
говоря - вы охраняете права тех, кто грабит и кого грабят, не изменяя
установленных отношений. Наше дело - строить, обогащать страну рудой,
топливом, технически вооружать ее. В деле призвания варягов мы лучше купца
знаем, какой варяг полезней стране, а купец ищет дешевого варяга. А если б
дали денег нам, мы могли бы обойтись и без варягов.
Сразу выпив полный стакан вина и все более возбуждаясь, он продолжал:
- Нам нужен промышленник европейского типа, организатор, который мог
бы занять место министра, как здесь, во Франции, как у немцев. И "не беда,
что потерпит мужик" или полумужик-рабочий. Исторически необходимо, чтоб
терпели, - не опаздывай! А наш промышленник - безграмотное животное,
хищник, крохобор. Недавно выскочил из клетки крепостного права и все еще
раб...
- Вы давно знаете Зотову? - неожиданно вырвалось у Самгина.
Попов сомкнул губы, надул щеки и, вытерев платком пятнистое лицо,
пробормотал:
- Жениться на ней собираетесь? Самгину показалось, что в глазах гостя
мелькнул смешок...
...- Ее Бердников знает. Он - циник, враль, презирает людей, как
медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он - невысокого...
впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. (3овет ее -
темная дама.) У него с ней, видимо, какие-то большие счеты, она, должно
быть, с него кусок кожи срезала... На мой взгляд она - выдуманная особа...
...В комнате стало светлее. Самгин взглянул на пелену дыма, встал,
открыл окно.
За спиною барабанил пальцами пег столу инженер, Самгин подумал:
"Когда же он начнет извиняться за тестя?"
И, желая услышать еще что-нибудь о Марине, спросил:
- Вы Кутузова - знаете?
- Знал. Знаю. Студентом был в его кружке, потом он свел меня с
рабочими. Отлично преподавал Маркса, а сам - фантаст. Впрочем, это не
мешает ему быть с людями примитивным, как топор. Вообще же парень для
драки. - Пробормотав эту характеристику торопливо и как бы устало, Попов
высунулся из кресла, точно его что-то ударило по затылку, и спросил:
- Слушайте - сколько предлагал вам Бердников за ознакомление с
договором?
Самгин подумал о чем-то не ясном ему и ответил, усмехаясь:
<- Кажется - пять тысяч, свинья. Попов, глядя в пол, щелкнул пальцами.
- Н-да... чортов кум! Наверняка-дал бы и больше. И, откинувшись на
спинку кресла, выпустив морщины, выкатив круглые, птичьи глаза, он хвалебно
произнес:
- Крепко его ущемила Зотова! Он может ве-есьма широко размахнуться
деньгами. Он - спортсмен!
Взгляд Попова и тон его были достаточно красноречивы. Самгин
почувствовал что-то близкое испугу.
- Я не желаю говорить на эту тему, - сказал он и понял, что сказано не
так строго, как следовало бы.
Инженер неуклюже вылез из кресла, оглянулся, взял шляпу и, стоя боком
к Самгину, шумно вздохнув, спросил:
- Не желаете? Решительно?
- Убирайтесь к чорту! - закричал Самгин, сорвав очки с носа, и даже
топнул ногой, а Попов, обернув к нему широкую спину свою, шагая к двери,
пробормотал невнятное, но, должно быть, обидное.
У Самгина дрожали ноги в коленях, он присел на диван, рассматривая
пружину очков, мигая.
- Мерзавцы. Жулики.>
Никогда еще он не ощущал так горестно своей беззащитности, бессилия
своего. Был момент нервной судороги в горле, и взрослый, почти сорокалетний
человек едва подавил малодушное желание заплакать от обиды. Выкуривая
папиросу за папиросой, он лежал долго, мысленно плутая в пестроте
пережитого, и уже вспыхнули вечерние огни, когда пред ним с небывалой
остротою встал вопрос: как вырваться из непрерывного потока пошлости,
цинизма и из непрерывно кипящей хитрой болтовни, которая не щадит никаких
идей и "высоких слов", превращая все их в едкую пыль, отравляющую мозг?
Думать в этом направлении пришлось недолго. Очень легко явилась
простая мысль, что в мире купли-продажи только деньги, большие деньги,
могут обеспечить свободу, только они позволят отойти в сторону из стада
людей, каждый из которых бешено стремится к независимости за счет других.
"Если существуют деньги для нападения-должны быть деньги для
самозащиты. Рабочие Германии, в лице их партии, - крупные собственники".
Он представил себя богатым, живущим где-то в маленькой уютной стране,
может быть, в одной из республик Южной Америки или - как доктор Руссель -
на островах Гаити. Он знает столько слов чужого языка, сколько необходимо
знать их для неизбежного общения с туземцами. Нет надобности говорить обо
всем и так много, как это принято в России. У него обширная библиотека, он
выписывает наиболее интересные русские книги и пишет свою книгу.
"Я не Питер Шлемиль и не буду страдать, потеряв свою тень. И я не
потерял ее, а самовольно отказался от мучительной неизбежности влачить за
собою тень, которая становится все тяжелее. Я уже прожил половину срока
жизни, имею право на отдых. Какой смысл в этом непрерывном накоплении
опыта? Я достаточно богат. Каков смысл жизни?.. Смешно в моем возрасте
ставить "детские вопросы".
Но пришлось поставить практический вопрос:
"Значит ли все это, что я могу уступить Бердникову?"
Он решительно ответил:
"Нет, не могу".
Так решительно, как будто он знал о договоре и мог снять копию с него.
В этом настроении он прожил несколько ненастных дней, посещая музеи,
веселые кабачки Монпарнаса, и, в один из вечеров, сидя в маленьком
ресторане, услыхал за своей спиною русскую речь:
- Рассказывают, что жена Льва Толстого тоже нанимала ингушей охранять
Ясную Поляну. "Макаров", - определил Самгин.
- Значит - помещики на казаков уже не надеются, приглашают, так
сказать, - колониальные войска? Интересно. А может быть, кавказцы дешевле
берут? - Это было сказано голосом Кутузова. Не желая, чтоб его узнали,
Самгин еще ниже наклонил голову над тарелкой, но земляки уже расплатились и
шли к двери. Самгин искоса посмотрел вслед им, увидал стройную фигуру и
курчавую голову Макарова, круто стесанный затылок Кутузова, его плечи
грузчика, неприязненно вспомнил чью-то кисловатую шутку: "Фигура хотя
эпизодическая, но - неприятная".
Дома его ждала телеграмма из Антверпена. "Париж не вернусь еду
Петербург Зотова". Он изорвал бумагу на мелкие куски, положил их в
пепельницу, поджег и, размешивая карандашом, дождался, когда бумага
превратилась в пепел. После этого ему стало гак скучно, как будто вдруг
исчезла цель, ради которой он жил в этом огромном городе. В сущности -
город неприятный, избалован богатыми иностранцами, живет напоказ и
обязывает к этому всех своих людей.
"Парад кокоток в Булонском лесу тоже пошлость, как "Фоли-Бержер". Коше
смотрит на меня как на человека, которому он мог бы оказать честь протрясти
его в дрянненьком экипаже. Гарсоны служат мне снисходительво, как диюфю.
Вероятно, так же снисходительны и деаяды".
Все-таки он решил пожить еще, сколько позволят деньги, побывать в
"Мулен Руж", "Ша Нуар", съездить в Версаль. Кутав у букиниста набережной
Сены старую солидную книгу "Париж" Максима дю-Кан, приятеля Флобера, по
утрам читал ее и затем отправлялся осматривать "старый Париж". Была минута,
когда он охаял этот город, но ему очень нравилось ходить по историческим
улицам города, и он чувствовал, что Париж чему-то учит его. Стекла витрин,
более прозрачные, чем воздух, хвастались обилием жирного золота,
драгоценных камней, мехов, неисчерпаемым количеством осенних материй,
соблазнительной невесомостью женского белья, парижане покрикивали,
посмеивались, из дверей ресторанов вылетали клочья музыки, и все вместе,
создавая вихри звуков, подсказывало ритмы, мелодии, напоминало стихи,
афоризмы, анекдоты. Беспокоили "девушки для радости". На улицах Москвы,
Петербурга они просят, а здесь как будто уверены в своем праве на внимание
и требуют быстрых решений.
- Идем, старик, - говорят они, смело заглянув в лицо, и, не ожидая
ответа, проходят мимо.
"Боятся полиции, - думал Самгин. - Но все-таки слишком воинственны.
Амазонисты. Да, здесь власть женщины выражена определеннее, наглядней. Это
утверждается и литературой".
Вспомнив давно прочитанную статью философа Н. Федорова о Парижской
выставке 89 года, он добавил:
"И промышленностью".
Он ощущал позыв к женщине все более определенно, и это вовлекло его в
приключение, которое он назвал смешным. Поздно вечером он забрел в какие-то
узкие, кривые улицы, тесно застроенные высокими домами. Линия окон была
взломана, казалось, что этот дом уходит в землю от тесноты, а соседний
выжимается вверх. В сумраке, наполненном тяжелыми запахами, на панелях, у
дверей сидели и стояли очень демократические люди, гудел негромкий говорок,
сдержанный смех, воющее позевывание. Чувствовалось настроение усталости.
Самгин <почувствовал>, что его фигура вызывает настороженное молчание
или же неприязненные восклицания. Толстый человек с большой головой и лицом
в седой щетине оттянул подтяжку брюк и отпустил ее, она так звучно
щелкнула, что Самгин вздрогнул, а человек успокоительно сказал:
- Нет, нет, мосье, это не револьвер!
"Вероятно, шут своего квартала", - решил Самгин и, ускорив шаг, вышел
на берег Сены. Над нею шум города стал гуще, а река текла так медленно, как
будто ей тяжело было уносить этот шум в темную щель, прорванную ею в
нагромождении каменных домов. На черной воде дрожали, как бы стремясь
растаять, отражения тусклых огней в окнах. Черная баржа прилепилась к
берегу, на борту ее стоял человек, щупая воду длинным шестом, с реки кто-то
невидимый глухо говорил ему:
- Правее, Андре. Правее. Еще правей. Баста. Безнадежно.
Бросив шест в баржу, человек звучно и озлобленно сказал:
- Чорт возьми! Этот бык влепит нам штраф! Из двери дома быстро, почти
наскочив на Самгина, вышла женщина в белом платье, без шляпы, смерила его
взглядом и пошла впереди, не торопясь. Среднего роста, очень стройная,
легкая.
"Вот", - вдруг решил Самгин, следуя за ней. Она дошла до маленького
ресторана, пред ним горел газовый фонарь, по обе стороны двери - столики,
за одним играли в карты маленький, чем-то смешной солдатик и лысый человек
с носом хищной птицы, на третьем стуле сидела толстая женщина, сверкали
очки на ее широком лице, сверкали вязальные спицы в руках и серебряные
волосы на голове.
- Ты сегодня поздно, Лиз! - сказала она. Женщина в белом села к
свободному столу, звучно ответив:
- Хозяева считают время по своим часам.
- А часы у них всегда отстают, - приятным голосом добавил солдат.
Самгин, спросив стакан вина, сел напротив Лиз, а толстая женщина пошла
в ресторан, упрекнув кого-то из игроков:
- Ты ужасно рискуешь! Я считала: ты проиграл уже почти франк.
Лиз - миловидна. Ее лицо очень украшают изящно выгнутые, темные брови,
смелые, весело открытые карие глаза, небольшой, задорно вздернутый нос и
твердо очерченный рот. Красивый, в меру высокий бюст.
"Похожа на украинку", - определил Самгин, придумывая первую фразу
обращения к ней, но Лиз начала беседу сама:
- Мосье - иностранец? О-о, русский? Что же ваша революция? Крестьяне
не пошли с рабочими?
- Сколько вопросов, - сказал Самгин, улыбаясь, а она прибавила еще
два:
- Революционер? Эмигрант?
- Почему вы так думаете?
- О, буржуа-иностранцы не посещают наш квартал, - пренебрежительно
ответила она. Солдат и лысый, перестав играть в карты, замолчали. Не глядя
на них, Самгин чувствовал - они ждут, что он скажет. И, как это нередко
бывало с ним, он сказал:
- Да, я участвовал в Московском восстании. Он даже едва удержался,
чтоб не назвать себя эмигрантом. Знакомство развивалось легко, просто и,
укрепляя кое-какие намерения, побуждало торопиться. Толстая женщина
поставила пред ним графин вина, пред Лиз - тарелку с цветной капустой,
положила маленький хлебец.
- Садитесь за мой стол, - предложила Лиз, а когда он сделал это,
спросила:
- Итак? Что же у вас делают теперь? Самгин начал рассказывать о том,
что прочитал утром в газетах Москвы и Петербурга, но Лиз требовательно
заявила:
- Это - меньше того, что пишут в наших буржуазных газетах, не говоря о
"Юманите". Незнакомые люди, это стесняет вас?
Указывая на лысого, она быстро и четко сказала:
- Это - мой дядя. Может быть, вы слышали его имя? Это о нем на-днях
писал камрад Жорес. Мой брат, - указала она на солдата. - Он - не солдат,
это только костюм для эстрады. Он-шансонье, пишет и поет песни, я помогаю
ему делать музыку и аккомпанирую.
Мужчины пожали руку Самгина очень крепко, но Лиз езде более сильно
стиснула его пальцы и, не выпуская их, говорила:
- Через десять минут мы должны начать нашу работу. Это - близко отсюда
- две минуты. Это займет полчаса...
- Час, - сказал солдат.
- Молчи! Мы - кончим, вернемся сюда, и вы расскажете нам...
Вмещался лысый. Хрипло, сорванным голосом он заговорил:
- Возвращаться - нет смысла. Проще будет, если я там выйду на эстраду
и предложу выслушать сообщение камрада о текущих событиях в России.
"Я попал в анекдот, в водевиль", - сообразил -Самгин. И, с огорчением
глядя в ласковые глаза, на высокий бюст Лиз, заявил, что он, к сожалению,
через час уезжает в Швейцарию. Лиз выпустила его руку, говоря с явной
досадой:
- Это я могу понять, там много ваших. Странно все-таки: в Париже
немало русских эмигрантов, но они... недостаточно общительны. Вас как будто
ее интересует французский рабочий...
Самгин тотчас предложил выпить за французского рабочего, выпили, он
раскланялся и ушел так быстро, точно боялся, что его остановят. Он не любил
смеяться над собой, он редко позволял себе это, во теперь, шагая по темной,
тихой улице, усмехался.
"Случай, о котором не расскажешь друзьям. Хорошо, что у меня нет
друзей".
Он размышлял еще о многом, стараясь подавить неприятное, кисловатое
ощущение неудачи, неумелости, и чувствовал себя охмелевшим не столько от
вина, как от женщины. Идя коридором своего отеля, он заглянул в комнату
дежурной горничной, комната была дуста, значит-девушка не спит еще. Он
позвонил, и когда горничная вошла, он, положив руки на плечи ее, спросил,
улыбаясь:
- Вы можете подарить мне удовольствие, да?
Прищурив острые глаза свои, девушка не сразу поняла вопрос, а поняв,
прижалась к нему, и ее ответ он перевел так:
"О, мсье, это всегда приятно, для того, кто умеет!" Быстрые поцелуи ее
тоже были остры, они как-то необыкновенно щекотали губы Самгина, и это
очень возбуждало его. Между поцелуями она шопотом спрашивала:
- Немножко позднее, мсье, когда кончу дежурство, да? Двадцать пять
франков, мсье?
Выскользнув из его рук - исчезла.
"Деловито, просто, никакой лжи", - мысленно одобрил ее Самгин. Он ждал
ее недолго, но весьма нетерпеливо. Явилась и, раздеваясь, сказала
вполголоса:
- Мне очень лестно, что в Париже, где так много красивых женщин, на
все вкусы, мсье не нашел партнерши, достойной его более, чем я. Я буду
очень рада, если докажу, что это - комплимент вкусу мсье!
Гибкая, сильная, она доказывала это с неутомимостью и усердием
фокусника, который еще увлечен своим искусством и ценит его само по себе, а
не только как средство к жизни.
Самгин прожил в Париже еще дней десять, настроенный, как человек,
который не может решить, что ему делать. Вот он поедет в Россию, в тихий
мещанско-купеческий город, где люди, которых встряхнула революция,
укладывают в должный, знакомый ему, скучный порядок свои привычки, мысли,
отношения - и где Марина Зотова будет развертывать пред ним свою
сомнительную, темноватую мудрость.
"Я, должно быть, единственный, на ком она развешивает эту мудрость,
чтоб любоваться ею. Соблазнительна, как жизнь, и так же непонятна".
Думал о том, что, если б у него были средства, хорошо бы остаться
здесь, в стране, где жизнь крепко налажена, в городе, который считается
лучшим в мире и безгранично богатом соблазнами...
"Для дикарей и полудикарей, на деньги которых он живет и украшается",
- напомнил он себе недавнее свое отношение к Парижу.
"Нет, люди здесь проще, ближе к простому, реальному смыслу жизни.
Здесь нет Лютовых, Кутузовых, нет философствующих разбойников вроде
Бердникова, Попова. Здесь и социалисты - люди здравомыслящие, их задача
сводится к реальному делу: препятствовать ухудшению условий труда рабочих".
Мысли этого порядка развивались с приятной легкостью, как бы самосильно.
Память услужливо подсказывала десятки афоризмов:
"Истинная свобода - это свобода отбора впечатлений". "В мире, где все
непрерывно изменяется, стремление к выводам - глупо". "Многие стремятся к
познанию истины, но - кто достиг ее, не искажая действительности?"
В мозге Самгина образовалась некая неподвижная точка, маленькое
зеркало, которое всегда, когда он желал этого, показывало ему все, о чем он
думает, как думает и в чем его мысли противоречат одна другой. Иногда это
свойство разума очень утомляло его, мешало жить, но все чаще он любовался
работой этого цензора и привыкал считать эту работу оригинальнейшим
свойством психики своей.
Доживая последние дни в Париже, он с утра ходил и ездил по городу, по
окрестностям, к ночи возвращался в отель, отдыхал, а после десяти часов
являлась Бланш и между делом, во время пауз, спрашивала его: кто он, женат
или холост, что такое Россия, спросила - почему там революция, чего хотят
революционеры. О себе он наговорил чепухи, а на вопрос о революции строго
ответил, что об этом не говорят с женщиной в постели, и ему показалось, что
ответ этот еще выше поднял его в глазах Бланш. Деловито наивное бесстыдство
этой девушки и то, что она аккуратно, как незнакомый врач за визит, берет с
него деньги, вызывало у Самгина презрение к ней. Но однажды, когда она,
устав, заснула, сунув под мышку ему голову, опутанную прядями растрепанных
волос, Самгин почувствовал к ней что-то близкое жалости. Он тоже хотел
спать, а рядом с нею было тесно. Он приподнялся, опираясь на локоть, и
посмотрел в ее лицо с полуоткрытым ртом, с черными тенями в глазницах,
дышала она тяжело, неровно, и было что-то очень грустное в этом маленьком
лице, днем - приятно окрашенном легким румянцем, а теперь неузнаваемо
обесцвеченном. Закурив папиросу, он подумал:
"Что же, она, в сущности, неплохая девушка. Возможно - накопит денег,
найдет мужа, откроет маленький ресторан, как та, в очках".
Затем вспомнил, что элегантный герой Мопассана в "Нашем сердце" сделал
своей любовницей горничную. Он разбудил Бланш, и это заставило ее
извиниться пред ним. Уезжая, он подарил ей браслет в полтораста франков и
дал еще пятьдесят. Это очень тронуло ее, вспыхнули щеки, радостно
заблестели глаза, и тихонько, смеясь, она счастливо пробормотала:
- О, вы-великодушны! Я всю жизнь буду помнить о русском, который
так...
И, не найдя слова, она повторила:
- Великодушен.
Самгин милостиво похлопал ее по плечу.
На четвертые сутки, утром, он ехал с вокзала к себе домой. Над
городом, среди мелко разорванных облаков, сияло бледноголубое небо, по
мерзлой земле скользили холодные лучи солнца, гулял ветер, срывая последние
листья с деревьев, - все давно знакомо. И хорошо знакомы похожие друг на
друга, как спички, русские люди, тепло, по-осеннему, одетые, поспешно
шагающие в казенную палату, окружный суд, земскую управу и прочие
учреждения, серые гимназисты, зеленоватые реалисты, шоколадные гимназистки,
озорниковатые ученики городских школ. Все знакомо, но все стало более
мелким, ничтожным, здания города как будто раздвинуты ветром, отдалились
друг от друга, и прозрачность осеннего воздуха безжалостно обнажает
дряхлость деревянных домов и тяжелое уродство каменных.
"При первой же возможности перееду в Москву или в Петербург, -
печально подумал Самгин. - Марина? Сегодня или завтра увижу ее, услышу
снисходительные сентенции. Довольно! Где теперь Безбедов?"
Все четыре окна квартиры его были закрыты ставнями, и это очень
усилило неприятное его настроение. Дверь открыла сухая, темная старушка
Фелицата, она показалась еще более сутулой, осевшей к земле, всегда
молчаливая, она и теперь поклонилась ему безмолвно, но тусклые глаза ее
смотрели на него, как на незнакомого, тряпичные губы шевелились, и она
разводила руками так, как будто вот сейчас спросит:
"Вам - кого?"
А когда Самгин осведомился о Безбедове, она беззвучно сказала:
- В тюрьму посадили.
- Вот как? За что?
- Марину Петровну убил.
Самгин успел освободить из пальто лишь одну руку, другая бессильно
опустилась, точно вывихнутая, и пальто соскользнуло с нее на пол. В
полутемной прихожей стало еще темнее, удушливей, Самгин прислонился к стене
спиной, пробормотал:
- Позвольте... Что такое? Когда?
- На другой день, как приехала. Из пистолета застрелил.
Старушка прошла в комнаты, загремела там железными болтами ставен, в
комнату ворвались, одна за другой, две узкие полосы света.
- Самовар подавать? - спросила Фелицата.
Кивнув головой, Самгин осторожно прошел в комнату, отвратительно
пустую, вся мебель сдвинута в один угол. Он сел на пыльный диван, погладил
ладонями лицо, руки дрожали, а пред глазами как бы стояло в воздухе
обнаженное тело женщины, гордой своей красотой. Трудно было представить,
что она умерла.
"Убита. Кретином..."
Образ Марины вытеснил неуклюжий, сырой человек с белым лицом в желтом
цыплячьем пухе на щеках и подбородке, голубые, стеклянные глазки, толстые
губы, глупый, жадный рот. Но быстро шла отрезвляющая работа ума,
направленного на привычное ему дело защиты человека от опасностей и
ненужных волнений.
"Придется участвовать в качестве свидетеля в предварительном следствии
да и на суде".
Вспыхнуло возмущение, и в сотый раз явился знакомый вопрос:
"Почему, почему я должен участвовать в событиях отвратительных?"
В двери встала Фелицата, сложив руки на груди так, "как -будто она уже
умерла и положена в гроб.
- Белено сказать в полицию, когда вы приедете, надо сказать-то?
- Разумеется.
- Самовар Саша подаст.
В соседней комнате шлепали тяжелые шаги, прозвучал медный звон
подноса, дребезжала посуда. Самгин перешел туда, - там, счастливо улыбаясь,
поклонилась ему пышная, румянощекая девица с голубыми глазами и толстой,
светловолосой косой ниже пояса. Самгин сказал ей, что он посмотрит за
самоваром, а она пойдет и купит ему местные газеты за пятнадцать дней.
Потом он вспомнил, что не успел вымыться в вагоне, пошел в уборную, долго
мылся, забыл о самоваре и внес его в столовую бешено кипящим, полосатым от
засохших потоков воды. Почти час он просидел у стола, нетерпеливо ожидая
газет, а самовар все кипел, раздражал гудением и свистом, -наполнял комнату
паром.
"Куда, к чорту, они засунули тушилку?" - негодовал Самгин и, боясь,
что вся вода выкипит, самовар распаяется, хотел снять с него крышку,
взглянуть - много ли воды? Но одна из шишек на крышке отсутствовала, другая
качалась, он ожег пальцы, пришлось подумать о том, как варварски небрежно
относится прислуга к вещам хозяев. Наконец он догадался налить в трубу
воды, чтоб погасить угли. Эта возня мешала думать, вкусный запах горячего
хлеба и липового меда возбуждал аппетит, и думалось только об одном:
"Да, нужно уехать".
К его удивлению, в газетах было напечатано только две заметки; одна
рассказывала:
"Вчера весь город потрясен был убийством известной и почтенной М. П.
Зотовой. Преступление открыто при таких обстоятельствах: обычно по
воскресеньям М. П. Зотова закрывала свой магазин церковной утвари в два
часа дня, но вчера торговцы Большой Торговой улицы были крайне удивлены
тем, что в обычное время магазин не закрыт, хотя ни покупателей, ни хозяйки
не замечалось в нем. Первым, кто решился узнать, в чем дело, был владелец
меняльной лавки К. Ф. Храпов. Войдя в магазин и окликнув хозяйку, он не
получил ответа, а проследовав в комнатку за магазином, увидал ее лежащей на
полу".
"Идиоты, писать грамотно не умеют", - отметил Самгин.
"Думая, что Зотова находится в обморочном состоянии, он вышел и
сообщил об этом торговцу галантерейным товаром Я. П. Перцеву, предложив ему
позвонить квартиранту Перцева доктору Евгеньеву. Но как раз в это время по
улице проходил К. Г. Бекман, врач городской полиции, который и
констатировал, что Зотова убита выстрелом в затылок и что с момента смерти
прошло уже не меньше двух часов. Дальнейшие подробности этой потрясающей
драмы мы, за поздним временем, откладываем до завтра". Но в следующем
номере газета сообщила только об аресте "племянника убитой, Безбедова, в
нетрезвом состоянии". И через номер кратко сообщала о торжественных
похоронах убитой, "гроб которой провожал до места последнего успокоения
весь город".
Самгин выпустил газету из рук, она упала на колени ему, тогда он
брезгливо сбросил ее под стол и задумался. Хотя арест Безбедова объяснял
причину убийства - все-таки явились какие-то мутные мысли.
"Свинья. Кретин. Как он мог... решиться? Он - боялся ее..."
После полудня он сидел у следователя в комнате с окном во двор и видом
на поленницу березовых дров. Комнату наполнял похожий на угар запах
табачного дыма и сухого тления. Над широким, но невысоким шкафом висела
олеография - портрет царя Александра Третьего в шапке полицейского на
голове, отлично приспособленной к ношению густой, тяжелой бороды. За
стареньким письменным столом сидел, с папиросой в зубах, в кожаном кресле с
высокой спинкой сероглазый старичок, чисто вымытый, аккуратно зашитый в
черную тужурку. Его желтые щеки густо раскрашены красными жилками, седая
острая бородка благородно удлиняет лицо, закрученные усы придают ему нечто
воинственное, на голом черепе, над ушами, торчат, как рога, седые вихры, -
в общем судебный следователь Гудим-Чарновицкий похож на героя французской
мелодрамы. Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин
вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде
рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь
часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв "большой шлем", от радости
помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший
рассказ.
- Так вот-с, - тихо журчавшим мягким басом говорил следователь, -
обеспокоил я вас, почтенный Клим Иванович, по делу о таинственном убийстве
клиентки вашей...
- Почему - таинственном? - спросил Самгин. - Ведь убийца - арестован?
Следователь вздохнул, погладил усы пальцем и сказал с сожалением:
- Так как он не сознался в преступлении, то, как вам известно, <до>
решения суда он только подозреваемый.
Глаза следователя были бесцветны, белки мутные, серые зрачки
водянисты, но Самгину казалось, что за этими глазами прячутся другие. Он
чувствовал себя тревожно, напряженно и негодовал на себя за это.
- Я не вижу письмоводителя вашего, - сказал он.
- Совершенно правильно изволили заметить, - откликнулся Гудим,
наклонив голову, снова закуривая папиросу, - курил он непрерывно. - Это
потому, почтенный Клим Иванович, что я и не намерен снимать с вас законом
требуемое показание. Если б не мешало нездоровье, - ноги болят, ходить не
могу, - так я сам, лично явился бы на квартиру вашу для этой беседы.
Конечно, вы будете допрошены со всей строгостью, необходимой в этом случае
и установленной законом. Кое-какие моменты показаний Безбедова настоятельно
требуют этого. По условиям времени субъекту этому угрожает весьма жестокое
наказание, он это чувствует - и, выгораживая себя, конечно, не склонен
щадить других.
Самгину показалось, что стул под ним качнулся назад.
Он вонзил карандаш в бороду себе и, почесывая подбородок, глядя
куда-то в угол, за шкаф, продолжал журчать:
- Пригласил я вас, так сказать, для... информации.
- То есть? - поторопился спросить Самгин, удивленны" и еще белее
встревоженный.
- То есть... в некотором роде как бы осведомить вас о... состоянии
дела.
Следователь говорил с паузами, и они были отвратительны.
- Буду говорить откровенно, начистоту, - продолжал он, понизив
голосов. - Суть в том, что делом этим заинтересован Петербург, оттуда
прислали товарища прокурора для наблюдения за предварительным следствием.
Имел удовольствие видеть его: между нами говоря - нахал и, как все
столичные карьеристы, не пожалеет ни папу, ни маму. Наш прокурор, как вам
известно, зять губернатора и кандидат в прокуроры палаты. Разумеется, его
оскорбляет явление наблюдателя. Этим - не все сказано... Так что тут,
знаете, вообще, может быть...
Задребезжал звонок телефона, следователь приложил трубку к серому
хрящу уха.
- Слушаю. Честь имею. Да. Приказ прокурора. Прервать? Да, но-мотив...
Слушаю. Немедленно? Слушаю...
Красные жилки на щеках следователя выступили резче, глаза тоже
покраснели, и вздрогнули усы. Самгин определенно почувствовал "ЕГО-ТО
неладное.
- Вызывают в суд, немедленно, - сказал он и сухо кашлянул.- А вы,
кажется, сегодня из-за границы?
- Из Парижа.
- Эх, Париж! Да-а! - следователь сожалительно покачал годовой. - Был я
гам студентом, затем, после свадьбы, ездил с женой, целый месяц жили.
Жизнь-то, Клим Иванович, какова? Сначала - Париж; Флоренция, Венеция, а
затем-двадцать семь лет-здесь. Скучный городок, а?
- Да.
- Тя-ажелый город, - убежденно сказал Гудим-Чарновицкий. - Зотова тоже
была там?
- Несколько дней. Затем уехала в Лондон.
- Так. В Лондоне - не был. А - можно спросить; не знаете - какие у нее
связи были в Петербурге?
- Она говорила, что бывает у генерала Богданович, - не подумав,
ответил Самгин.
- О-о! - произнес следователь, упираясь руками в стол и приподняв
брови. - Это - персона! Говорят даже, что это в некотором роде... рычаг!
Простите, - сказал он, - не могу встать - ноги!
"А как же ты в суд пойдешь?" - уныло подумал Самгин, пожимая холодную
руку старика, а старик, еще более обесцветив глаза свои легкой усмешкой,
проговорил полушепотом и тоном совета:
- По чувству уважения и симпатии к вам, Клим Иванович, разрешите
напомнить, что в нашей практике юристов - и особенно в наши дни - бывают
события, которые весьма... вредно раздуваются.
Он сказал что-то о напуганном воображении обывателей, о торопливости
провинциальных корреспондентов и корыстном многословии прессы, но Самгин не
слушал его, едва сдерживая желание выдернуть свою руку из холодных пальцев.
На улице было солнечно и холодно, лужи, оттаяв за день, снова
покрывались ледком, хлопотал ветер, загоняя в воду перья куриц, осенние
кожаные листья, кожуру лука, дергал пальто Самгина, раздувал его тревогу..
И, точно в ответ на каждый толчок ветра, являлся вопрос:
"Что мог наболтать про меня Безбедов? Способен он убить? Если не он -
кто же?"
Тут он вспомнил, что газетная заметка ни слова не сказала о цели
убийства. О Марине подумалось не только равнодушно, а почти враждебно:
"Темная дама".
Снова явилась мысль о возможности ее службы в департаменте полиции,
затем он вспомнил, что она дважды поручала ему платить штрафы за что-то:
один раз - полтораста рублей, другой - пятьсот.
"Вероятно, это были взятки. Чего от меня хотел Гудим? Действовал он
незаконно. Заключительный совет его - странная выходка".
Какие-то неприятные молоточки стучали изнутри черепа в кости висков.
Дома он с минуту рассматривал в зеркале возбужденно блестевшие глаза, седые
нити в поредевших волосах, отметил, что щеки стали полнее, лицо - круглей и
что к такому лицу бородка уже не идет, лучше сбрить ее. Зеркало показывало,
как в соседней комнате ставит на стол посуду пышнотелая, картинная девица,
румянощекая, голубоглазая, с золотистой косой ниже пояса.
"Наверное - дура", - определил Самгин.
- Барин-то - дома? - спросила ее Фелицата.
- Дома, - звучно и весело ответила девица. "Дома у меня - нет, - шагая
по комнате, мысленно возразил Самгин. - Его нет не только в смысле
реальном: жена, дети, определенный круг знакомств, приятный друг, умный
человек, приблизительно равный мне, - нет у меня дома и в смысле идеальном,
в смысле внутреннего уюта... Уот Уитмэн сказал, что человеку надоела
скромная жизнь, что он жаждет грозных опасностей, неизведанного,
необыкновенного... Кокетство анархиста...
Есть наслаждение в бою
И бездны мрачной на краю.
Романтизм подростков... Майн-Рид, бегство от гимназии в Америку".
Вошла Фелицата, молча сунула ему визитную карточку, Самгин поднес ее к
очкам и прочитал:
- "Антон Никифорович Тагильский".
- Да, да, - нерешительно пробормотал Самгин. - Просите... Пожалуйста!
К нему уже подкатился на коротких ножках толстенький, похожий на
самовар красной меди, человечек в каком-то очень рыжем костюме.
- Здравствуйте! Ото, постарели! А-я? Не узнали бы? - покрикивал он
звонким тенорком. Самгин видел лысый череп, красное, бритое лицо со щетиной
на висках, заплывшие, свиные глазки и под широким носом темные щеточки
коротко подстриженных усов.
- Не узнал бы, - согласился он.
- Вы извините, что я так, без церемонии... Право старого знакомства.
Дьявольски много прав у нас, а? Следует сократить, - как думаете?
Придав лицу своему деловое, ожидающее выражение, Самгин суховато
предложил:
- Пожалуйста...
- Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на
площади у вас, не плохой ресторанос, - быстро и звонко говорил Тагильский,
проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не
похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, -
тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям
учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно
ветер.
"Пришел, как в трактир. Конечно - спрашивать о Марине".
Так и оказалось. Тагильский, расстегнув визитку, обнаружив очень
пестрый жилет и засовывая салфетку за воротник, сообщил, что командирован
для наблюдения за следствием по делу об убийстве Зотовой.
- Говорят-красавица была?
- Да. Очень красива.
- Ага. Ну, что же? Красивую вещь - приятно испортить. Красивых убивают
более часто, чем уродов. Но убивают мужья, любовники и, как правило, всегда
с фасада: в голову, в грудь, живот, а тут убили с фасада на двор - в
затылок. Это тоже принято, но в целях грабежа, а в данном случае - наличие
грабежа не установлено. В этом видят - тайну. А на мой взгляд - тайны нет,
а есть трус!
Расширив ноздри, он понюхал пар супа, глазки его вспыхнули, и он
благостно сказал:
- Суп с потрохами? Обожаю! "Хитрит, скотина", - подумал Самгин.
- Следователь, старый осел, вызывал вас, но я прекратил эту процедуру.
Дельце это широкой огласке не подлежит. Вы спросите - почему? А я - не
знаю. Вероятно - по глупости, возможно - по глупости, соединенной с
подлостью. Ваше здоровье!
Он опрокинул в рот рюмку водки, щелкнув языком, на секунду закрыл
глазки и снова начал сорить:
- Видимость у вас - элегантнейшая. Видимость жениха для богатой вдовы.
"Негодяй", - мысленно выругался Клим.
- Вот что значит побывать в Париже! А я расцвел красочно, однако - не
привлекательно для изысканного зрения, - говорил Тагильский, посматривая на
горничную, а когда она вышла - вздохнул:
- Какая вкусная девушка, дьяволица... И тотчас же спросил:
- Зотова имела любовника?
- Не знаю.
- Имела, - сказал Тагильский, качнув головой, выпил еще рюмку и
продолжал: - Существует мнение, что последнее время любовником ее были вы.
- Чепуха, - сухо откликнулся Самгин.
- Чепуха - значит: правдоподобно, но - не правда.
У нас, в России, чепуха весьма часто является подлинной правдой.
Ел Тагильский не торопясь, и насыщение не мешало ему говорить. Глядя в
тарелку, ловко обнажая вилкой и ножом кости цыпленка, он спросил: известен
ли Самгину размер состояния Марины? И на отрицательный ответ сообщил:
деньгами и в стойких акциях около четырехсот тысяч, землею на Урале и за
Волгой в Нижегородской губернии, вероятно, вдвое больше.
- А может быть - втрое. Да-с. Родственников - нет. Стало быть: имеем
выморочное имущество, кое, по законам империи нашей, отходит в казну. Это
очень волнует некоторых... людей со вкусом к жизни.
Он выпустил из толстеньких пальцев орудия труда - нож, вилку, пошлепал
себя ладонями по щекам и, наливая вино в стаканы, уже не шутливо, а
серьезно сказал:
- Я - пью, а вы - не пьете, и ваша осторожность, хмурое личико ваше...
не то чтобы стесняют меня, - я стесняться не мастер, - но все-таки мешают.
Среди племени, населяющего этот город, я - чужой человек, туземцы относятся
ко мне враждебно. У них тут сохранилось родовое начало и вообще... как
будто преобладают мошенники.
Опираясь локтями на стол, поддерживая ладонью подбородок, он протянул
над столом левую руку с бокалом вина в ней, и бесцветные глаза его смотрели
в лицо Самгина нехорошо, как будто вызывающе. В его звонком голосе звучали
едкие, задорные ноты.
"С ним нужно вести себя мягче", - решил Самгин, вспомнив Бердникова,
чокнулся с его стаканом и сказал:
- Вероятно, на моем настроении сказывается усталость, я - с дороги.
- Предположим, - полусогласился Тагильский. - И вспомним, что хотя
убита как будто и ростовщица, но ведь вы не Раскольников, я - не Порфирий.
Вспомним также, что несколько лет тому назад мы рассуждали о Марксе... и
так далее. Ваше здоровье!
Выпили. Тагильский продолжал:
- Итак: с одной стороны - богатое выморочное имущество и все документы
на право обладания оным - в руках жуликоватых туземцев. Понимаете?
- Понимаю, - сказал Самгин.
- С другой: в одном из шкафов магазина найдено порядочное количество
нелегальной литературы эсдеков и дружеские - на ты - письма к Зотовой
какого-то марксиста, вероучителя и остроумца. На кой дьявол богатой бабе
хранить у себя нелегальщину? А посему предполагается, что это ваше
имущество.
Самгин выпрямился и сердито спросил:
- Вы - допрашиваете?
- Не допрашиваю и не спрашиваю, а рассказываю: предполагается, -
сказал Тагильский, прикрыв глаза жирными подушечками век, на коже его лба
шевелились легкие морщины. - Интересы клиентки вашей весьма разнообразны: у
нее оказалось солидное количество редчайших древнепечатных книг и
сектантских рукописей, - раздумчиво проговорил Тагильский.
Воздух на улице как будто наполнился серой пылью, стекла окон
запотели, в комнате образовался дымный сумрак, - Самгин хотел зажечь лампу.
- Не стоит, - тихо сказал Тагильский. - Темнота отлично сближает
людей... в некоторых случаях. Правом допрашивать вас я - не облечен. Пришел
к вам не как лицо прокурорского надзора, а как интеллигент к таковому же,
пришел на предмет консультации по некоему весьма темному делу. Вы можете
поверить в это?
- Да, - не сразу сказал Самгин, очень встревоженный. Вспомнилось
заявление следователя о показаниях Безбедова, а теперь вот еще
нелегальщина.
- Да, я вам верю, - повторил он, и ему показалось, что даже мускулы
его напряглись, как пред прыжком через яму.
"Ловит он меня или-что?"-думал он, а Тагильский говорил:
- Из этого дела можно состряпать уголовный процесс с политической
подкладкой, и на нем можно хапнуть большие деньги. Я - за то, чтоб
разворовали деньги и - успокоились. Для этого необходимо, чтоб Безбедов
сознался в убийстве. Как вы думаете - был у него мотив?
- Да, был, - уверенно ответил Самгин.
- Какой?
- Месть.
- Правильно, подтверждается его письмами, - с удовольствием произнес
Тагильский. - Расскажите о нем, - предложил он, закуривая папиросу, взятую
у Самгина. Самгин тоже закурил и начал осторожно рассказывать о Безбедове.
Он очень хотел верить этому круглому человечку со свиными глазками и лицом
привычного пьяницы, но - не верил ему. Во всем, что говорил Тагильский,
чувствовалась какая-то правда, но чувствовалась и угроза быть вовлеченным в
громкий уголовный процесс, в котором не хотелось бы участвовать даже в
качестве свидетеля, а ведь могут пристегнуть и в качестве соучастника.
Оправдают за недоказанностью обвинения, так - все равно на него будет
брошена тень.
"Я - не Иванов, не Ефимов, а - Самгин. Фамилия - редкая. Самгин? Это
гот, который... Я - беззащитен", - тревожно соображал Самгин. Тагильский
прервал его рассказ:
- Ну, вообще - кретин, ничтожество этот Безбедов. Для алиби ему не
хватает полутора или двух десятков минут. Он требует, чтоб вы защищали
его...
Самгин молчал, повторяя про себя:
"Беззащитен".
В комнате стало совсем темно. Самгин тихо спросил:
- Я зажгу лампу?
- Зажгите лампу, - в тон ему ответил Тагильский, и покуда Клим зажигал
спички, а они ломались, гость сказал нечто значительное:
- Мы мало знаем друг друга и, насколько помню, в прошлом не испытывали
взаимной симпатии. Наверняка, мой визит вызывает у вас кое-какие
подозрения. Это - естественно. Вероятно, я еще более усилю подозрения ваши,
если скажу, что не являюсь защитником кого-то или чего-то. Защищаю я только
себя, потому что не хочу попасть в грязную историю. Возможность эта грозит
и вам. А посему мы, временно, должны заключить оборонительный союз. Можно
бы и наступательный, то есть осведомить прессу, но - это, пока,
преждевременно.
"Успокаивает, - сообразил Самгин. - Врет". - И сказал вполголоса:
- Я очень хорошо помню вас, но не могу сказать, что вы возбуждали у
меня антипатию.
- Ну, и не говорите, - посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало
как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и
как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст,
он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного
в глухом уездном городе.
- Стратонова - помните? - спросил он. - Октябрист. Построил большой
кожевенный завод на правительственную субсидию. Речи Прейса, конечно,
читаете. Не блестяще ораторствует. Унылое зрелище являет собою русский
либерал. А Государственная дума наша - любительский спектакль. Н-да.
Пригласили на роль укротителя и спасителя саратовского губернатора. Мужчина
- видный, но - дуракоподобный и хвастун... В прошлом году я с ним и
компанией на охоту ездил, слышал, как он рассказывал родословную свою.
Невежда в генеалогии, как и в экономике. Забыл о предке своем, убитом в
Севастополе матросами, кажется - в тридцатых годах.
Он насадил пробку на вилку и, говоря, ударял пробкой по краю бокала,
аккомпанируя словам своим стеклянным звоном, звон этот был неприятен
Самгину, мешал ему определить: можно ли и насколько можно верить
искренности Тагильского? А Тагильский, прищурив левый глаз, продолжая
говорить все так же быстро и едко, думал, видимо, не о том, что говорил.
- Хвастал мудростью отца, который писал против общины, за фермерское -
хуторское - хозяйство, и называл его поклонником Иммануила Канта, а
папаша-то Огюсту Конту поклонялся и даже сочиненьишко написал о
естественно-научных законах в области социальной. Я, знаете, генеалогией
дворянских фамилий занимался, меня интересовала роль иностранцев в
строительстве российской империи...
И вдруг, перестав звонить, он сказал:
- Безбедов очень... верят вам. Я думаю, что вы могли бы убедить его
сознаться в убийстве. Участие защитника в предварительном судебном
следствии - не допускается, до вручения обвиняемому обвинительного акта,
но... Вы подумайте на эту тему.
Гость встал и этим вызвал у хозяина легкий вздох облегчения.
- Чтоб не... тревожить вас официальностями, я, денечка через два,
зайду к вам, - сказал Тагильский, протянув Самгину руку, - рука мягкая,
очень горячая. - Претендую на доверие ваше в этом... скверненьком дельце, -
сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы
растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы
грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.
"Нет, он - негодяй!"
Но толстенький человек перекатился в прихожую и там, вполголоса,
сказал:
- Вот что - все может быть! И если у вас имеется какая-нибудь
нелегальщина, так лучше, чтоб ее не было...
Ощутив нервную дрожь, точно его уколола игла, Самгин глухо спросил:
- Зотова служила в департаменте полиции?
- Ка-ак? Ах, дьявольщина, - пробормотал Тагильский, взмахнув руками. -
Это - что? Догадка? Уверенность? Есть факты?
- Догадка, - тихо сказал Самгин. Тагильский свистнул:
- А - фактов нет?
- Нет. Но иногда мне думалось...
- Догадка есть суждение, требующее фактов. А, по Канту, не всякое
суждение есть познание, - раздумчиво бормотал Тагильский. - Вы никому не
сообщали ваших подозрений?
- Нет.
- Товарищам по партии?
- Я - вне партии.
- Разве? Очень хорошо... то есть хорошо, что не сообщали, - добавил
он, еще раз пожав руку Самгина. - Ну, я - ухожу. Спасибо за хлеб-соль!
Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный
диалог в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла в
угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и
тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений
требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило
бы определенное отношение к источнику ее - Тагильскому.
"Кажется, он не поверил, что я - вне партии. Предупредил о возможности
обыска. Чего хочет от меня?"
Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил
о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально
сказал ему:
"Вы шаржируете" - он ответил небрежно: "Это история шаржирует".
Стратонов сказал; "Ирония ваша - ирония нигилиста". Так же небрежно
Тагильский ответил и ему:
"Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к
жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем
иронии. Учит- скепсис, а оптимизм воспитывает дураков".
Тагильский в прошлом - человек самоуверенный, докторально действующий
цифрами, фактами или же пьяный циник.
"Да, он сильно изменился. Конечно - он хитрит со мной. Должен хитрить.
Но в нем явилось как будто новое нечто... Порядочное. Это не устраняет
осторожности в отношении к нему. Толстый. Толстые говорят высокими
голосами. Юлий Цезарь - у Шекспира - считает толстых неопасными..."
Тут Самгину неприятно вспомнился Бердников.
"Я - напрасно сказал о моих подозрениях Марины. У меня нередко
срывается с языка... лишнее. Это - от моей чистоплотности. От нежелания
носить в себе... темное, нечестное, дурное, внушаемое людями".
В зеркале скользила хорошо знакомая Самгину фигура, озабоченное
интеллигентное лицо. Искоса следя за нею, Самгин решил:
"Нет, не стану торопиться с выводами".
"Марина?" - спросил он себя. И через несколько минут убедился, что
теперь, когда ее - нет, необходимость думать о ней потеряла свою остроту.
"Приходится думать не о ней, а - по поводу ее. Марина... - Вспомнил ее
необычное настроение в Париже. - В конце концов - ее смерть не так уж
загадочна, что-нибудь... подобное должно было случиться. "По Сеньке -
шапка", как говорят. Она жила близко к чему-то, что предусмотрено
"Положением о наказаниях уголовных".
Дня три он провел усердно работая - приводил в порядок судебные дела
Зотовой, свои счета с нею, и обнаружил, что имеет получить с нее двести
тридцать рублей. Это было приятно. Работал и ожидал, что вот явится
Тагильский, хотелось, чтоб он явился. Но Тагильский вызвал его в камеру
прокурора и встретил там одетый в тужурку с позолоченными пуговицами. Он
казался (выше) ростом, (тоньше), красное лицо его как будто выцвело,
побурело, глаза открылись шире, говорил он сдерживая свой звонкий, едкий
голос, ленивее, более тускло.
- Прокурор заболел. Болезнь - весьма полезна, когда она позволяет
уклониться от некоторых неприятностей, - из них исключается смерть,
освобождающая уже от всех неприятностей, минус - адовы мучения.
В середине этой речи он резко сказал в трубку телефона:
- Прошу пожаловать.
- Ну-с, вопросы к вам, - официально начал он, подвигая пальцем в
сторону Самгина какое-то письмо. - Не знаете ли: кто автор сего послания?
Письмо было написано мелким, но четким почерком, слова составлены так
плотно, как будто каждая строка - одно слово. Самгин читал:
"Сомнения и возражения твои наивны, а так как я знаю, что ты - человек
умный, то чувствую, что наивность искусственна. Маркса искажают дворовые
псы буржуазии, комнатные собачки ее, клички собак этих тебе известны, лай и
вой, конечно, понятен. Брось фантазировать, читай Ленина. Тебя "отталкивает
его грубая ирония", это потому, что ты не чувствуешь его пафоса. И многие
неспособны чувствовать это, потому что такое сочетание иронии и пафоса -
редчайшее сочетание, и до Ильича я чувствую его только у Марата, но не в
такой силе".
"Кутузов, - сообразил Самгин. - Это его стиль. Назвать? Сказать -
кто?"
Вошел местный товарищ прокурора Брюн-де-Сент-Ипполит, щеголь и
красавец, - Тагильский протянул руку за письмом, спрашивая: - Не знаете? -
Вопрос прозвучал утвердительно, и это очень обрадовало Самгина, он крепко
пожал руку щеголя и на его вопрос: "Как - Париж, э?" - легко ответил:
- Изумителен!
Брюн самодовольно усмехнулся, погладил пальцами шелковые усики,
подобранные волосок к волоску.
- Мой друг, князь Урусов, отлично сказал: "Париж - Силоамская купель,
в нем излечиваются все душевные недуги и печали".
- Силоамская купель - это какая-то целебная грязь, вроде сакской, -
заметил Тагильский и - строго спросил:
- А кто это Бердников?
О Бердникове Самгин говорил с удовольствием и вызвал со стороны
туземного товарища прокурора лестное замечание:
- О, у вас дарование беллетриста!
- Так, - прервал Тагильский, зажигая папиросу. - Значит: делец с
ориентацией на иностранный капитал? Французский, да?
- Не знаю.
- А Зотова - на английский, судя по документам?
- В эти ее дела она меня не посвящала. Дела, которые я вел,
приготовлены мною к сдаче суду.
- Отлично, - сказал Тагильский, Сент-Ипполит скучно посмотрел на него,
дважды громко чмокнул и ушел, а Тагильский, перелистывая бумаги,
пробормотал:
- Вот этот парнишка легко карьерочку сделает! Для начала - женится на
богатой, это ему легко, как муху убить. На склоне дней будет сенатором,
товарищем министра, членом Государственного совета, вообще - шишкой! А по
всем своим данным, он - болван и невежда. Ну - чорт с ним!
Похлопав ладонью по бумагам, он заговорил с оттенком удивления:
- Однако Зотова-то - дама широкого диапазона! А судя по отзвукам на ее
дела - человек не малого ума и великой жадности. Я даже ошеломлен:
марксисты, финансисты, сектанты. Оснований для догадки вашей о ее близости
к департаменту полиции - не чувствую, не нахожу. Разве - по линии
сектантства? Совершенно нельзя понять, на какую потребу она собирала все
эти книжки, рукописи? Такая грубая, безграмотная ерунда, такое нищенское
недомыслие... Рядом с этим хламом - библиотека русских и европейских
классиков, книги Ле-Бона по эволюции материи, силы. Лесли Уорд, Оливер Лодж
на английском языке, последнее немецкое издание "Космоса" Гумбольдта,
Маркс, Энгельс... И все читано с карандашом, вложены записочки с указанием,
что где искать. Вы, конечно, знаете все это?
- Нет, - сказал Самгин. - Дома у нее был я раза два, три... По делам
встречались в магазине.
- Магазин - камуфляж? А?
Самгин молча пожал плечами и вдруг сказал:
- Она была кормчей корабля хлыстов. Местной богородицей.
- О-она? - заикаясь, повторил Тагильский и почти беззвучно, короткими
вздохами засмеялся, подпрыгивая на стуле, сотрясаясь, открыв зубастый рот.
Затем, стирая платком со щек слезы смеха, он продолжал:
- Ей-богу, таких путаников, как у нас, нигде в мире нет. Что это
значит? Богородица, а? Ах, дьяволы... Однако - идем дальше.
Он стал быстро спрашивать по поводу деловых документов Марины, а через
десяток минут резко спросил:
- Кому она могла мешать-как вы думаете?
- Безбедову. Бердникову, - ответил Самгин.
- Убил - Безбедов, - сердито сказал Тагильский, закуривая. - Встает
вопрос инициативы: самосильно или по уговору? Ваша характеристика
Бердникова...
Он замолчал, читая какую-то бумагу, а Самгин, несколько смущенный
решительностью своего ответа, попробовал смягчить его:
- Очень трудно вообразить Безбедова убийцей...
- Почему? Убивают и дети. Быки убивают. Швырнув бумагу прочь, он
заговорил очень быстро и сердито:
- На Волге, в Ставрополе, учителя гимназии баран убил. Сидел учитель,
дачник, на земле, изучая быт каких-то травок, букашек, а баран разбежался -
хлоп его рогами в затылок! И - осиротели букашки.
Он встал, живот его уперся в край стола, руки застегивали тужурку,
- Предварительное следствие закончено, обвинительный акт - готов, но
еще не подписан прокурором. - Он остановился пред Самгиным и, почти касаясь
его животом, спросил:
- Евреи были среди ее знакомых, деловых людей, а?
- Нет. Не знаю.
- Не было или не знаете?
- Не знаю.
- А я думаю: не было, - заключил Тагильский и чему-то обрадовался.-
Вот что: давайте пойдем к Безбедову, попробуйте уговорить его сознаться -
идет?
Предложение было неожиданно и очень не понравилось Самгину, но,
вспомнив, как Тагильский удержал его от признания, знакомства с
Кутузовым,-он молча наклонил голову.
- Так, - пробормотал Тагильский, замедленно протягивая ему руку.
На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на
окраине города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял
выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма - угрюмый квадрат высоких
толстых стен из кирпича, внутри стен врос в землю давно не беленный корпус,
весь в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса - четыре башни, в средине
его на крыше торчит крест тюремной церкви.
- Елизаветинских времен штучка, - сказал Тагильский. - Отлично, крепко
у нас тюрьмы строили. Мы пойдем в камеру подследственного, не вызывая его в
контору. Так - интимнее будет, - поспешно ворчал он.
Их встретил помощник начальника, маленькая, черная фигурка с
бесцветным, стертым лицом заигранной тряпичной куклы, с револьвером у пояса
и шашкой на боку.
- В камеру Безбедова, - сказал Тагильский. Человечек, испуганно мигнув
мышиными глазами, скомандовал надзирателю:
- Приведи подследственного Безбедова из...
- Я сказал - в камеру! - строго напомнил Тагильский.
- Так точно. Но он - в карцере.
- За что?
- Буйствует несносно, дерется.
- Освободить, привести в камеру...
- Свободных камер нет, ваше высокородие. Господин Безбедов содержатся
в общеуголовной. У нас все переполнено-с...
Держа руку у козырька фуражки, осторожно вмешался надзиратель:
- Левая, задняя башня свободна, как вчера вечером политического в
карцер отвели.
Эта сцена настроила Самгина уныло. Неприятна была резкая команда
Тагильского, его Лицо, надутое, выпуклое, как полушарие большого резинового
мяча, как будто окаменело, свиные, красные глазки сердито выкатились.
Коротенькие, толстые ножки, бесшумно, как лапы кота, пронесли его по
мокрому булыжнику двора, по чугунным ступеням лестницы, истоптанным
половицам коридора; войдя в круглую, как внутренность бочки, камеру башни,
он быстро закрыл за собою дверь, точно спрятался.
- Стулья принеси, - сказал помощник смотрителя надзирателю. Тагильский
остановил его.
- Не надо. Давайте подследственного. Вы подождете в коридоре.
Самгин сел на нары. Свет падал в камеру из квадратного окна под
потолком, падал мутной полосой, оставляя стены в сумраке. Тагильский сел
рядом и тихонько спросил Самгина:
- Вы сидели в тюрьме?
- Да. Недолго.
- А я - сажал, - так же тихо откликнулся Тагильский. - Интеллигенты
сажают друг друга в тюрьмы. Это не похоже на... недоразумение? На анекдот?
Самгин не успел ответить, - вошел Безбедов. Он точно шагнул со
ступени, высоту которой рассчитал неверно, - шагнул, и ноги его
подкосились, он как бы перепрыгнул в полосу мутного света.
- Встаньте к стене, - слишком громко приказал Тагильский, и Безбедов
послушно отшатнулся в сумрак, прижался к стене. Самгин не сразу рассмотрел
его, сначала он видел только грузную и почти бесформенную фигуру, слышал ее
тяжелое сопение, нечленораздельные восклицания, похожие на икоту.
- Слушайте, Безбедов, - начал Тагильский, ему ответил глухой, сипящий
вой:
- Меня избили. Топтали ногами. Я хочу доктора, в больницу меня...
- Кто вас бил? - спросил Тагильский.
- Уголовные, надзиратели, все. Здесь все бьют. За что меня? Я подам
жалобу... Вы - кто такой?
Напрягая зрение, Самгин смотрел на Безбедова с чувством острой
брезгливости. Хорошо знакомое пухлое, широкое лицо неузнаваемо, оплыло,
щеки, потеряв жир, обвисли, точно у бульдога, и сходство лица с мордой
собаки увеличивалось шерстью на щеках, на шее, оскаленными зубами;
растрепанные волосы торчали на голове клочьями, точно изорванная шапка.
Один глаз был закрыт опухолью, другой, расширенный, непрерывно мигал.
Безбедова сотрясала дрожь, ноги его подгибались, хватаясь одной рукой за
стену, другой он натягивал на плечо почти совсем оторванный рукав измятого
пиджака, рубаха тоже была разорвана, обнажая грудь, белая кожа ее вся в
каких-то пятнах.
- Как я, избитый, буду на суде? Меня весь город знает. Мне трудно
дышать, говорить. Меня лечить надо...
- Вам нужно сознаться, Безбедов, - снова и строго начал Тагильский. И
снова раздался сиплый рев:
- Ага, эта - вы? Опять - вы? Нет, я не дурак. Бумаги дайте... я
жаловаться буду. Губернатору.
- К вам пришел защитник, - громко сказал Тагильский. Самгин тотчас же
тревожно, шопотом напомнил ему:
- Я отказываюсь, не могу...
А Безбедов, царапая стену, закричал:
- Не желаю! Я заявил: Самгин или не надо! Давите! Вашим адвокатам не
верю.
- Он - здесь, Самгин, - сказал Тагильский.
- Да, я вот пришел, - подтвердил Клим, говоря негромко, чувствуя, что
предпочел бы роль безмолвного зрителя.
Безбедов оторвался от стены, шагнул к нему, ударился коленом об угол
нар, охнул, сел на пол и схватил Самгина за ногу.
- Клим Иванович, - жарко засопел он. - Господи... как я рад! Ну,
теперь... Знаете, они меня хотят повесить. Теперь - всех вешают. Прячут
меня. Бьют, бросают в карцер. Раскачали и - бросили. Дорогой человек, вы
знаете... Разве я способен убить? Если б способен, я бы уже давно...
- Вы говорите... безумно, во вред себе, - предупредил его Самгин,
осторожно дергая ногой, стараясь освободить ее из рук Безбедова, а тот
судорожно продолжал выкрикивать икающие слова:
- Вы знаете, какой она дьявол... Ведьма, с медными глазами. Это - не
я, это невеста сказала. Моя невеста.
- Успокойтесь, - предложил Самгин, совершенно подавленный, и ему
показалось, что Безбедов в самом деле стал спокойнее. Тагильский молча
отошел под окно и там распух, расплылся в сумраке. Безбедов сидел согнув
одну ногу, гладя колено ладонью, другую ногу он сунул под нары, рука его
все дергала рукав пиджака.
- Она испортила мне всю жизнь, вы знаете, - говорил он. - Она - все
может. Помните - дурак этот, сторож, такой огромный? Он - беглый. Это он
менялу убил. А она его - спрятала, убийцу.
- Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? - спросил Тагильский.
Безбедов, оторвав рукав, взмахнул им в сторону Тагильского и стал совать
рукав под мышку себе.
- Отдаю, понимаю, не боюсь я вас... Эх вы, прокурор. Теперь - не
боюсь. И ее - не боюсь. Умерла, могу все сказать про нее. Вы - что думаете,
Клим Иванович, - думаете, она вас уважала? Она?
- Я - не верю вам, не могу верить, - почти закричал Самгин, с
отвращением глядя в поднятое к нему мохнатое, дрожащее лицо. Мельком
взглянул в сторону Тагильского, - тот стоял, наклонив голову, облако дыма
стояло над нею, его лица не видно было.
"Он все-таки строит мне какую-то ловушку", - тревожно подумал Самгин,
а Безбедов, хватая его колено и край нар, пытаясь встать, шипел, должно
быть, изумленный, испуганный:
- Не верите? Как же - защищать? Вам надо защищать меня. Как же это вы?
- Я не намерен защищать вас, - твердо, как мог, сказал Самгин,
отодвигаясь от его рук. - Если вы сделали это - убили... Вам легче будет -
сознайтесь! - прибавил он.
Безбедов встал на ноги, пошатнулся, взмахнул руками, он как будто не
слышал последних слов Самгина, он стал говорить тише, но от этого речь его
казалась Климу еще более кипящей, обжигающей.
- Как это вы? Я - уважаю вас. Вы - страшно умный, мудрый человек, а
она смеялась над вами. Мне рассказывал Миша, он - знает... Она Крэйтону,
англичанину говорила...
- Перестаньте, - (крикнул) Самгин, отшвырнув рукав пиджака, упавший на
ногу ему. - Все это выдумано вами. Вы - больной человек.
- Я? Нет! Меня избили, но я - здоровый.
- Не кричите, Безбедов, - сказал Тагильский, подходя к нему. Безбедов,
прихрамывая, бросился к двери, толкнул ее плечом, дверь отворилась, на
пороге встал помощник начальника, за плечом его возвышалось седоусое лицо
надзирателя.
- Закрыть, - приказал Тагильский. Дверь, торопливо звякнув железом,
затворили, Безбедов прислонился спиною к ней, прижал руки ко груди жестом
женщины, дергая лохмотья рубашки.
- Вот что. Безбедов, - звонко заговорил товарищ прокурора. -
Прекратите истерику, она не в вашу пользу, а - против вас. Клим Иванович и
я - мы знаем, когда человек притворяется невинным, испуганным мальчиком,
когда он лжет...
Безбедов стукнул затылком о дверь и закричал почти нормальным,
знакомым Самгину голосом:
- Я - не лгу! Я жить хочу. Это - ложь? Дурак! Разве люди лгут, если
хотят жить? Ну? Я - богатый теперь, когда ее убили. Наследник. У нее никого
нет. Клим Иванович... - удушливо и рыдая закричал он. Голос Тагильского
заглушил его:
- Говорите прямо: сами вы убили ее, или же кто-то другой, наведенный
вами? Ну-с?
Безбедов зарычал, шагнул вперед, повалился набок и бесформенно
расплылся по полу.
- А-а, черт, - пробормотал Тагильский, отскочив к нарам, затем,
перешагнув через ноги Безбедова, постучал в дверь носком ботинка.
- Фельдшера, доктора, - приказал он. - Этого оставить здесь, в башне.
Спросит бумаги, чернил - дать. Идя коридором, он вполголоса спросил:
- Симулирует?
- Не уверен.
- Ф-фу, чорт, душно как! - вытирая лицо платком, сказал Тагильский,
когда вышли во двор, затем снял шляпу и, потряхивая лысой головой, как бы
отталкивая мелкие капельки дождя, проворчал:
- Дрянь человечишка. Пьяница?
- Нет. Дурак и мот. Тагильский проворчал:
- Вредный субъект. Способен заварить такую кашу... чорт его возьми!
"Он меня пугает", - сообразил Самгин. Тагильский вытер платком лысину
и надел шляпу. Самгин, наоборот, чувствовал тягостный сырой холод в груди,
липкую, почти ледяную мокрядь на лице. Тревожил вопрос: зачем этот толстяк
устроил ему свидание с Безбедовым? И, когда Тагильский предложил обедать в
ресторане, Самгин пригласил его к себе, пригласил любезно, однако стараясь
скрыть, что очень хочет этого.
Затем некоторое время назойливо барабанил дождь по кожаному верху
экипажа, журчала вода, стекая с крыш, хлюпали в лужах резиновые шины,
экипаж встряхивало на выбоинах мостовой, сосед толкал Самгина плечом,
извозчик покрикивал:
- Бер-регись, эй!
"Да, с ним нужно держаться очень осторожно", - думал Самгин о соседе,
а тот бормотал почему-то о Сологубе:
- И талантлив и пессимист, но - не Бодлер. Тепленький и мягкий, как
подушка.
Вздрагивая от холода, Самгин спрашивал себя:
"Мог Безбедов убить?"
Ответа он не искал, мешала растрепанная, жалкая фигура, разбитое,
искаженное страхом и возмущением лицо, вспомнилась завистливая жалоба:
"Меня женщины не любят, я откровенен с ними, болтлив, сразу открываю
себя, а бабы любят таинственное. Вас, конечно, любят, вы - загадочный,
прячете что-то в себе, это интригует..."
У Самгина Тагильский закурил папиросу, прислонился к белым изразцам
печки и несколько минут стоял молча, слушая, как хозяин заказывает
горничной закуску к обеду, вино.
- Славная какая, - сказал он, когда девушка ушла, и вздохнул, а затем,
держа папиросу вертикально, следя, как она дымит, точно труба фабрики,
рассказал:
- У меня года два, до весны текущего, тоже была эдакая, кругленькая,
веселая, мещаночка из Пскова. Жена установила с нею даже эдакие фамильярные
отношения, давала ей книги читать и... вообще занималась "интеллектуальным
развитием примитивной натуры", как она объяснила мне. Жена у меня была
человечек наивный.
- Была? - спросил Самгин.
- Да. Разошлись. Так вот - Поля. Этой весною около нее явился
приличный молодой человек. Явление - вполне естественное:
Это уж так водится:
Тогда весна была.
Сама богородица
Весною зачала.
Поехала жена с Потей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на
борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой -л кабинете, вижу, огонь, за
столом моим сидит Полян кавалер и углубленно бумажки разбирает. У меня -
револьверишко, маленький браунинг. Спрашиваю: "Нашли что-нибудь
интересное?" Он хотел встать, ноги у него поехали под стол, шлепнулся в
кресло и, подняв руки вверх, объявил: "Я - не вор!" - "Вы, говорю, дурак.
Вам следовало именно вором притвориться, я позвонил бы в полицию, она бы
вас увела и с миром отпустила к очередным вашим делам, тут и - конец
истории. Ну-ко, расскажите, "как дошли вы до жизни такой?" Оказалось: сын
чиновника почты, служил письмоводителем в женской гимназии, давал девицам
нелегальную литера-гуру, обнаружили, арестовали, пригрозили, предложили-
согласился. Спрашиваю: "А как же - Поля?" - "А ода, говорит, тоже со мной
служит". Пришлось раскланяться с девушкой. Я потом в палате рассказываю:
дело, очевидно, плохо, если начались тайные обыски у членов прокурорского
надзора! Вызвало меня непосредственное мое начальство и внушает: "Вы,
говорит, рассказываете анекдоты, компрометирующие власть. Вы, говорит,
забыли, что Петр Великий называл прокурора "государевым оком".
Говорил Тагильский медленно, утомленно воркующим голосом. Самгин
пытался понять: зачем он рассказывает это? И вдруг прервал рассказ,
спросив:
- Не объясните ли вы: какой смысл имело для вас посещение мною...
тюрьмы?
- А я - ждал, что вы спросите об этом, - откликнулся Тагильский, сунул
руки в карманы брюк, поддернул их, шагнул к двери в столовую, прикрыл ее,
сунул дымный окурок в землю кадки с фикусом. И, гуляя по комнате,
выбрасывая коротенькие ноги смешно и важно, как петух, он заговорил, как бы
читая документ:
- Подозреваемый в уголовном преступлении - в убийстве, - напомнил он,
взмахнув правой рукой, - выразил настойчивое желание, чтоб его защищали на
суде именно вы. Почему? Потому что вы-квартирант его? Маловато. Может быть,
существует еще какая-то иная связь? От этого подозрения Безбедов
реабилитировал вас. Вот - один смысл.
Он подошел к Самгину и, почти упираясь животом в его колени,
продолжал:
- Есть-другой. Но он... не совсем ясен и мне самому.
Красное лицо его поблекло, прищуренные глаза нехорошо сверкнули.
- Я понимаю вас; вам кажется, что я хочу устроить вам некую судебную
пакость.
- Вы ошибаетесь...
- Бросьте, Самгин.
Махнув рукой, Тагильский снова начал шагать, говоря в тоне иронии:
- Получается так, что я вам предлагаю товар моей откровенности, а
вы... не нуждаетесь в нем и, видимо, убеждены: гнилой товар.
-Вы, конечно, знаете, что люди вообще не располагают к доверию, -
произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит
снисходительно и этим может усилить иронию гостя. Гость, стоя спиной к
нему, рассматривая корешки книг в шкафе, сказал:
- Даже сами себе плохо верят. Он повернулся, как мяч, и добавил:
- Русский интеллигент живет в непрерывном состоянии самозащиты и
непрерывных упражнениях в эристике.
- Это - очень верно, - согласился Клим Самгин, опасаясь, что диалог
превратится в спор. - Вы, Антон Никифорович, сильно изменились, - ласково,
как только мог, заговорил он, намереваясь сказать гостю что-то лестное. Но
в этом не оказалось надобности, - горничная позвала к столу.
- Есть я люблю, - сказал Тагильский. Самгин налил водки, чокнулись,
выпили, гость тотчас же налил по второй, говоря:
- Я начинаю с трех, по завету отца. Это - лучший из его заветов.
Кажется, я - заболеваю. Температура лезет вверх, какая-то дрожь внутри, а
под кожей пузырьки вскакивают и лопаются. Это обязывает меня крепко выпить.
Стараясь держаться с ним любезнее, Самгин усердно угощал его,
рассказывал о Париже, Тагильский старательно насыщался, молчал и вдруг
сказал, тряхнув головой:
- В Москве, когда мы с вами встретились, я начинал пить. - Сделав
паузу, он прибавил: - Чтоб не думать.
- Вы - москвич? - спросил Самгин.
- Туляк. Отец мой самовары делал у братьев Баташевых.
Он вытер губы салфеткой и, не доверяя ей, облизал языком.
- Я - интеллигент в первом поколении. А вы? - спросил он, раздув щеки
усмешкой.
- В третьем, - сказал Самгин. Тагильский, готовясь закурить папиросу,
пробормотал:
- Уже аристократ, в сравнении со мной. Самгин, тоже закурив,
вопросительно посмотрел на него.
- Интересная тема, - сказал Тагильский, кивнув головой. - Когда отцу
было лет под тридцать, он прочитал какую-то книжку о разгульной жизни
золотоискателей, соблазнился и уехал на Урал. В пятьдесят лет он был
хозяином трактира и публичного дома в Екатеринбурге.
Тагильский, прищурив красненькие глазки, несколько секунд молчал,
внимательно глядя в лицо Самгина, Самгин, не мигнув, выдержал этот
испытующий взгляд.
- Мать, лицо без речей, умерла, когда мне было одиннадцать лет. В тот
же год явилась мачеха, вдова дьякона, могучая, циничная и отвратительно
боголюбивая бабища. Я ее хотел стукнуть бутылкой - пустой - по голове, отец
крепко высек меня, а она поставила на колени, сама встала сзади меня тоже
на колени. "Проси у бога прощения за то, [что] поднял руку на меня,
богоданную тебе мать!" Молиться я должен был вслух, но я начал читать
непотребные стихи. Высекли еще раз, и отец до того разгорелся, что у него
"сердце зашлось", и мачеха испугалась, когда он, тоже большой, толстый,
упал, задыхаясь. Потом оба они плакали. Люди чувствительные...
Самгин слушал и, следя за лицом рассказчика, не верил ему. Рассказ
напоминал что-то читанное, одну из историй, которые сочинялись мелкими
писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно узнать, что этот модно
одетый человек - сын содержателя дома терпимости и что его секли.
- Жили тесно, - продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. - Я
неоднократно видел... так сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе,
в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет
я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила
предпочитать нормальную половую жизнь...
Самгин спрятал лицо в дым папиросы, соображая:
"Зачем ему нужно рассказывать эти гадости? Если б я испытал подобное,
я счел бы своим долгом забыть об этом... Мотивы таких грязных исповедей
невозможно понять".
Тагильский говорил расширив глаза, глядя через голову Самгина, там, за
окном, в саду, посвистывал ветер, скрипел какой-то сучок.
- Меня так били, что пришлось притвориться смирненьким, хотя я не один
раз хотел зарезать отца или мачеху. Но все-таки я им мешал жить. Отец
высоко ценил пользу образования, понимая его как независимость от полиции,
надоедавшей ему. Он взял репетитора, я подготовился в гимназию и кончил ее
с золотой медалью. Не буду говорить, чего стоило это мне. Жил я не в
трактире, а у сестры мачехи, она сдавала комнаты со столом для гимназистов.
От участия в кружках самообразования не только уклонялся, но всячески
демонстрировал мое отрицательное, даже враждебное отношение к ним. Там были
дети легкой жизни - сыновья торговцев из уездов, инженеров, докторов с
заводов - аристократы. Отец не баловал меня деньгами, требовал только, чтоб
я одевался чисто. Я обыгрывал сожителей в карты и копил деньги.
Настроение Самгина двоилось: было приятно, что человек, которого он
считал опасным, обнажается, разоружается пред ним, и все более настойчиво
хотелось понять: зачем этот кругленький, жирно откормленный человек
откровенничает? А Тагильский ворковал, сдерживая звонкий голос свой, и все
чаще сквозь скучноватую воркотню вырывались звонкие всхлипывания.
"Он чем-то напоминает Бердникова", - предостерег себя Самгин.
- Был в седьмом классе - сын штейгера, руководитель кружка марксистов,
упрямый, носатый парень... В прошлом году я случайно узнал, что его третий
раз отправили в ссылку... Кажется, даже - в каторгу. Он поучал меня, что
интеллигенты - такая же прислуга буржуазии, как повара, кучера и прочие. Из
чувства отвращения ко всему, что меня обижало, я решил доказать ему, что
это - неверно. Отец приказал мне учиться в томском университете на врача
или адвоката, но я уехал в Москву, решив, что пойду в прокуратуру. Отец
отказал мне в помощи. Учиться я любил, профессора относились ко мне
благосклонно, предлагали остаться при университете. Но на четвертом курсе я
женился, жена из солидной судейской семьи, отец ее - прокурор в провинции,
дядя - профессор. Имел сына, он помер на пятом году. Честный был,
прямодушный человечек. Запрещал матери целовать его. "У тебя, говорит, губы
в мыле". Мылом он называл помаду. "Ты, говорит, мама, кричишь на лапу, как
на повара". Повара он терпеть не мог. После его смерти с женой разошелся.
Тагильский вдруг резко встряхнулся на стуле, замигал глазами и
торопливо проговорил:
- Вы извините мне... этот монолог...
- Полноте, что вы! - воскликнул Самгин, уверенно чувствуя себя
человеком более значительным и сильным, чем гость его. - Я слушал с
глубоким интересом. И, говоря правду, мне очень приятно, лестно, что вы
так...
- Ну, и прочее, - прервал его Тагильский, подняв бокал на уровень
рта.- Ваше здоровье!
Выпил, чмокнул, погладил щеки ладонями и шумно вздохнул.
- Как видите, пред вами - типичный неудачник. Почему? Надо вам
сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу
понятий начальство весьма ценит, и если б не это, так меня давно бы уже
вышибли из седла за строптивость характера и любовь к обнажению
противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, -
это вам должно быть известно. Люди, с их деяниями, потребны только для
проверки стойкости понятий и для вящего укрепления оных.
Тагильский встал, подошел к окну, подышал на стекло, написал пальцем
икс, игрек и невнятно произнес:
- А люди построены на двух противоречивых началах, биологическом и
социальном. Первое повелительно диктует: стой на своем месте и всячески
укрепляй оное, иначе - соседи свергнут во прах. А социальное начало требует
тесного контакта с соседями по классу. Вот уже и - причина многих
скандалов. Кроме того, существует насилие класса и месть его. Вы,
интеллигент в третьем поколении, едва ли поймете, в чем тут заковыка. Я же
вот отлично понимаю, что мой путь через двадцать лет должен кончиться в
кассационном департаменте сената, это - самое меньшее, чего я в силах
достичь. Но обстановочка министерства юстиции мне противна. Органически
противна. Противно - все: люди, понятия, намерения, дела. - Бормотал он все
более невнятно.
"Пьянеет, - решил Самгин, усмехаясь и чувствуя, что устал от этого
человека. - Человек чужого стиля. По фигуре, по тому, как он ест, пьет, он
должен быть весельчаком".
Опасаясь, что гость внезапно обернется и заметит усмешку на его лице,
Самгин погасил ее.
"Сын содержателя дома терпимости - сенатор".
Снова вспомнилось, каким индюком держался Тагильский в компании
Прейса. Вероятно, и тогда уже он наметил себе путь в сенат. Грубоватый
Поярков сказал ему: "Считать - нужно, однако не забывая, что посредством
бухгалтерии революцию не сделаешь". Затем он говорил, что особенное
пристрастие к цифрам обнаруживают вульгаризаторы Маркса и что Маркс не
просто экономист, а основоположник научно обоснованной философии экономики.
Товарищ прокурора откатился в угол, сел в кресло, продолжая говорить,
почесывая пальцами лоб.
Самгин, отвлеченный воспоминаниями, слушал невнимательно, полудремотно
и вдруг был разбужен странной фразой:
- Душа, маленькая, как драгоценный камень.
- Простите, это - у кого?
- У Сомовой. За год перед этим я ее встретил у одной теософки, есть
такая глупенькая, тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна в
некоторых кругах. И вот пришлось встретиться в камере "Крестов", - она
подала жалобу на грубое обращение и на отказ поместить ее в больницу.
- Сомову?
- Да.
"Я ее знал", - хотел сказать Самгин, но воздержался.
- Акулька, - нормальным голосом, очень звонко произнес Тагильский.
Тонкий мастер внешних наблюдений, Самгин отметил, что его улыбка так
тяжела, как будто мускулы лица сопротивляются ей. И она совершенно
закрывает маленькие глазки Тагильского.
- Знаете Акульку? Игрушка, выточенная из дерева, а в ней еще такая же
и еще, штук шесть таких, а в последней, самой маленькой - деревянный шарик,
он уже не раскрывается. Я имел поручение открыть его. Девица эта
организовала побег из ссылки для одного весьма солидного товарища. И вообще
- девица, осведомленная в конспиративной технике. Арестовали ее на явочной
квартире, и уже третий раз. Я ожидал встретить эдакую сердитую волчицу и
увидел действительно больную фигурку, однолюбку революционной идеи, едва ли
даже понятой ею, но освоенной эмоционально, как верование.
Тагильский вздохнул и проговорил как будто с сожалением:
- Такие - не редки, чорт их возьми. Одну - Ванскок, Анну Скокову -
весьма хорошо изобразил Лесков в романе "На ножах", - читали?
- Нет, - сказал Самгин, слушая внимательно.
- Плохо написанная, но интересная книга. Появилась на год, на два
раньше "Бесов". "Взбаламученное море" Писемского тоже, кажется, явилось
раньше книги Достоевского?
- Не помню.
- Ну, чорт с ним, с Достоевским, не люблю! "Должен бы любить", -
подумал Самгин.
- Так вот, Акулька. Некрасива, маленькая, но обладает эдакой...
внутренней миловидностью... Умненькая душа, и в глазах этакая нежность...
нежность няньки, для которой люди прежде всего - младенцы, обреченные на
трудную жизнь. Поэтому сия революционная девица сказала мне: "Я вас
вызвала, чтоб вы распорядились перевести меня в больницу, у меня - рак, а
вы - допрашиваете меня. Это - нехорошо, нечестно. Вы же знаете, что я
ничего не скажу. И - как вам не стыдно быть прокурором в эти дни, когда
Столыпин..." ну, и так далее. Почему-то прибавила, что я умный, добрый и
посему- особенно должен стыдиться. Вообще - отчитала меня, как покойника.
Это был момент глубоко юмористический. Разумеется, я сказал ей, что
прокурор обязан быть умным, а доброта его есть необходимая по должности
справедливость. Лицо ее сделалось удивительно скучным. И мне тоже стало
скучно. Ну, откланялся и ушел. Тут и сказке конец.
- А она? - спросил Самгин, наблюдая, как Тагильский ловит папиросу в
портсигаре.
- А ее вскоре съел рак.
Тагильский встал и, подходя к столу, проговорил вполголоса:
- Утомил я вас рассказами. Бывают такие капризы памяти, - продолжал
он, разливая вино по стаканам. - Иногда вспоминают, вероятно, для того,
чтоб скорее забыть. Разгрузить память.
Он протянул руку Самгину, в то же время прихлебывая из стакана.
- Ну, я - ухожу. Спасибо... за внимание. Родился я до того, как отец
стал трактирщиком, он был грузчиком на вагонном дворе, когда я родился.
Трактир он завел, должно быть, на какие-то темные деньги.
В прихожей, одеваясь, он снова заговорил:
- Воспитывают нас как мыслящие машинки и - не на фактах, а для
искажения фактов. На понятиях, но не на логике, а на мистике понятий и
против логики фактов.
Самгин осторожно заметил:
- Воспитывают как носителей энергии, творящей культуру...
- Ну-у - где там? Культура создается по предуказаниям торговцев
колониальными товарами.
- Кормите вы - хорошо, - сказал он на прощание.
- Очень рад, что нравится. Заходите.
- Не премину.
Самгин посмотрел в окно, как невысокая, плотненькая фигурка, шагая
быстро и мелко, переходит улицу, и, протирая стекла очков куском замши,
спросил себя:
"Почему необходимо, чтоб этот и раньше неприятный, а теперь
подозрительный человек снова встал на моем пути?"
Но тотчас же подумал:
"Жаловаться - не на что. Он - едва ли хитрит. Как будто даже и не
очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это - литература. И - плохая. В
конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди...
без внутреннего стержня. Дешевые люди".
Мелькнула догадка, что в настроении Тагильского есть что-то общее с
настроением Макарова, Инокова. Но о Тагильском уже не хотелось думать, и,
торопясь покончить с ним, Самгин решил:
"Должно быть [боролся против] каких-то мелких противозаконностей,
подлостей и - устал. Или - испугался".
Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег на диван, прислушался:
город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая дерево с
корня, глухой звук этот странно был похож на ленивый лай большой собаки и
медленный, мерный шаг тяжелых ног.
"Смир-рно-о!" - вспомнил он командующий крик унтер-офицера, учившего
солдат. Давно, в детстве, слышал он этот крик. Затем вспомнилась
горбатенькая девочка: "Да-что вы озорничаете?" "А, может, мальчика-то и не
было?"
"Да, очевидно, не было Тагильского, каким он казался мне. И - Марины
не было. Наверное, ее житейская практика была преступна, это вполне
естественно в мире, где работают Бердниковы".
Он закрыл глаза, представил себе Марину обнаженной.
"Медные глаза... Да, в ней было что-то металлическое. Не допускаю,
чтоб она говорила обо мне - так... как сообщил этот идиот. Медные глаза -
не его слово".
И -вслед за этим Самгин должен был признать, что Безбедов вообще не
способен выдумать ничего. Вспыхнуло негодование против Марины.
"Варавка в юбке".
Вино, выпитое за обедом, путало мысли, разрывало их.
Выскользнули в памяти слова товарища прокурора о насилии, о мести
класса.
"Что он хотел сказать?"
За стеклами шкафа блестели золотые надписи на корешках книг, в стекле
отражался дым папиросы. И, стремясь возвыситься над испытанным за этот
день, - возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, - Самгин
повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона
о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось "о
духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной", о "величии
мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех
соблазнов мира". "Человек - общественное животное? Да, если он - животное,
а не создатель легенд, не способен быть творцом гармонии в своей
таинственной душе".
На этом Самгин задремал и уснул, а проснулся только затем, чтобы
раздеться и лечь в постель.
Следующий день с утра до вечера он провел в ожидании каких-то визитов,
событий.
"В городе, наверное, говорят пошлости о моем отношении к Марине".
Он впервые пожалел о том, что, слишком поглощенный ею, не создал ни в
обществе, ни среди адвокатов прочных связей. У него не было желания
поискать в шести десятках [тысяч] жителей города одного или двух хотя бы
менее интересных, чем Зотова. Он был уверен, что достаточно хорошо изучил
провинциалов во время поездок по делам московского патрона и Марины.
Большинство адвокатов - старые судейские волки, картежники, гурманы,
театралы, вполне похожие на людей, изображенных Боборыкиным в романе "На
ущербе". Молодая адвокатура - щеголи, "кадеты", двое проповедуют
модернистские течения в искусстве, один - неплохо играет на виолончели, а
все трое вместе - яростные винтеры. Изредка Самгин приглашал их к себе, и,
так как он играл плохо, игроки приводили с собою четвертого, старика со
стеклянным глазом, одного из членов окружного суда. Был он человек длинный,
тощий, угрюмый, горбоносый, с большой бородой клином, имел что-то общее с
голенастой птицей, одноглазие сделало шею его удивительно вертлявой,
гибкой, он почти непрерывно качал головой и был знаменит тем, что изучил
все карточные игры Европы.
От этих людей Самгин знал, что в городе его считают "столичной
штучкой", гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко,
подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого
года, не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей
Москвы. Все это Самгин припомнил вечером, гуляя по знакомым, многократно
исхоженным улицам города. В холодном, голубоватом воздухе звучал благовест
ко всенощной службе, удары колоколов, догоняя друг друга, сливались в
медный гул, он настраивал лирически, миролюбиво. Луна четко освещала
купеческие особняки, разъединенные дворами, садами и связанные плотными
заборами, сияли золотые главы церквей и кресты на них. За двойными рамами
кое-где светились желтенькие огни, но окна большинства домов были не
освещены, привычная, стойкая жизнь бесшумно шевелилась в задних комнатах.
Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах живут
скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят,
начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов -
божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о...
"Я тоже не решаю этих вопросов", - напомнил он себе, но не спросил -
почему? - а подумал, что, вероятно, вот так же отдыхала французская
провинция после 1795 года. Прошел мимо плохонького театра, построенного
помещиком еще до "эпохи великих реформ", мимо дворянского собрания,
купеческого клуба, повернул в широкую улицу дворянских особняков и
нерешительно задержал шаг, приближаясь к двухэтажному каменному дому, с
тремя колоннами по фасаду и с вывеской на воротах: "Белошвейная мастерская
мадам Ларисы Нольде". Вспомнил двустишие:
Не очень много шили там,
И не в шитье была там сила.
Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и теплая, точно
парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта
улыбка странно не совпадала с ее профессиональной опытностью. Очень
забавная девица. В одну из ночей она, лежа с ним в постели, попросила:
- Подарите мне новейший песенник! Такой, знаете, толстый, с картинкой
на обложке, - хоровод девицы водят. Я его в магазине видела, да -
постеснялась зайти купить.
Он спросил: почему - песенник? Она любит стихи?
- Нет, стихов - не люблю, очень трудно понимать. Я люблю простые
песни.
И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую,
Самгин отверг, а другую даже записал. На его вопрос - любила Анюта
кого-нибудь? - она ответила:
- Нет, не случалось. Знаете, в нашем деле любовь приедается. Хотя иные
девицы заводят "кредитных", вроде как любовников, и денег с них не берут,
но это только так, для игры, для развлечения от скуки.
Потом он спросил: бывает ли, что мужчины грубо обращаются с нею? Она
как будто немножко обиделась.
- За что же грубить? Я - ласковая, хорошенькая, пьяной - не бываю. Дом
у нас приличный, вы сами знаете. Гости - очень известные, скандалить -
стесняются. Нет, у нас - тихо. Даже - скучно бывает.
Говорила она стоя пред зеркалом, заплетая в косу обильные и мягкие
светлорусые волосы, голая, точно куриное яйцо.
- А вот во время революции интересно было, новые гости приходили,
такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно
плясал, просто - как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция
арестовать его, тогда он выбежал на двор и - трах! Застрелился. Такой
легкий был, ловкий.
"Я мог бы написать рассказ об этой девице, - подумал Самгин. - Но у
нас, по милости Достоевского, так много написано и пишется о проститутках.
"Милость к падшим". А падшие не чувствуют себя таковыми и в нашей милости -
не нуждаются".
Он вышел на берег реки, покрытой серой чешуей ледяного "сала". Вода,
прибывая, тихонько терлась о засоренный берег, поскрипывал руль небольшой
баржи, покачивалась ее мачта, и где-то близко ритмически стонали невидимые
люди;
- О-ой - раз, еще раз...
Здесь особенно чувствовалась поздняя осень, воздух пропитан тяжелым,
сырым холодом.
Через полчаса Самгин сидел в зале купеческого клуба, слушая лекцию
приват-доцента Аркадия Пыльникова о "культурных задачах демократии". Когда
Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что
"пошловато-зеленые сборники "Знания" отжили свой краткий век, успев однако
посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное,
что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения
гениев русской литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве
обладавших чарующей магией слова".
Доцент был среднего роста, сытенький, широкобедрый, лысоватый, с
большими красными ушами и бородкой короля Генриха IV.
Шаркая лаковыми ботинками, дрыгая ляжками, отталкивал ими фалды фрака,
и ягодицы его казались окрыленными. Правую руку он протягивал публике, как
бы на помощь ей, в левой держал листочки бумаги и, размахивая ею, как
носовым платком, изредка приближал ее к лицу. Говорил он легко, с явной
радостью, с улыбками на добродушном, плоском лице.
- Тон и смысл городской, культурной жизни, окраску ее давала га часть
философски мощной интеллигенции, которая [шла] по пути, указанному
Герценом, Белинским и другими, чьи громкие имена известны вам. Именно эта
интеллигенция, возглавляемая Павлом Николаевичем Милюковым, человеком
исключительной политической прозорливости, задолго до того, как сложиться в
мощную партию конституционалистов-демократов, самозабвенно вела работу
культурного воспитания нашей страны. Была издана замечательная "Программа
домашнего чтения", организовано издание классиков современной
радикально-демократической мысли, именитые профессора ездили по провинции,
читая лекции по вопросам культуры. Цель этой разнообразной и упорной работы
сводилась к тому, чтоб воспитать русского обывателя европейцем и чтоб
молодежь могла противостоять морально разрушительному влиянию людей,
которые, грубо приняв на веру спорное учение Маркса, толкали студенчество в
среду рабочих с проповедью анархизма. Вы знаете, чего стоила народу эта
безумная игра, эта игра авантюристов...
Самгин сидел на крайнем стуле у прохода и хорошо видел пред собою пять
рядов внимательных затылков женщин и мужчин. Люди первых рядов сидели не
очень густо, разделенные пустотами, за спиною Самгина их было еще меньше.
На хорах не более полусотни безмолвных.
"Три года назад с хор освистали бы лектора", - скучно подумал он. И
вообще было скучно, хотя лектор говорил все более радостно.
- Создателем действительних культурных ценностей всегда был инстинкт
собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели
пред собственностью, как основой культуры, - возгласил доцент Пыльников,
щупая правой рукою графин с водой и все размахивая левой, но уже не с
бумажками в ней, а с какой-то зеленой книжкой.
- К чему ведет нас безответственный критицизм? - спросил он и, щелкнув
пальцами правой руки по книжке, продолжал: - Эта книжка озаглавлена
"Исповедь человека XX века". Автор, некто Ихоров, учит: "Сделай в самом
себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь
человеческий опыт прошлого". Он прочитал "Слепых" Метерлинка и сделал
вывод: все человечество слепо.
Тут с хор как бы упали густо, грубо и медленно сказанные слова:
- Ну, это - неверно! Воруем и воюем, как зрячие.
Лектор взмахнул головой, многие из публики тоже подняли головы вверх,
в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то, человек пять встали и пошли
к двери.
"Возможен скандал", - сообразил Самгин и тоже ушел, вдруг почувствовав
раздражение против лектора, находя, что его фразы пошловаты и
компрометируют очень серьезные, очень веские мысли. Он, Самгин, мог бы
сказать на темы, затронутые доцентом Пыльниковым, нечто более острое и
значительное. Особенно раздражали: выпад против критицизма и неуместная,
глуповатая цитата из зеленой книжки.
"Надо прочитать, - что это такое?" - решил он.
Обиженно подумалось о том, что его обгоняют, заскакивая вперед, мелкие
люди, одержимые страстью проповедовать, поучать, исповедоваться, какие-то
пустые люди, какие-то мыльные пузыри, поверхностно отражающие радужную
пестроту мышления. Он шел, поеживаясь от холода, и думал:
"Мне уже скоро сорок лет. Это - более чем половина жизни. С детства за
мною признавались исключительные способности. Всю жизнь я испытываю
священную неудовлетворенность событиями, людями, самим собою. Эта
неудовлетворенность может быть только признаком большой духовной силы".
Это не успокоило его так легко, как успокаивало раньше.
"Вся жизнь моя - цепь бессвязных случайностей, - подумал он. - Именно
- цепь..."
Дня три он прожил в непривычном настроении досады на себя, в ожидании
событий. Дела Марины не требовали в суд, не вызывали и его лично. И
Тагильский не являлся.
"Идиоты", - ругался он и думал, что, пожалуй, нужно уехать из этого
города.
"Интеллигенция - кочевое племя. Хорошо, что у меня нет семьи".
Тагильский пришел к обеду, и первым его словом было:
- Покормите?
Он явился в каком-то затейливом, сером сюртуке, похожем на мундир, и
этот костюм сделал его выше ростом, благообразней. Настроен он был весело,
таким Самгин еще не наблюдал его.
- Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, - говорил он,
рассматривая книги в шкафе. - Тут даже прокурор до того одичал, что
Верхарна с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета. Губернатор уверен,
что Короленко - родоначальник всех событий девятьсот пятого года.
Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают
веру в привидения, в загробную жизнь и вообще - в чертовщину.
И, взглянув на хозяина через плечо, он вдруг спросил:
- А - Безбедов-то, слышали?
- Что?
- Помер.
- От чего? - тревожно воскликнул Самгин.
- Паралич сердца.
- Он казался вполне здоровым.
- Сердце - коварный орган, - сказал Тагильский.
- Очень странная смерть, - откликнулся Самгин, все так же тревожно и
не понимая причин тревоги.
- Умная смерть, - решительно объявил товарищ прокурора.- Ею вполне
удобно и законно разрешается дело Зотовой. Единственный наследник, он же и
подозреваемый в убийстве, - устранился. Выморочное имущество поступает в
казну, и около его кто-то погреет ловкие руки. Люди, заинтересованные в
громких уголовных процессах, как, например, процесс Тальма, убийство
генеральши Болдыревой в Пензе, процесс братьев Святских в Полтаве, -
проиграли. А также проиграли и те, кому захотелось бы состряпать
политический процесс на почве уголовного преступления.
Постучав пальцем в стекло шкафа, он заговорил небрежней, как бы шутя:
- Смерть Безбедова и для вас полезна, ведь вам пришлось бы участвовать
в судебном следствии свидетелем, если бы вы не выступили защитником. И -
знаете: возможно, что прокурор отвел бы вас как защитника.
"Он меня чем-то пугает", - догадался Самгин и спросил: - Почему?
Тагильский бесцеремонно зевнул, сообщил, что ночь, до пяти часов утра,
он работал, и продолжал сорить словами.
- В городе есть слушок о ваших интимных отношениях с убитой. Кстати:
этим объясняется ваша уединенная жизнь. Вас будто бы стесняло положение
фаворита богато вдовы...
Самгин понял, что здесь следует возмутиться, и возмутился:
- Какое идиотство!
А Тагильский, усаживаясь, долбил, как дятел;
- К тому же: не думайте, что департамент полиции способен что-нибудь
забыть, нет, это почтенное учреждение обладает свойством вечной памяти.
- Что вы хотите сказать? - спросил Самгин, поправив очки, хотя они не
требовали этого.
- Представьте, что некто, в беседе с приятелем, воздал должное вашему
поведению во дни Московского восстания. Укрепляя салфетку на груди, он
объяснил:
- Я говорю не о доносе, а о похвале.
"Жулик", - мысленно обругал Самгин гостя, глядя в лицо его, но лицо
было настолько заинтересовано ловлей маринованного рыжика в тарелке, что
Самгин подумал; "А может быть, просто болтун". - Вслух он сказал, стараясь
придать словам небрежный тон:
- Мое участие в Московском восстании объясняется топографией места - я
жил в доме между двумя баррикадами.
И, боясь, что сказал нечто лишнее, он добавил:
- Разумеется, я не оправдываюсь, а объясняю. Но Тагильский, видимо, не
нуждался ни в оправданиях, ни в объяснениях, наклонив голову, он тщательно
размешивал вилкой уксус и горчицу в тарелке, потом стал вилкой гонять грибы
по этой жидкости, потом налил водки, кивнул головой хозяину и, проглотив
водку, вкусно крякнув, отправив в рот несколько грибов, посапывая носом,
разжевал, проглотил грибы и тогда, наливая но второй, заговорил наконец:
- Я был в Мюнхене, когда началось это... необыкновенное происшествие и
газеты закричали о нем как о переводе с французского.
Выпил еще рюмку.
- Не верилось. Москва? Сытая, толстая, самодовлеющая, глубоко
провинциальная, партикулярная Москва делает революцию? Фантастика. И -
однако оказалась самая суровая реальность.
Наливая суп в тарелку, он продолжал оживленнее:
- Я не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать,
что они - враги, каких... дай бог всякому! По должности я имел удовольствие
- говорю без иронии! - удовольствие познакомиться с показаниями некоторых,
а кое с кем беседовать лично. В частности - с Поярковым, - помните?
- Да.
- Его сослали на пять лет куда-то далеко. Бежал. Большевик, - волевой
тип, крайне полезный в стране, где люди быстро устают болтаться между да и
нет. Эстеты и любители приличного школьного мышления находят политическое
учение Ленина примитивно грубым. Но если читать его внимательно и
честно-эх, чорт возьми! - Тагильский оборвал фразу, потому что опрокинул на
стол рюмку, только что наполненную водкой. Самгин положил ложку, снял
салфетку с шеи, чувствуя, что у него пропал аппетит и что в нем закипает
злоба против этого человека.
"Он ловит меня. Лжет. Издевается. Свинья".
- Вы, Антон Никифорович, удивляете меня,- начал он, а Тагильский,
снова наполняя рюмку, шутовато проговорил:
- Не ожидал, что удивлю, и удивлен, что удивил.
Самгин, сдерживая озлобление, готовил убийственный вопрос:
"Как можете вы, представитель закона, говорить спокойно и почти
хвалебно о проповеднике учения, которое отрицает основные законы
государства?"
А Тагильский съел суп, отрезал кусок сыра и, намазывая хлеб маслом,
сообщил:
- Сюда приехал сотрудничек какой-то московской газеты, разнюхивает -
как, что, кто - кого? Вероятно - сунется к вам. Советую - не принимайте.
Это мне сообщил некто Пыльников, Аркашка, человечек всезнающий и болтливый,
как бубенчик. Кандидат в "учителя жизни", - есть такой род занятий, не
зарегистрированный ремесленной управой. Из новгородских дворян, дядя его
где-то около Новгорода унитазы и урильники строит.
"Все это следовало бы сказать смеясь или озлобленно", - отметил
Самгин.
- Редкий тип совершенно счастливого человека. Женат на племяннице
какого-то архиерея, жену зовут- Агафья, а в словаре Брокгауза сказано:
"Агафья - имя святой, действительное существование которой сомнительно".
Артистически насыщаясь, Тагильский болтал все торопливее, и Самгин не
находил места, куда ткнуть свой ядовитый вопрос, да и сообщение о
сотруднике газеты, понизив его злость, снова обострило тревожный интерес к
Тагильскому. Он чувствовал, что человек этот все более сбивает его с толка.
Люди были интересны Самгину настолько, насколько он, присматриваясь к
ним, видел себя не похожим на них. Он довольно быстро находил и определял
основную систему фраз, в которую тот или другой человек привык укладывать
свой опыт. Он видел, что наиболее легко воспринимаются и врастают в память
идеи и образы художественной литературы и критические оценки ее идей,
образов. На основе этих идей и суждений он устанавливал свое различие от
каждого и пытался установить свою независимость от всех. Тагильский был
противоречив, неуловим, но иногда и все чаще в его словах звучало что-то
знакомое, хотя обидно искаженное. И как будто Тагильский, тоже чувствуя это
неуловимое сходство, дразнил им Самгина.
Вот он кончил наслаждаться телятиной, аккуратно, как парижанин, собрал
с тарелки остатки соуса куском хлеба, отправил в рот, проглотил, запил
вином, благодарно пошлепал ладонями по щекам своим. Все это почти не мешало
ему извергать звонкие словечки, и можно было думать, что пища, попадая в
его желудок, тотчас же переваривается в слова. Откинув плечи на спинку
стула, сунув руки в карманы брюк, он говорил:
- Почему вы живете здесь? Жить нужно в Петербурге, или - в Москве, но
это - на худой конец. Переезжайте в Петербург. У меня там есть хороший
знакомый, видный адвокат, неославянофил, то есть империалист, патриот,
немножко - идиот, в общем - <скот>. Он мне кое-чем обязан, и хотя у него,
кажется, трое сотрудников, но и вам нашлась бы хорошая работа. Переезжайте.
- Я подумаю, - сказал Самгин и подумал: "Кому-то нужно, чтоб я уехал
отсюда". Затем - спросил о работе:
- Хорошая, в смысле гонорара?
- Ну, а - какой же иной смысл? Защита униженных и оскорбленных,
утверждение справедливости? Это рекомендуется профессорами на факультетских
лекциях, но, как вы знаете, практического значения не может иметь.
Он тотчас же рассказал: некий наивный юрист представил Столыпину
записку, в которой доказывалось, что аграрным движением руководили богатые
мужики, что это была война "кулаков" с помещиками, что велась она силами
бедноты и весьма предусмотрительно; при дележе завоеванного мелкие вещи
высокой цены, поступая в руки кулаков, бесследно исчезали, а вещи крупного
объема, оказываясь на дворах и в избах бедняков, служили для начальников
карательных отрядов отличным указанием, кто преступник. Столыпин,
ознакомясь с этой запиской, распорядился: "Выслать юмориста в Сибирь,
подальше". Но юмориста уже задавили лошади пожарной команды, когда он ехал
из бани домой. Самгин выслушал рассказ как один из анекдотов, которые
сочиняются для того, чтоб иллюстрировать глупость администраторов.
"Старинная традиция "критически мыслящих", - думал он. - Странно, что
и этот не свободен от анекдота..."
Его отношение к Тагильскому в этот день колебалось особенно резко и
утомительно. Озлобление против гостя истлело, не успев разгореться,
неприятная мысль о том, что Тагильский нашел что-то сходное между ним и
собою, уступило место размышлению: почему Тагильский уговаривает переехать
в Петербург? Он не первый раз демонстрирует доброжелательное отношение ко
мне, но - почему? Это так волновало, что даже мелькнуло намерение:
поставить вопрос вслух, в лоб товарищу прокурора.
Но красненькие и мутноватые, должно быть, пьяные глаза Тагильского -
недобрые глаза. Близорукость Самгина мешала ему определить выражение этих
глаз с необходимой точностью. И даже цвет их как будто изменялся в
зависимости от света, как изменяется перламутр. Однако почти всегда в них
есть нечто остренькое.
"Глаза лгуна", - с досадой определил Самгин и заметил:
- Вы сегодня хорошо настроены.
- Заметно? - спросил Тагильский. - Но я ведь вообще человек... не
тяжелых настроений. А сегодня рад, что это дельце будет сдано в архив.
Он встал, широко размахнул руками, и это заставило Самгина [вспомнить]
ироническое восклицание, вызываемое хвастовством: "Руки коротки!"
"Ведет себя бесцеремонно, как студент", - продолжал Самгин наблюдать и
взвешивать, а Тагильский, снова тихонько и ласково похлопав себя по щекам
ладонями, закружился по комнате, говоря:
- Люблю противоречить. С детства приучился. Иногда, за неимением
лучшего объекта, сам себе противоречу.
"Я еще не видал, как он смеется", - вспомнил Самгин, прислушиваясь к
ленивеньким словам.
- К добру эта привычка не приведет меня. Я уже человек
скомпрометированный, - высказал несколько неосторожных замечаний по поводу
намерения Столыпина арестовать рабочих - депутатов Думы. В нашем
министерстве искали, как бы придать беззаконию окраску законности. Получил
внушение с предупреждением.
Тагильский остановился, вынул папиросу, замолчал, разминая ее
пальцами.
"Видимо - ему что-то нужно от меня, иначе - зачем бы он
откровенничал?" - подумал Самгин, подавая ему спички.
Тагильский, кивнув головой, взял спички, папироса - сломалась, он
сунул ее в пепельницу, а спички - в карман себе и продолжал:
- Послан сюда для испытания трезвости ума и благонамеренности
поведения. Но, кажется, не оправдал надежд. Впрочем, я об этом уже говорил.
Присев к столу, снова помолчал, закурил не торопясь.
- Думаю - подать в отставку. К вам, адвокатам, не пойду, - неуютно
будет мне в сонме... профессиональных либералов, - пардон! Предпочитаю
частную службу.
В промышленности. Где-нибудь на Урале или за Уралом. Вы на Урале
бывали?
- Нет.
- Эх, - вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже
с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но
Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится. Гость раздражал и утомлял
обилием слов. Все, что он говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и
как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос:
"А - как бы я вел себя на его месте?"
Вопрос был неприятен так же, как неожидан, и Самгин тотчас погасил
его, строго сказав себе:
"Между нами нет ничего общего".
А Тагильский, покуривая, дирижируя папиросой, разрисовывая воздух
голубыми узорами дыма, говорил:
- Коренной сибиряк более примитивен, более серьезно и успешно занят
делом самоутверждения в жизни. Толстовцы и всякие кающиеся и вообще болтуны
там - не водятся. Там понимают, что ежели основной закон бытия - борьба,
так всякое я имеет право на бесстыдство и жестокость.
- Гм, - произнес Самгин.
- Да, да, понимают!
Теперь, когда Тагильский перешел от пейзажа к жанру, внимание к его
словам заострилось еще более и оно уже ставило пред собою определенную
цель: оспорить сходство мысли, найти и утвердить различие.
- "Во гресех роди мя мати моя", с нее и взыскивайте, - а я обязан
грешить, - слышал он. - А здесь вот вчера Аркашка Пыльников...
- Он еще здесь?
- Да. Он прибыл сюда не столько для просвещения умов, как на свадьбу
сестры своей, курсисточки, она вышла замуж за сына первейшего здешнего
богача Едокова, Ездокова...
- Извекова, - поправил Самгин.
- Пусть будет так, если это еще хуже, - сказал Тагильский. - Так вот
Аркашка, после свадебного пира, открывал сердце свое пред полупьяным
купечеством, развивая пред Разуваевыми тему будущей лекции своей:
"Религия как регулятор поведения". Перечислил, по докладу
Мережковского в "Религиозно-философском собрании", все грехи Толстого
против религии, науки, искусства, напомнил его заявление Льва, чтоб
"затянули на старом горле его намыленную петлю", и объяснил все это
болезнью совести. Совесть. Затем выразил пламенное убеждение, что Русь
неизбежно придет к теократической организации государства, и вообще
наболтал чорт знает чего.
Он встал, чтоб сунуть окурок в пепельницу, и опрокинул ее.
"Пьян", - решил Самгин.
- Однако купцы слушали его, точно он им рассказывал об операциях
министерства финансов. Конечно, удивление невежд - стоит дешево, но -
интеллигенция-то как испугалась, Самгин, а? - спросил он, раздвинув рот,
обнажив желтые зубы. - Я не про Аркашку, он -дурак, дураки ничего не
боятся, это по сказкам известно. Я вообще про интеллигентов. Испугались.
Литераторы как завыли, а?
Вынув часы из кармана жилета, глядя на циферблат, он продолжал лениво:
- Достоевский считал характернейшей особенностью интеллигенции - и
Толстого - неистовую, исступленную прямолинейность грузного, тяжелого
русского ума. Чепуха. Где она - прямолинейность? Там, где она есть, ее
можно объяснить именно страхом. Испугались и - бегут прямо, "куда глаза
глядят". Вот и все.
Он встал, покачнулся.
- Ну, я наговорил... достаточно. На полгода, а? - спросил он, громко
хлопнув крышкой часов. - Слушатель вы... идеальный! Это вы - прячетесь в
молчании или - это от презрения?
- Вы интересно говорили,-ответил Самгин, Тагильский подошел вплоть к
нему и сказал нечто неожиданное:
- Возможно, что я более, чем другие подобные, актер для себя, -
другие, и в их числе Гоголи, Достоевские, Толстые.
Он снова показал желтые зубы.
- Это - плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы то ни стало
хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И
догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для
себя самого, может сделать человека еще хуже, чем он есть. Понимаете, какая
штука?
- Не совсем, - сказал Самгин. Тагильский махнул рукой:
- Не верю. Понимаете. Приезжайте в Петербург. Серьезно советую. Здесь
- дико. Завтра уезжаю...
Он оставил Самгина в состоянии неиспытанно тяжелой усталости,
измученным напряжением, в котором держал его Тагильский. Он свалился на
диван, закрыл глаза и некоторое время, не думая ни о чем, вслушивался в
смысл неожиданных слов - "актер для себя", "игра с самим собой". Затем,
постепенно и быстро восстановляя в памяти все сказанное Тагильским за три
визита, Самгин попробовал успокоить себя:
"Это - верно: он - актер. Для себя? Конечно - нет, он актер для меня,
для игры со мной. И вообще - со всяким, с кем эта игра интересна. Почему
она интересна со мной?"
Пред ним почти физически ощутимо колебалась кругленькая, плотная
фигурка, розовые кисти коротеньких рук, ласковое поглаживание лица
ладонями, а лицо - некрасиво, туго наполненное жиром, неподвижное. И
неприличные, красненькие глазки пьяницы.
"Фигура и лицо комика, но ничего смешного в нем не чувствуется. Он -
злой и не скрывает этого. Он - опасный человек". Но, проверив свои
впечатления, Самгин должен был признать, что ему что-то нравится в этом
человеке.
"Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство,
близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли
в одну, цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это
насилие над свободой мысли и зависть к насилию - глупа. Но этот..." -
Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше думал о
Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. "Чем?
Интеллигент в первом поколении? Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это
- не то".
Об "актере для себя", об "игре с собою" он не вспомнил.
С мыслями, которые очень беспокоили его, Самгин не привык возиться и
весьма легко отталкивал их. Но воспоминания о Тагильском держались в нем
прочно, он пересматривал их путаницу охотно и убеждался, что от Тагильского
осталось в нем гораздо больше, чем от Лютова и других любителей пестренькой
домашней словесности.
В течение ближайших дней он убедился, что действительно ему не следует
жить в этом городе. Было ясно: в адвокатуре местной, да, кажется, и у
некоторых обывателей, подозрительное и враждебное отношение к нему -
усилилось. Здоровались с ним так, как будто, снимая шапку, оказывали этим
милость, не заслуженную им. Один из помощников, которые приходили к нему
играть в винт, ответил на его приглашение сухим отказом. А Гудим, встретив
его в коридоре суда, крякнул и спросил:
- Этот, прокурорчик из Петербурга, давно знаком вам?
- Да.
- Угу! Морозище какой сегодня!
"Ну и - чорт с тобой, старый дурак, - подумал Самгин и усмехнулся: -
Должно быть, Тагильский в самом деле насолил им".
К людям он относился достаточно пренебрежительно, для того чтоб не
очень обижаться на них, но они настойчиво показывали ему, что он - лишний в
этом городе. Особенно демонстративно действовали судейские, чуть не каждый
день возлагая на него казенные защиты по мелким уголовным делам и
задерживая его гражданские процессы. Все это заставило его отобрать для
продажи кое-какое платье, мебель, ненужные книги, и как-то вечером, стоя
среди вещей, собранных в столовой, сунув руки в карманы, он мысленно
декламировал:
Я бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах
От этих строк самовольно вспыхнули другие:
И что мне помешает
Воздвигнуть все миры,
Которых пожелает
Закон моей игры?
Тут Самгин вспомнил о мире, изображенном на картинах Иеронима Босха, а
затем подумал, что Федор Сологуб - превосходный поэт, но - "пленный
мыслитель", - он позволил овладеть собой одной идее - идее ничтожества и
бессмысленности жизни.
"Этот плен мысли ограничивает его дарование, заставляет повторяться,
делает его стихи слишком разумными, логически скучными. Запишу эту мою
оценку. И - надо сравнить "Бесов" Достоевского с "Мелким бесом". Мне пора
писать книгу. Я озаглавлю ее "Жизнь и мысль". Книга о насилии мысли над
жизнью никем еще не написана, - книга о свободе жизни".
Но тут Самгин нахмурился, вспомнив, что Иван Карамазов советовал:
"Жизнь надо любить прежде логики".
"Попробуем еще раз напомнить, что человек имеет право жить для себя, а
не для будущего, как поучают Чеховы и прочие эпигоны литературы, - решил
он, переходя в кабинет. - Еще Герцен, в сороковых годах, смеялся над
позитивистами, которые считают жизнь ступенью для будущего. Чехов, с его
обещанием прекрасной жизни через двести, триста лет, развенчанный Горький с
наивным утверждением, что "человек живет для лучшего" и "звучит гордо", -
все это проповедники тривиального позитивизма Огюста Конта. Эта теория
доросла до марксизма, своей еще более уродливой крайности..."
Самгин вздрогнул, ему показалось, что рядом с ним стоит кто-то. Но это
был он сам, отраженный в холодной плоскости зеркала. На него сосредоточенно
смотрели расплывшиеся, благодаря стеклам очков, глаза мыслителя. Он
прищурил их, глаза стали нормальнее. Сняв очки и протирая их, он снова
подумал о людях, которые обещают создать "мир на земле и в человецех
благоволение", затем, кстати, вспомнил, что кто-то - Ницше? - назвал
человечество "многоглавой гидрой пошлости", сел к столу и начал записывать
свои мысли.
Через несколько дней он сидел в вагоне второго класса, имея в
бумажнике 383 рубля, два чемодана с собою и один в багаже. Сидел и думал:
"Если у меня украдут деньги или я потеряю их, - я приеду в Петербург
нищим".
Было обидно: прожил почти сорок лет, из них лет десять работал в суде,
а накопил гроши. И обидно было, что пришлось продать полсотни ценных книг в
очень хороших переплетах.
Ехал он в вагоне второго класса, пассажиров было немного, и сквозь
железный грохот поезда звонким ручейком пробивался знакомый голос
Пыльникова.
Мир должен быть оправдан весь,
Чтоб можно было жить,
- четко скандировал приват-доцент, а какой-то сердитый человек басовито
кричал:
- Что это - одеколон пролили? Дышать нечем! По вагону, сменяя друг
друга, гуляли запахи ветчины, ваксы, жареного мяса, за окном, в сероватом
сумраке вечера, двигались снежные холмы, черные деревья, тряслись какие-то
прутья, точно грозя высечь поезд, а за спиною Самгина, покашливая, свирепо
отхаркиваясь, кто-то мрачно рассказывал:
- Одного ингуша - убили, другого - ранили, трое остальных повезли
раненого в город, в больницу и - пропали...
- Сударыня, - торжествующе взывал Пыльников. - Все-таки, все-таки -
как же вы решаете вопрос о смысле бытия? Божество или человечество?
Против Самгина лежал вверх лицом, закрыв глаза, длинноногий человек, с
рыжей, остренькой бородкой, лежал сунув руки под затылок себе. Крик
Пыльникова разбудил его, он сбросил ноги на пол, сел и, посмотрев испуганно
голубыми глазами в лицо Самгина, торопливо вышел в коридор, точно спешил на
помощь кому-то.
- Разрыв дан именно по этой линии, - кричал Пыльников. - Отказываемся
мы от культуры духа, построенной на религиозной, христианской основе, в
пользу культуры, насквозь материалистической, варварской, - отказываемся
или нет?
Как-то вдруг все запахи заглушил одеколон, а речь Пыльникова покрылась
надсадным кашлем и суровой, громко сказанной фразой:
- Не пороть, а руки рубить надо было, руки!
- Ну, все же страха нагнали достаточно пеньковыми-то галстуками...
- А - убытки? Кто мне убытки возместит?
И снова всплыл победительный голосок Пыльникова:
- А вы убеждены в достоверности знания? Да и- при чем здесь научное
знание? Научной этики - нет, не может быть, а весь мир жаждет именно этики,
которую может создать только метафизика, да-с!
"Хаос, - думал Самгин, чувствуя, что его отравляют, насильно втискивая
в мозг ему ненужные мысли. - Хаос..."
Еще недавно ему нравилось вслушиваться в растрепанный говор людей, он
был уверен, что болтливые пассажиры поездов, гости ресторанов, обогащая его
знанием подлинной житейской правды, насыщают плотью суховатые системы
книжных фраз. Но он уже чувствовал себя перенасыщенным, утомленным обилием
знания людей, и ему казалось, что пришла пора крепко оформить все, что он
видел, слышал, пережил, в свою, оригинальную систему. Но вот, точно ветер в
комнату сквозь щели плохо прикрытых окон и дверей, назойливо врывается
нечто уже лишнее, ненужное, но как будто незнакомое. Вспомнилось, как
Пыльников, закрыв розовое лицо свое зеленой книжкой, читал:
"Я видел в приюте слепых, как ходят эти несчастные, вытянув руки
вперед, не зная, куда идти. Но все человечество не есть ли такие же слепцы,
не ходят ли они в мире тоже ощупью?"
"Я знаю, куда иду, знаю, чего хочу", - сказал Самгин себе.
В коридоре появился длинноногий человек с рыженькой бородкой, его как
бы толкала дородная женщина, окутанная серой шалью.
- Понимаешь? - вполголоса, но очень внятно и басовито спрашивала она.
- В самом центре.
- Не верится, - пробормотал сосед Самгина.
- Да, да! Провокатор в центре партии. Факт! Отстранив длинного
человека движением руки, она прошла в конец вагона, а он пошатнулся, сел
напротив Самгина и, закусив губу, несколько секунд бессмысленно смотрел в
лицо его.
"Сейчас начнет говорить",-подумал Самгин, но тут явился проводник,
зажег свечу, за окном стало темно, загремела жесть, должно быть, кто-то
уронил чайник. Потом в вагоне стало тише, и еще более четко зазвучал
сверлящий голосок доцента:
- Вопрос не в том, как примирить индивидуальное с социальным, в эпоху,
когда последнее оглушает, ослепляет, ограничивает свободу роста нашего "я",
- вопрос в том, следует ли примирять?
- Дайте спичку, - жалобно попросил сосед Самгина у проводника; покуда
он неловко закуривал, Самгин, поворотясь спиной к нему, вытянулся на
диване, чувствуя злое желание заткнуть рот Пыльникова носовым платком.
Петербург встретил Самгина морозным, холодно сияющим утром. На
бронзовой шапке и на толстых плечах царя Александра сверкал иней, игла
Адмиралтейства казалась докрасна раскаленной и точно указывала на белое,
зимнее солнце. Несколько дней он прожил плутая по музеям, вечерами сидя в
театрах, испытывая приятное чувство независимости от множества людей,
населяющих огромный город. Картины, старинные вещи, лаская зрение пестротой
красок, затейливостью форм, утомляли тоже приятно. Артисты в театрах
говорили какие-то туманные, легкие слова о любви, о жизни.
"Надо искать работы", - напоминал он себе и снова двигался по
бесчисленным залам Эрмитажа, рассматривая вещи, удовлетворяясь тем, что
наблюдаемое не ставит вопросов, не требует ответов, разрешая думать о них
как угодно или - не думать. Клим Иванович Самгин легко и утешительно думал
не об искусстве, но о жизни, сквозь которую он шел ничего не теряя, а,
напротив, все более приобретая уверенность, что его путь не только
правилен, но и героичен, но не умел или не хотел - может быть, даже
опасался - вскрывать внутренний смысл фактов, искать в них единства. Ему
часто приходилось ощущать, что единство, даже сходство мысли - оскорбляет
его, унижает, низводя в ряд однообразностей. Его житейский, личный опыт еще
не принял оригинальной формы, но - должен принять. Он" Клим Самгин, еще в
детстве был признан обладателем исключительных способностей, об этом он не
забывал да я не мог забыть, ибо людей крупнее его - не видел. В огромном
большинстве люди - это невежды, поглощенные простецким делом питания,
размножения и накопления собственности, над массой этих людей и в самой
массе шевелятся люди, которые, приняв и освоив ту или иную систему фраз,
именуют себя консерваторами, либералами, социалистами. Они раскалываются на
бесчисленное количество группочек - народники, толстовцы, анархисты и так
далее, но это, не украшая их, делает еще более мелкими, менее интересными.
Включить себя в любой ряд таких людей, принять их догматику - это значит
ограничить свободу своей мысли. Самгин стоял пред окном, курил, и
раздражение, все возрастая, торопило, толкало его куда-то. За окном все
гуще падал снег, по стеклам окна ползал синеватый дым папиросы, щекотал
глаза, раздражал ноздри, Самгин стоял не двигаясь, ожидая, что вот сейчас
родится какая-то необыкновенная, новая и чистая его мысль, неведомая
никому, явится и насытит его ощущением власти над хаосом.
"Всякая догма, конечно, осмыслена, но догматика - неизбежно насилие
над свободой мысли. Лютов был адогматичен, но он жил в страхе пред жизнью и
страхом убит. Единственный человек, независимый хозяин самого себя, -
Марина".
Но он устал стоять, сел в кресло, и эта свободная всеразрешающая мысль
- не явилась, а раздражение осталось во всей силе и вынудило его поехать к
Варваре.
Сквозь холодное белое месиво снега, наполненное глуховатым, влажным
[цоканьем] лошадиных подков и шорохом резины колес по дереву торцов, ехали
медленно, долго, мокрые снежинки прилеплялись к стеклам очков и коже щек, -
вое это не успокаивало.
"На кой чорт еду? Глупо..."
Но он смутился, когда Варвара, встав с кресла, пошатнулась и, схватясь
за спинку, испуганно, слабым голосом заговорила:
- Нет, нет, не подходи! Сядь - там, подальше, я боюсь заразить тебя. У
меня - инфлюэнца... или что-то такое.
Он справился о температуре, о докторе, сказал несколько обычных в
таких случаях-утешающих слов, присмотрелся к лицу Варвары и решил:
"Да, сильно нездорова". Лицо, в красных пятнах, казалось обожженным,
зеленоватые глаза блестели неприятно, голос звучал повышенно визгливо и как
будто тревожно, суховатый кашель сопровождался свистом.
- Вот все чай пью, - говорила она, спрятав <лицо> за самоваром. -
Пусть кипит вода, а не кровь. Я, знаешь, трусиха, заболев - боюсь, что
умру. Какое противное, не русское слово - умру.
- Ты - здоровый человек, - сказал Самгин.
- Нет, - возразила она. - Я - нездорова, давно. Профессор-гинеколог
сказал, что меня привязывает к жизни надорванная нить. Аборт-не проходит
бесследно, сказал он.
"Начнется пересмотр прошлого", - неприязненно подумал Самгин и, не
спросив разрешения, закурил папиросу, а Варвара, протянув руку, сказала:
- И мне дай.
Закурив, она стала кашлять чаще, но это не мешало ей говорить.
- Такой противный, мягкий, гладкий кот, надменный, бессердечный, -
отомстила она гинекологу, но, должно быть, находя, что этого еще мало ему,
прибавила: - толстовец, моралист, ригорист. Моралью Толстого пользуются
какие-то особенные люди... Верующие в злого и холодного бога. И мелкие
жулики, вроде Ногайцева. Ты, пожалуйста, не верь Ногайцеву - он
бессовестный, жадный и вообще - негодяй.
- Я думаю, что это верно, - согласился Клим; она дважды кивнула
головой.
- Верно, верно, я знаю...
Все более неприятно было видеть ее руки, - поблескивая розоватым
перламутром острых, заботливо начищенных ногтей, они неустанно и беспокойно
хватали чайную ложку, щипцы для сахара, чашку, хрустели оранжевым шелком
халата, ненужно оправляя его, щупали мочки красных ушей, растрепанные
волосы на голове. И это настолько владело вниманием Самгина, что он не
смотрел в лицо женщины.
- Какой ужасный город! В Москве все так просто... И - тепло. Охотный
ряд, Художественный театр, Воробьевы горы... На Москву можно посмотреть
издали, я не знаю, можно ли видеть Петербург с высоты, позволяет ли он это?
Такой плоский, огромный, каменный... Знаешь-Стратонов сказал: "Мы,
политики, хотим сделать деревянную Россию каменной".
"Что она - бредит?" - подумал Самгин, оглядываясь, осматривая
маленькую неприбранную комнату, обвешанную толстыми драпировками; в ней
стоял настолько сильный запах аптеки, что дым табака не заглушал его.
- Нигде, я думаю, человек не чувствует себя так одиноко, как здесь, -
торопливо говорила женщина. - Ах, Клим, до чего это мучительное чувство -
одиночество! Революция страшно обострила и усилила в людях сознание
одиночества... И многие от этого стали зверями. Как это-которые грабят на
войне?.. После сражений?
- Мародеры, - подсказал Самгин.
- Да, вот такие - мародеры...
- Ты говорила об этом, - напомнил он.
- Это ужасно, Клим... - свистящим шопотом сказала она.
"Серьезно больна, - с тревогой думал он, следя за судорожными
движениями ее рук. - Точно падает или тонет", - сравнил он, и это сравнение
еще более усилило его тревогу. А Варвара говорила все более невнятно:
- Ты, конечно, знаешь - я увлекалась Стратоновым.
- Нет, не знал, - откликнулся Самгин и тотчас сообразил, что не нужно
было говорить этого. Но - ведь что-нибудь надо же говорить?
- Это ты - из деликатности, - сказала Варвара, задыхаясь. - Ах, какое
подлое, грубое животное Стратонов... Каменщик. Мерзавец... Для богатых
баб... А ты - из гордости. Ты - такой чистый, честный. В тебе есть
мужество... не соглашаться с жизнью...
Она вдруг замолчала. Самгин привстал, взглянул на нее и тотчас
испуганно выпрямился, - фигура женщины потеряла естественные очертания,
расплылась в кресле, голова бессильно опустилась на грудь, был виден
полузакрытый глаз, странно потемневшая щека, одна рука лежала на коленях,
другая свесилась через ручку кресла.
Первая мысль, подсказанная Самгину испугом: "Надобно уйти", - вторая:
"Позвать доктора!"
Он выбежал в коридор, нашел слугу, спросил: нет ли в гостинице
доктора? Оказалось - есть: в 32 номере, доктор Макаров, сегодня приехал
из-за границы.
- Позовите его.
- Они - вышли.
- Позвоните другому - немедленно}
Благовоспитанный человек с маленькой головой без волос, остановив
Самгина, вполголоса предложил вызвать карету "Скорой помощи".
- Согласитесь - неудобно! Может быть, что-нибудь заразное.
- Да, конечно! Да, да, - согласился Самгин и, возвратясь к Варваре,
увидал: она сидит на иолу, упираясь в него руками, прислонясь спиною к
сиденью кресла и высоко закинув голову.
- Хотела встать и упала, - заговорила она слабеньким голосом, из глаз
ее текли слезы, губы дрожали. Самгин поднял ее, уложил на постель, сел
рядом и, поглаживая ладонь ее, старался не смотреть в лицо ее, детски
трогательное и как будто виноватое.
- Мне плохо, Клим, - тихонько и жалобно говорила она, - мне очень
плохо. Задыхаюсь.
- Здесь -Макаров, - сказал Самгин. - Помнишь - Макарова?
Она утвердительно кивнула головой.
- Да. Красавец.
Он тоже чувствовал себя плохо и унизительно. Унижало бессилие,
неуменье помочь ей, сказать какие-то утешительные слова. Он все-таки
говорил:
- Не теряй бодрости. Сила воли помогает лучше всех лекарств.
А Варвара, жадно хватая ртом воздух, бормотала:
- У нотариуса Зелинского-завещание. Я все отказала тебе... Не сердись,
Клим. Тебе - надо, друг мой. Ты - честный. Дом и всё...
- Это - пустяки, - сказал он. - Ты молчи, - отдохни.
- Ты продашь все. Деньги-независимость, милый. В сумке. И в портфеле,
в чемодане. Ах, боже мой!.. Неужели... нет - неужели я... Погаси огонь над
кроватью... Режет глаза.
Она плакала и все более задыхалась, а Самгин чувствовал - ему тоже-
тесно и трудно дышать, как будто стены комнаты сдвигаются, выжимая воздух,
оставляя только душные запахи. И время тянулось так медленно, как будто
хотело остановиться. В духоте, в полутьме полубредовая речь Варвары
становилась все тяжелее, прерывистей:
- Помнишь, умирал музыкант? Мы сидели в саду, и над трубой серебряные
струйки... воздух. Ведь - только воздух? Да?
- Да,- только воздух, - подтвердил Самгин и подумал, что, может быть,
лучше бы сказать:
"Я не знаю".
- Стратонов... негодяй! Ударил меня в живот... Как извозчик.
В комнату кто-то вошел, Самгин встал, выглянул из-за портьеры.
- Доктор Макаров, - сердито сказал ему странно знакомым голосом
щеголевато одетый человек, весь в черном, бритый, с подстриженными усами, с
лицом военного. - Макаров, - повторил он более мягко и усмехнулся.
"Кутузов,-сообразил Самгин, молча, жестом руки указывая на кровать. -
Приехал с паспортом Макарова. Нелегальный. Хорошо, что я не поздоровался с
ним".
Вежливый человек, стоявший у двери, пробормотал, что карета "Скорой
помощи" сейчас прибудет, и спросил:
- Вы - родственник госпожи Самгиной?
- Муж.
- Где изволите проживать?
Клим назвал гостиницу.
Человек почтительно поклонился, исчез.
- Вот как я... попал! - тихонько произнес Кутузов, выходя из-за
портьеры, прищурив правый глаз, потирая ладонью подбородок. - Отказаться -
нельзя; назвался груздем - полезай в кузов. Это ведь ваша жена? - шептал
он. - Вот что: я ведь медик не только по паспорту и даже в ссылке немножко
практиковал. Мне кажется: у нее пневмония и - крупозная, а это - не
шуточка. Понимаете?
И, наступая на Клима, предложил:
- Давайте условимся: как лучше - мы не знакомы?
- Да, - ответил Клим.
- Правильно. Есть Макаров - ваш приятель, но эта фамилия нередкая.
Кстати: тоже, вероятно, уже переехал границу в другом пункте. Ну, я ухожу.
Нужно бы потолковать с вами, а? Вы не против?
- Нет. Когда ее увезут.
- Отлично.
Кутузов ушел, а Самгин, прислушиваясь, как Варвара, кашляя,
захлебывается словами, подумал:
"Зачем я согласился?"
- Поил вином... как проститутку, - слышал он, подходя к постели.
Варвара встретила его хриплым криком:
- Это - кто? Ты? Поди прочь!
- Это - я, Клим, - сказал он, наклоняясь к ней. Но, не узнавая его,
тревожно щупая беспокойными руками грудь, халат, подушки, она повторяла,
всхрапывая:
- Прочь. Зверь...
Прошло еще минут пять, прежде чем явились санитары с носилками,
вынесли ее, она уже молчала, и на потемневшем лице ее тускло светились
неприятно зеленые, как бы злые глаза.
"Умирает, - решил Самгин. - Умрет, конечно", - повторил он, когда
остался один. Неприятно тупое слово "умрет", мешая думать, надоедало, точно
осенняя муха. Его прогнал вежливый, коротконогий и кругленький человечек, с
маленькой головкой, блестящей, как биллиардный шар. Войдя бесшумно, точно
кошка, он тихо произнес краткую речь:
- По закону мы обязаны известить полицию, так как все может быть, а
больная оставила имущество. Но мы, извините, справились, установили, что вы
законный супруг, то будто бы все в порядке. Однако для твердости вам
следовало бы подарить помощнику пристава рублей пятьдесят... Чтобы не
беспокоили, они это любят. И притом - напуганы, - время ненадежное...
У Самгина оказался билет в сто рублей и еще рублей двадцать. Он дал
сто.
Тогда человек счастливым голоском заявил, что этот номер нужно
дезинфицировать, и предложил перенести вещи Варвары в другой, и если
господин Самгин желает ночевать здесь, это будет очень приятно
администрации гостиницы.
Он ушел.
"Негодяй и, наверное, шпион", - отметил брезгливо Самгин и тут же
подумал, что вторжение бытовых эпизодов в драмы жизни не только
естественно, а, прерывая течение драматических событий, позволяет более
легко переживать их. Затем он вспомнил, что эта мысль вычитана им в
рецензии какой-то парижской газеты о какой-то пьесе, и задумался о делах
практических.
"О чем хочет говорить Кутузов? Следует ли говорить с ним? Встреча с
ним - не безопасна. Макаров - рискует..."
Открыл форточку в окне и, шагая по комнате, с папиросой в зубах,
заметил на подзеркальнике золотые часы Варвары, взял их, взвесил на ладони.
Эти часы подарил ей он. Когда будут прибирать комнату, их могут украсть. Он
положил часы в карман своих брюк. Затем, взглянув на отраженное в зеркале
озабоченное лицо свое, открыл сумку. В ней оказалась пудреница, перчатки,
записная книжка, флакон английской соли, карандаш от мигрени, золотой
браслет, семьдесят три рубля бумажками, целая горсть серебра.
"Она любила серебро, - вспомнил он. - Если она умрет, у меня не хватит
денег похоронить ее".
Тот факт, что Варвара завещала ему дом, не очень тронул и не удивил
его, у нее не было родных. Завещания и не нужно было - он, Самгин,
единственный законный наследник.
Он сел, открыл на коленях у себя небольшой ручной чемодан, очень
изящный, с уголками оксидированного серебра. В нем - несессер, в сумке
верхней его крышки - дорогой портфель, в портфеле какие-то бумаги, а в
одном из его отделений девять сторублевок, он сунул сторублевки во
внутренний карман пиджака, а на их место положил 73 рубля. Все это он делал
машинально, не оценивая: нужно или не нужно делать так? Делал и думал:
"Она не мало видела людей, но я остался для нее наиболее яркой
фигурой. Ее первая любовь. Кто-то сказал: "Первая любовь-не ржавеет". В
сущности, у меня не было достаточно солидных причин разрывать связь с нею.
Отношения обострились... потому что все вокруг было обострено".
В продолжение минуты он честно поискал: нет ли в прошлом чего-то, что
Варвара могла бы поставить в вину ему? Но - ничего не нашел.
Когда он закуривал новую папиросу, бумажки в кармане пиджака напомнили
о себе сухим хрустом. Самгин оглянулся - все вокруг было неряшливо,
неприятно, пропитано душными запахами. Пришли двое коридорных и горничная,
он сказал им, что идет к доктору, в 32-й, и, если позвонят из больницы,
сказали бы ему.
Кутузов, сняв пиджак, расстегнув жилет, сидел за столом у самовара, с
газетой в руках, газеты валялись на диване, на полу, он встал и,
расшвыривая их ногами, легко подвинул к столу тяжелое кресло.
- Увезли? - спросил он, всматриваясь в лицо Самгина. - А я вот читаю
отечественную прессу. Буйный бред и либерально-интеллигентские попытки
заговорить зубы зверю. Существенное-столыпинские хутора и поспешность
промышленников как можно скорее продать все, что хочет купить иностранный
капитал. А он - не дремлет и прет даже в текстиль, крепкое московское дело.
В общем-балаган. А вы-постарели, Самгин.
- Вам этого не скажешь, - ответил Самгин.
- Обо мне - начальство заботится, посылало отдохнуть далеко на север,
четырнадцать месяцев отдыхал. Не совсем удобно, а - очень хорошо для души.
Потом вот за границу сбегал.
Говорил Кутузов вполголоса, и, как всегда, в сиреневых зрачках его
играла усмешка. Грубоватое лицо без бороды казалось еще более резким и
легко запоминаемым.
- Видели Ленина? - опросил Самгин, наливая себе чаю.
- Как же.
- Что он - в прежних мыслях?
- Вполне и даже - крепче. Старик - удивителен. Иногда с ним очень
трудно соглашаться, но - попрыгав, соглашаешься. Он смотрит в будущее
сквозь щель в настоящем, только ему известную. Вас, интеллигентов, ругает
весьма энергично...
- За что?
- За меньшевизм и всех других марок либерализм. Тут Луначарский с
Богдановым какую-то ахинею сочинили?
- Не читал.
- Ильич говорит, что они шлифуют социализм буржуазной мыслью, -
находя, что его нужно облагородить.
Кутузов встал, сунув руки в карманы, прошел к двери. Клим отметил, что
человек этот стал как будто стройнее. легче.
"Похудел. Или - от костюма".
А Кутузов, возвратись к столу, заговорил скучновато, без обычного
напора:
- Вопрос о путях интеллигенции - ясен: или она идет с капиталом, или
против его - с рабочим классом. А ее роль катализатора в акциях и реакциях
классовой борьбы - бесплодная, гибельная для нее роль... Да и смешная.
Бесплодностью и, должно быть, смутно сознаваемой гибельностью этой позиции
Ильич объясняет тот смертный визг и вой, которым столь богата текущая
литература. Правильно объясняет. Читал я кое-что, - Андреева, Мережковского
и прочих, - чорт знает, как им не стыдно? Детский испуг какой-то...
Наклонясь к Самгину и глядя особенно пристально, он спросил, понизив
голос:
- Слушайте-ко, вы ведь были поверенным у Зотовой, - что это за история
с ней? Действительно - убита?
И, повторяя краткие, осторожные ответы Клима, он ставил вопросы:
- Кем? Подозревался племянник. Мотивы? Дурак. Мало для убийцы.
Угнетала - ага! Это похоже на нее. И - что же племянник? Умер в тюрьме, -
гм...
"Считает себя в праве спрашивать тоном судебного следователя",-подумал
Самгин и сказал:
- Мне кажется - отравили его.
- Вполне уголовный роман. Вы - не любитель таковых? Я - охотно читаю
Конан-Дойля. Игра логикой. Не очень мудро, но - забавно.
Говоря это, он мял пальцами подбородок и смотрел в лицо Самгина с тем
напряжением, за которым чувствуется, что человек думает не о том, на что
смотрит. Зрачки его потемнели.
- Темная история, - тихо сказал он. - Если убили, значит, кому-то
мешала. Дурак здесь - лишний. А буржуазия - не дурак. Но механическую роль,
конечно, мог сыграть и дурак, для этого он и существует.
Самгин, сняв очки, протирая их стекла, опустил голову.
- Я почти два года близко знал ее, - заговорил он. - Знал, но - не мог
понять. Вам известно, что она была кормчей в хлыстовском корабле?
- Что-о? Она? - Кутузов небрежно махнул рукой и усмехнулся. - Это -
провинциальная ерунда, сплетня.
Он очень удивился, когда Самгин рассказал ему о радении, нахмурил
брови, ежовые волосы на голове его пошевелились.
- Вот - балаган, - пробормотал он и замолчал, крепко растирая ладонями
тугие щеки.
- Как о ней думаете - в конце концов? - спросил Самгин.
- Прежде всего - честолюбива, - не сразу ответил Кутузов. - Весьма
неглупа, но возбудителем ума ее служило именно честолюбие. Здоровая плоть и
потому - брезглива, брезгливость, должно быть, служила сдерживающим началом
ее чувственности. Детей - не любила и не хотела, - сказал он, наморщив лоб,
и снова помолчал. - Любознательна была, начитанна. Сектантством она очень
интересовалась, да, но я плохо знаю это движение, на мой взгляд - все
сектанты, за исключением, может быть, бегунов, то есть анархистов, -
богатые мужики и только. Сектанты они до поры, покамест мужики, а становясь
купцами, забывают о своих разноречиях с церковью, воинствующей за истину,
то есть - за власть. Интерес к делам церковным ей привил муж.
Кутузов сразу и очень оживился:
- Вот это был - интересный тип! Мужчина великой ненависти к церкви и
ко всякой власти. Паскаля читал по-французски, Янсена и, отрицая свободу
воли, доказывал, что все деяния человека для себя - насквозь греховны и что
свобода ограничена только выбором греха: воевать, торговать, детей
делать... Считая благодать божию недоступной человеку, стоял на пути к
сатанизму или полному безбожию. Горячий был человек. Договаривался, в
задоре, до того, что однажды сказал: "Бог есть враг человеку, если понимать
его церковно".
Закурив папиросу, он позволил спичке догореть до конца, ожег пальцы
себе и, помахивая рукою в воздухе, сказал:
- Теперь мне кажется, что Марина-то на этих мыслях и свихнулась в
хлыстовство...
Но тотчас же, отрицательно встряхнув головой, встал и, шагая по
комнате, продолжал:
- Но- нет! Хлыстовство - балаган. За ним скрывалось что-то другое.
Хлыстовство - маскировка. Она была жадна, деньги любила. Муж ее давал мне
на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры.
Имел основания. Он и о деревне правильно рассуждал, в эсеры не годился. Да,
вот что я могу сказать о ней.
- Вы гораздо больше сказали о нем, - отметил Самгин; Кутузов молча
пожал плечами, а затем, прислонясь спиною к стене, держа руки в карманах,
папиросу в зубах и морщась от дыма, сказал:
- Была у нее нелепая идея накопить денег и устроить где-то в Сибири
нечто в духе Роберта Оуэна... Фаланстер, что ли... Вообще - балаган.
Интеллигентка. Хороший, здоровый мозг, развитие и свободное проявление
которого тесно ограничено догмами и нормами классовых интересов буржуазии.
Человечество деятельно организуется для всемирного боя-для драчки, как
говорит Ильич. Турция, Персия, Китай, Индия охвачены национальным
стремлением вырваться из-под железной руки европейского капитала. Сей
последний, видя, чем это грозит ему, не менее стремительно укрепляет свои
силы, увеличивает боевые промышленно-технические кадры за счет наиболее
даровитых рабочих, делая из них высококвалифицированных рабочих, мастеров,
мелких техников, инженеров, адвокатов, ученых, особенно - химиков, как в
Германии. Умело действуя на инстинкт собственности, на честолюбие,
привлекает пролетариат интеллигентный, в качестве мелких акционеров, в дело
обирания масс. Подготовка борьбы с Востоком не исключает, конечно, борьбы с
пролетариатом у себя дома, - девятьсот пятый- шестой года кое-чему научили
капиталистов. Буржуазия- не дурак, - повторил Кутузов, усмехаясь.
Говорил он глядя в окно, в густосерый сумрак за ним, на желтое,
масляное пятно огня в сумраке. И говорил, как бы напоминая самому себе:
- Интеллигенты, особенно - наши, более голодные, чем в Европе, смутно
чувствуют трагизм грядущего, и многих пугает не опасность временных
поражений пролетариата, а-несчастие победы, Ильич-прав. Стократно прав.
Пугает идея власти рабочего класса. И вот они прячутся в
религиозно-философские дебри, в хлыстовство, в разврат, к чорту. А -
особенно - в примиренчество разных форм и разного рода. А знаете, Самгин,
очень хорошо, что у нас и самодержавие и буржуазия одинаково бездарны. Но
очень плохо, что многовато мужика, - закончил он и, усмехаясь, погасил
окурок папиросы, как мастеровой, о подошву сапога. А Самгин немедленно и
торопливо закурил, и эта почти смешная торопливость требовала объяснения.
"Начнет выспрашивать, как я думаю. Будет убеждать в возможности
захвата политической власти рабочими..."
Слушая Кутузова внимательно, Самгин не испытывал желания возражать ему
- но все-таки готовился к самозащите, придумывая гладкие фразы:
"Человек имеет право думать как ему угодно, но право учить -требует
оснований ясных для меня, поучаемого... На чем, кроме инстинкта
собственности, можно возбудить чувство собственного достоинства в
пролетарии?.. Мыслить исторически можно только отправляясь от буржуазной
мысли, так как это она является родоначальницей социализма..."
Он заготовил еще несколько фраз, но все они не удовлетворяли его, ибо
каждая обещала зажечь бесплодный, бесполезный спор.
Он не сомневается в своем праве учить, а я не хочу слышать поучений".
Самгиным овладевала все более неприятная тревога: он понимал, что, если
разгорится спор, Кутузов легко разоблачит, обнажит его равнодушие к
социально-политическим вопросам. Он впервые назвал свое отношение к
вопросам этого порядка - равнодушным и даже сам не поверил себе: так ли
это?
И поправил догадку:
"Временно пониженным..."
Кутузов, растирая щеки ладонями, говорил:
- Пренеприятно зудит кожа. Обморозил, когда шел из ссылки. А товарищ -
ноги испортил себе.
- Вы знаете, что Сомова - умерла? - вдруг вспомнил Самгин.
- Да, знаю, - откликнулся Кутузов и, гулко кашлянув, повторил: - Знаю,
как же... - Помолчав несколько секунд, добавил, негромко и как-то жестко: -
Она была из тех женщин, которые идут в революцию от восхищения героями. Из
романтизма. Она была человек морально грамотный...
- То есть? - спросил Самгин. Кутузов, дважды щелкнув пальцами,
ответил, как бы сердясь на кого-то:
- Безошибочное чутье на врага. Умная душа. Вы - помните ее? Котенок.
Маленькая, мягкая. И - острое чувство брезгливости ко всякому негодяйству.
Был случай: решили извинить человеку поступок весьма дрянненький, но
вынужденный комбинацией некоторых драматических обстоятельств личного
характера. "Прощать - не имеете права", - сказала она и хотя не очень
логично, но упорно доказывала, что этот герой товарищеского отношения - не
заслуживает. Простили. И лагерь врагов приобрел весьма неглупого негодяя.
- Она предлагала убить? - любознательно осведомился Самгин.
Кутузов усмехнулся, но не успел ответить: в дверь постучали, и затем
почтительный голосок произнес:
- По телефону получено, что больная госпожа... Самгина очень опасна.
Кутузов молча взглянул на Клима, молча пожал руку его.
Клим Иванович Самгин признал себя обязанным поехать в больницу, но на
улице решил пройтись пешком.
Город был пышно осыпан снегом, и освещаемый полной луною снег казался
приятно зеленоватым. Скрипели железные лопаты дворников, шуршали метлы, а
сани извозчиков скользили по мягкому снегу почти бесшумно. Обильные огни
витрин и окон магазинов, легкий, бодрящий морозец и все вокруг делало жизнь
вечера чистенькой, ласково сверкающей, внушало какое-то снисходительное
настроение.
"Сомову он расписал очень субъективно, - думал Самгин, но, вспомнив
рассказ Тагильского, перестал думать о Любаше. - Он стал гораздо мягче,
Кутузов. Даже интереснее. Жизнь умеет шлифовать людей. Странный день прожил
я, - подумал он и не мог сдержать улыбку. - Могу продать дом и снова уеду
за границу, буду писать мемуары или - роман".
Но тут он сообразил, что идет в сторону от улицы, где больница, и
замедлил шаг.
"Поздно, едва ли допустят... к больной. И - какой смысл идти к ней?
Присутствовать при акте умирания тяжело и бесполезно".
Он продолжал шагать и через полчаса сидел у себя в гостинице, разбирая
бумаги в портфеле Варвары. Нашел вексель Дронова на пятьсот рублей, ключ от
сейфа, проект договора с финской фабрикой о поставке бумаги, газетные
вырезки с рецензиями о каких-то книгах, заметки Варвары. Потом спустился в
ресторан, поужинал и, возвратясь к себе, разделся, лег в постель с книгой
Мережковского "Не мир, но меч".
Проснулся рано, в настроении очень хорошем, позвонил, чтоб дали кофе,
но вошел коридорный и сказал:
- Вас дожидает человек из похоронной конторы...
Самгин минуту посидел на постели, прислушиваясь, как отзовется в нем
известие о смерти Варвары? Ничего не услыхал, поморщился, недовольный
собою, укоризненно спрашивая кого-то:
"Разве я бессердечен?"
Одеваясь, он думал:
"Бедная. Так рано. Так быстро".
И, думая словами, он пытался представить себе порядок и количество
неприятных хлопот, которые ожидают его. Хлопоты начались немедленно: явился
человек в черном сюртуке, краснощекий, усатый, с толстым слоем черных волос
на голове, зачесанные на затылок, они придают ему сходство с дьяконом, а
черноусое лицо напоминает о полицейском. Большой, плотный, он должен бы
говорить басом, но говорит высоким, звонким тенором:
- Наше бюро было извещено о кончине уважаемой...
- Когда она умерла? - осведомился Клим.
- В половине седьмого текущим утром, и я немедленно...
Самгин остановил его, сказав, что он сегодня в пять часов должен
уехать из Петербурга и что церемония похорон должна быть совершена
ускоренно.
- Для бюро похоронных процессий желание ваше- закон, - сказал человек,
почтительно кланяясь, и объявил цену церемонии.
"Дорого", - сообразил Самгин, нахмурясь, но торговаться не стал,
находя это ниже своего достоинства.
- Значит - священник не провожает, - сказал представитель бюро. - Как
вам угодно, - добавил он.
Во втором часу дня он шагал вслед за катафалком, без шапки, потирая
щеки и уши. День был яркий, сухо морозный, острый блеск снега неприятно
ослеплял глаза, раздражали уколы и щипки мороза, и вспоминалось темное,
остроносое лицо Варвары, обиженно или удивленно приподнятые брови, криво
приоткрытые губы. Идти было неудобно и тяжело, снег набивался в галоши,
лошади, покрытые черной попоной, шагали быстро, отравляя воздух паром
дыхания и кисловатым запахом пота, хрустел снег под колесами катафалка и
под ногами четырех человек в цилиндрах, в каких-то мантиях с капюшонами, с
горящими свечами в руках. Пятый, с крестом в руках, шагал впереди лошадей.
Ветер сдувал снег с крыш, падал на дорогу, кружился, вздымая прозрачные
белые вихри, под ногами людей и лошадей, и снова взлетал на крыши.
"Идиоты", - сердито назвал их Самгин, исподлобья оглядываясь. Катафалк
ехал по каким-то пустынным улицам, почти без магазинов в домах, редкие
прохожие как будто не обращали внимания на процессию, но все же Самгин
думал, что его одинокая -фигура должна вызывать у людей упадков
впечатление. И не только жалкое, а, пожалуй, даже смешное; костлявые,
старые лошади ставила доги в снег неуверенно, черные фигуры в цилиндрах
покачивались на белизне снега, тяжело по снегу влачились их теня, на концах
свечей дрожали ненужные бессильные язычки огней - и одинокий человек в
очках, с непокрытой головой и растрепанными жидкими волосами на ней. Самгин
догадывался, что во всем этом есть что-то чрезмерно, уродливо мрачное,
способное вызвать усмешку, как вызывает ее карикатура. Вспоминались
наиболее неприятные впечатления: похороны Туробоева, аллегорически
указывающий в пол желтый палец Лютова, взорванный губернатор - Самгин
чувствовал себя обиженно и тоскливо. Он очень обрадовался, когда его догнал
лихач, из саней выскочил Дронов и, подойдя к нему, сказал:
- Вы не дойдете, ведь это - далеко! Едемте, встретим на кладбище.
Не ожидая согласия, он взял Самгина под руку, усадил в санки,
посоветовал:
- Наденьте шапку-то...
Лихач тряхнул вожжами, рыжая лошадь стремительно ворвалась в поток
резкого холода, Самгин сжался и, спрятав лицо в воротник пальто, подумал
уныло:
"Простужусь".
Быстро домчались до кладбища. Дронов оказал лихачу:
- Подождешь! - Спросил Самгина: - Озябли? - и выругался: - Морозец,
черт его возьми.
Толкнув Клима на крыльцо маленького одноэтажного дома, он отворил
дверь свободно, как в ресторан, в тепле очки Самгина немедленно запотели, а
когда он сиял их - пред ним очутился Ногайцев и высокая, большеносая
мужеподобная дама, в котиковой шайке.
- Соболезную искренно - и тоже чрезвычайно огорчен, - сообщил он,
встряхивая руку Самгина, а дама басовито сказала:
- Орехова, Мария, подруга Вари, почти четыре года не видались,
встретились случайно, в сентябре, и вот- пришла проводить ее туда, откуда
не возвращаются.
Она величественно отошла в угол комнаты, украшенный множеством икон и
тремя лампадами, села к столу, на нем буйно кипел самовар, исходя обильным
паром, блестела посуда, комнату наполнял запах лампадного масла, сдобного
теста и меда. Самгин с удовольствием присел к столу, обнял ладонями горячий
стакан чая. Со стены, сквозь запотевшее стекло, на него смотрело лицо
бородатого царя Александра Третьего, а под ним картинка: овечье стадо пасет
благообразный Христос, с длинной палкой в руке.
- Да, вот как подкрадывается к нам смерть, - говорил Ногайцев, грея
спину о кафли голландской печки.
- Нестерпимо жалко Варю, - сказала Орехова, макая оладью в блюдечко с
медом. - Можно ли было думать...
Дронов, разыскивая что-то в карманах брюк и пиджака, громко
откликнулся:
- О смерти думать - бесполезно. О жизни - тоже. Надобно просто - жить,
и - больше никаких чертей.
- Ты, Ваня, молчи, - посоветовал Ногайцев.
- Это - почему?
- Ты - выпивши, - объяснил Ногайцев. - А это, брат, не совсем уместно
в данном, чрезвычайном случае...
- Ба, - сказал Дронов. - Ничего чрезвычайного - нет. Человек умер.
Сегодня в этом городе, наверное, сотни людей умрут, в России - сотни тысяч,
в мире - миллионы. И - никому, никого не жалко... Ты лучше спроси-ка у
смотрителя водки, - предложил он.
- Вот уж это неприлично - пить водку здесь, - заметила Орехова.
Дронов, читая какую-то записку, пробормотал:
- Даже и на могилах пьют...
- А могила - далеко? - спросил Самгин. Орехова ответила;
- К сожалению - очень далеко, в шестом участке. Знаете - такая
дороговизна!
Самгин вздохнул. Он согрелся, настроение его становилось более мягким,
хмельной Дронов казался ему симпатичнее Ногайцева и Ореховой, но было
неприятно думать, что снова нужно шагать по снегу, среди могил и
памятников, куда-то далеко, слушать заунывное пенис панихиды. Вот открылась
дверь и кто-то сказал:
- Привезли.
Ногайцев отвел Самгина в сторону и пошептал ему:
- Тут начнется эдакая, знаете... пустяковина. Попы, нищие, могильщики,
нужно давать на чай и вообще... Вам противно будет, так вы дайте Марье
Ивановне рублей... ну, полсотни! Она уж распорядится...
Да, могила оказалась далеко, и трудно было добраться к ней по
дорожкам, капризно изломанным, плохо очищенным от снега. Камни и бронза
памятников, бугры снега на могилах, пышные чепчики на крестах источали
какой-то особенно резкий и пронзительный холод. Чем дальше, тем ниже,
беднее становились кресты, и меньше было их, наконец пришли на место, где
почти совсем не было крестов и рядом одна с другой было выковыряно в земле
четыре могилы. Над пятой уже возвышалась продолговатая куча кусков мерзлой
земли грязножелтого цвета, и, точно памятник, неподвижно стояли, опустив
головы, две женщины: старуха и молодая. Когда низенький, толстый поп, в
ризе, надетой поверх мехового пальто, начал торопливо говорить и так же
поспешно запел дьячок, женщины не пошевелились, как будто они замерзли.
Самгин смотрел на гроб, на ямы, на пустынное место и, вздрагивая, думал:
"Вот и меня так же..."
В больнице, когда выносили гроб, он взглянул на лицо Варвары, и теперь
оно как бы плавало пред его глазами, серенькое, остроносое, с поджатыми
губами, - они поджаты криво и оставляют открытой щелочку в левой стороне
рта, в щелочке торчит золотая коронка нижнего резца. Так Варвара кривила
губы всегда во время ссор, вскрикивая:
"Ах, остафь!"
Он вообразил свое лицо на подушке гроба - неестественно длинным и -
без очков.
"В очках, кажется, не хоронят..."
- Да, вот что ждет всех нас, - пробормотала Орехова, а Ногайцев гулко
крякнул и кашлянул, оглянулся кругом и, вынув платок из кармана, сплюнул в
него...
...Это было оскорбительно почти до слез. Поп, встряхивая русой гривой,
возглашал:
- "Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи..."
Позванивали цепочки кадила, синеватый дымок летал над снегом, дьячок
сиповато завывал:
- "Ве-ечная па-амять, ве-ечная..."
"Да, вот и меня так же", - неотвязно вертелась одна и та же мысль, в
одних и тех же словах, холодных, как сухой и звонкий морозный воздух
кладбища. Потом Ногайцев долго и охотно бросал в могилу мерзлые комья
земли, а Орехова бросила один, - но большой. Дронов стоял, сунув шапку под
мышку, руки в карманы пальто, и красными глазами смотрел под ноги себе.
- Ну - ладно, пошли! - сказал он, толкнув Самгина локтем. Он был одет
лучше Самгина - и при выходе с кладбища нищие, человек десять стариков,
старух, окружили его.
- К чорту! - крикнул он и, садясь в санки, пробормотал:-Терпеть не
могу нищих. Бородавки на харе жизни. А она и без них - урод. Верно?
Самгин не ответил. Озябшая лошадь мчалась встречу мороза так, что
санки и все вокруг подпрыгивало, комья снега летели из-под копыт, резкий
холод бил и рвал лицо, и этот внешний холод, сливаясь с внутренним,
обезволивал Самгина. А Дронов, просунув руку свою под локоть его, бормотал:
- Жаловалась на одиночество. Это последний крик моды - жаловаться на
одиночество. Но - у нее это была боль, а не мода.
Слово "одиночество" тоже как будто подпрыгивало, разрывалось по
слогам, угрожало вышвырнуть из саней. Самгин крепко прижимался к плечу
Дронова и поблагодарил его, когда Иван сказал:
- Едемте ко мне, чай пить.
Остановились у крыльца двухэтажного дома, вбежали по чугунной лестнице
во второй этаж. Дронов, открыв дверь своим ключом, втолкнул Самгина в
темное тепло, помог ему раздеться, сказал:
- Налево, - и убежал куда-то в темноту.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер стекла, оглянулся: маленькая
комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев
малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая
репродукция с картины Франца Штука "Грех" - голая женщина, с грубым лицом,
в объятиях змеи, толстой, как водосточная труба, голова змеи - на плече
женщины. Над фисгармонией большая фотография "Богатырей" Виктора Васнецова.
Рядом с книжным шкафом - тяжелая драпировка. За двумя окнами - высокая,
красно-кирпичная, слепая стена. И в комнате очень крепкий запах духов.
"Женат", - механически подумал Самгин. Неприятно проскрежетали медные
кольца драпировки, высоко подняв руку и дергая драпировку, явилась женщина
и сказала:
- Здравствуйте. Меня зовут - Тося. Прошу вас... А, дьявол!
И она так резко дернула драпировку, что кольца взвизгнули, в воздухе
взвился шнур и кистью ударил ее в грудь.
Самгин прошел в комнату побольше, обставленную жесткой мебелью, с
большим обеденным столом посредине, на столе кипел самовар. У буфета
хлопотала маленькая сухая старушка в черном платье, в шелковой головке,
вытаскивала из буфета бутылки. Стол и комнату освещали с потолка три
голубых розетки.
- Петровна, - сказала Тося, проходя мимо ее, и взмахнула рукой, точно
желая ударить старушку, но только указала на нее через плечо большим
пальцем. Старушка, держа в руках по бутылке, приподняла голову и кивнула
ею, - лицо у нее было остроносое, птичье, и глаза тоже птичьи, кругленькие,
черные.
- Садитесь, пожалуйста. Очень холодно?
- Очень.
- Выпейте водки.
...Голос у нее низкий, глуховатый, говорила она медленно, не то -
равнодушно, не то - лениво. На ее статной фигуре - гладкое, модное платье
пепельного цвета, обильные, темные волосы тоже модно начесаны на уши и
некрасиво подчеркивают высоту лба. Да и все на лице ее подчеркнуто: брови
слишком густы, темные глаза - велики и, должно быть, подрисованы, прямой
острый нос неприятно хрящеват, а маленький рот накрашен чересчур ярко.
"Странное лицо. Неумело сделано. Мрачное. Вероятно - декадентка. И
Леонида Андреева обожает. Лет тридцать - тридцать пять", - обдумывал
Самгин. В комнате было тепло, кладбищенские мысли тихонько таяли. Самгин
торопился изгнать их из памяти, и ему очень не хотелось ехать к себе, в
гостиницу, опасался, что там эти холодные мысли нападут на него с новой
силой. В тишине комнаты успокоительно звучал грудной голос женщины, она,
явно стараясь развлечь его, говорила о пустяках, жаловалась, что окна
квартиры выходят на двор и перед ними - стена.
- Напоминает "Стену" Леонида Андреева? - спросил Самгин.
- Нет. Я не люблю Андреева, - ответила она, держа в руке рюмку с
коньяком. - Я все старичков читаю - Гончарова, Тургенева, Писемского...
- Достоевского, - подсказал Самгин.
- А я и его не люблю, - сказала она так просто, что Самгин подумал:
"Вероятно - недоучившаяся гимназистка, третья дочь мелкого
чиновника",-подумал и спросил:
- А - Горький?
- Этот, иногда, ничего, интересный, но тоже очень кричит. Тоже, должно
быть, злой. И женщин не умеет писать. Видно, что любит, а не умеет...
Однако-что же это Иван? Пойду, взгляну...
"Хорошая фигура, - отметил Самгин, глядя, как плавно она исчезла. -
Чем привлек ее Дронов?"
Она вернулась через минуту, с улыбкой на красочном лице, но улыбка
лочти не изменила его, только рот стал больше, приподнялись брови, увеличив
глаза. Самгин подумал, что такого цвета глаза обыкновенно зовут бархатными,
с поволокой, а у нее они какие-то жесткие, шлифованные, блестят
металлически.
- Представьте, он - спит! - сказала она, пожимая плечами. - Хотел
переодеться, но свалился на кушетку и - уснул, точно кот. Вы, пожалуйста;
не думайте, что это от неуважения к вам! Просто: он всю ночь играл в карты,
явился домой в десять утра, пьяный, хотел лечь спать, но вспомнил про вас,
звонил в гостиницу, к вам, в больницу... затем отправился на кладбище.
Самгин любезно попросил ее не беспокоиться и заявил, что он сейчас
уйдет, но женщина, все так же не спеша, заговорила, присаживаясь к столу:
- Нет, я вас не пущу, посидите со мной, познакомимся, может быть, даже
понравимся друг другу. Только - верьте: Иван очень уважает вас, очень
высоко ценит. А вам... тяжело будет одному в эти первые часы, после
похорон.
"Первые часы", - отметил Клим.
- Иван говорил мне, что вы давно разошлись с женой, но... все-таки...
не весело, когда люди умирают. Помолчав, она добавила:
- Лучше не думать о том, о чем бесполезно думать, да?
- Да, - согласился Самгин, а она предложила:
- Чтобы вам было проще со мной, я скажу о себе: подкидыш,
воспитывалась в сиротском приюте, потом сдали в монастырскую школу, там
выучилась золотошвейному делу, (три года жила с одним живописцем,
натурщицей была, потом меня отбил у него один писатель, но я через год ушла
от него, служила) продавщицей в кондитерской, там познакомился со мной
Иван. Как видите - птица невысокого полета. Теперь вы знаете, как держаться
со мной.
- Невеселая жизнь, - смущенно сказал Самгин, она возразила:
- Нет, бывало и весело. Художник был славный человечек, теперь он уже
- в знаменитых. А писатель - дрянцо, самолюбивый, завистливый. Он тоже -
известность. Пишет сладенькие рассказики про скучных людей, про людей,
которые веруют в бога. Притворяется, что и сам тоже верует.
"Это о ком она?" - подумал Самгин и хотел спросить, но не успел, -
вытирая полотенцем чашку, женщина отломила ручку ее <и>, бросив в медную
полоскательницу, продолжала:
- Очень революция, знаете, приучила к необыкновенному. Она, конечно,
испугала, но учила, чтоб каждый день приходил с необыкновенным. А теперь
вот свелось к тому, что Столыпин все вешает, вешает людей и все быстро
отупели. Старичок Толстой объявил: "Не могу молчать", вышло так, что и он
хотел бы молчать-то, да уж такое у него положение, что надо говорить,
кричать...
- Это едва ли правильно, - сказал Самгин.
- Неправильно? - спросила она. - Ну, что же? Я ведь очень просто
понимаю, грубо.
Самгин, слушая, решал: как отнестись к этой женщине, к ее биографии,
не очень похожей на исповедь?
"Зачем это она рассказала? Странный способ развлекать гостя..."
А она продолжала развлекать его:
- Знаете, если обыкновенный человек почувствует свою нищету-беда с
ним! Начинает он играть пред вами, ломаться, а для вас это - и не забавно,
а только тяжело. Вот Ванечка у меня - обыкновенный, и очень обижен этим, и
все хочет сделать что-нибудь... потрясающее! Миллион выиграть на скачках
или в карты, царя убить, Думу взорвать, все равно - что. И все очень хотят
необыкновенного. Мы, бабы, мордочки себе красим, пудримся, ножки, грудки
показываем, а вам, мужчинам, приходится необыкновенное искать в словах, в
газетах, книжках.
Это было неприятно слышать. Говоря, она смотрела на Самгина так
пристально, что это стесняло его, заставляя ожидать слов еще более
неприятных. Но вдруг изменилась, приобрела другой тон.
- Ведь вот я - почему я выплясываю себя пред вами? Скорее
познакомиться хочется. Вот про вас Иван рассказывает как про человека в
самом деле необыкновенного, как про одного из таких, которые имеют
несчастье быть умнее своего времени... Кажется, так он сказал...
- Ну, это слишком... лестно, - откликнулся Самгин.
- Почему же лестно, если несчастье? - спросила она.
Самгин указал несколько фактов личного несчастья единиц, которые очень
много сделали для общего блага людей, и, говоря это, думал:
"Странная какая! Есть признаки оригинального ума, а вместе с этим -
все грубо, наивно..."
- Общее благо, - повторила Тося. - Трудно понять, как это выходит? У
меня подруга, учительница на заводе, в провинции, там у них-дифтерит,
страшно мрут ребятишки, а сыворотки - нет. Здесь, в городе, - сколько
угодно ее.
- Случайность, - сказал Самгин. - Нераспорядительность...
Он чувствовал желание повторить вслух ее фразу- "несчастье быть умнее
своего времени", но - не сделал этого.
"Да, именно этим объясняются многие тяжелые судьбы. Как странно, что
забываются мысли, имеющие вес и значение аксиом".
В конце концов было весьма приятно сидеть за столом в маленькой,
уютной комнате, в теплой, душистой тишине и слушать мягкий, густой голос
красивой женщины. Она была бы еще красивей, если б лицо ее обладало большей
подвижностью, если б темные глаза ее были мягче. Руки у нее тоже красивые и
очень ловкие пальцы.
"Привыкла завязывать коробки конфет", - сообразил он и затем подумал,
что к Дронову он относился несправедливо. Он просидел долго, слушая странно
откровенные ее рассказы о себе самой, ее грубоватые суждения о людях,
книгах, событиях.
- Вот - приходите к нам, - пригласила она. - У нас собираются разные
люди, есть интересные. Да и все интересны, если не мешать им говорить о
себе...
Когда он уходил, Тося, очень крепко пожав руку его горячей рукой,
сказала:
- Вот мы уже и старые знакомые...
- Представьте, и у меня такое же чувство, - откликнулся он, и это была
почти правда.
Остаток вечера он провел в мыслях об этой женщине, а когда они
прерывались, память показывала темное, острое лицо Варвары, с плотно
закрытыми глазами, с кривой улыбочкой на губах, - неплотно сомкнутые с
правой стороны, они открывали три неприятно белых зуба, с золотой коронкой
на резце. Показывала пустынный кусок кладбища, одетый толстым слоем снега,
кучи комьев рыжей земли, две неподвижные фигуры над могилой, только что
зарытой.
"Жаловалась на одиночество, - думал он о Варваре. - Она не была умнее
своего времени. А эта, Тося? Что может дать ей Дронов, кроме сносных
условий жизни?"
Он решил завтра же поблагодарить Дронова за его участие, но утром,
когда он пил кофе, - Дронов сам явился.
- Прости, Клим Иванович, я вчера вел себя свиньей,- начал он,
встряхивая руки Самгина.- Пьян был с радости, выиграл в железку семь тысяч
триста рублей, - мне в картах везет.
- Кажется, и в любви - тоже? - дружелюбно спросил Самгин, не обращая
внимания на "ты".
- Интересная Тоська? - откликнулся Дронов, бросив себя в кресло, так
что оно заскрипело. - Очень интересная, - торопливо ответил он сам себе. -
Ее один большевичок обрабатывает, чахоточный, скоро его к праотцам отнесут,
но - замечательный! Ты здесь - ненадолго или-жить? Я приехал звать тебя к
нам. Чего тебе одному торчать в этом чулане?
Он очень торопился, Дронов, и был мало похож на того человека, каким
знал его Самгин. Он, видимо, что-то утратил, что-то приобрел, а в общем -
выиграл. Более сытым и спокойнее стало его плоское, широконосое лицо, не
так заметно выдавались скулы, не так раздерганно бегали рыжие глаза, только
золотые зубы блестели еще более ярко. Он сбрил усы. Говорил он более
торопливо, чем раньше, но не так нагло. Как прежде, он отказался от кофе и
попросил белого вина.
- Я, брат, знаю, что симпатии ко мне у тебя нет, - но это мне не
мешает...
- О симпатиях я не умею говорить, - прервал его Самгин. - Но ты -
неправ. Я очень тронут твоим отношением...
- Ладно, - оставим это, - махнул рукой Дронов и продолжал: - Там, при
последнем свидании, я сказал, что не верю тебе. Так это я - словам не верю,
не верю, когда ты говоришь чужими словами, Я все еще кружусь на одном
месте, точно теленок, привязанный веревкой к дереву.
Он выпил целый стакан вина, быстро вытер губы платком и взмахнул им в
воздухе, продолжая:
- Я могу быть богатым. Теперь - самое удобное время богатеть, как
богатеют вчерашние приказчики глупых хозяев: Второвы, Баторины и прочие.
Революция сделала свое дело: встряхнула жизнь до дна. Теперь надобно
удовлетворять и успокаивать, то есть - накормить жадных досыта. Всех - не
накормишь. Столыпин решил накормить лучших. Я - из лучших, потому что -
умный. Но я - как бы это сказать? Я люблю знать, и это меня... шатает. Это
может погубить меня - понимаешь? Я хочу быть богатым, но не для того, чтоб
народить детей и оставить им наследство - миллионы. Нет, дети богатых -
идиоты. Я хочу разбогатеть для того, чтоб показать людям, которые мной
командуют, что я не хуже их, а - умнее. Но я знаю, хорошо знаю, что купец
живет за счет умных людей и силен не сам своей силой, а теми, кто ему
служит. Я миллионы на революцию дам. Савва Морозов тысячи давал, а я - Иван
Дронов - сотни тысяч дам.
- Ты фантазируешь, - сказал Самгин, слушая его с большим любопытством.
- Без фантазии - нельзя, не проживешь. Не устроишь жизнь. О
неустройстве жизни говорили тысячи лет, говорят всё больше, но - ничего
твердо установленного нет, кроме того, что жизнь - бессмысленна.
Бессмысленна, брат. Это всякий умный человек знает. Может быть, это люди
исключительно, уродливо умные, вот как - ты...
- Спасибо за комплимент, - сказал Самгин, усмехаясь и все более
внимательно слушая.
- Не на чем. Ты - уродливо умен, так я тебя вижу издавна, с детства.
Но - слушай, Клим Иванович, я не... весь чувствую, что мне надо быть
богатым. Иногда - даже довольно часто - мне противно представить себя
богатым, вот эдакого, на коротеньких ножках. Будь я красив, я уже давно был
бы первостатейным мерзавцем. Ты - веришь мне?
- Не имею права не верить, - серьезно сказал Самгин.
- Так вот-скажи: революция-кончилась или только еще начинается?
Самгин не спеша открыл новую коробку папирос, взял одну -т- оказалась
слишком туго набитой, нужно было размять ее, а она лопнула в пальцах,
пришлось взять другую, но эта оказалась сырой, как всё в Петербурге. Делая
все это, он подумал, что на вопрос Дронова можно ответить и да и нет, но -
в обоих случаях Дронов потребует мотивации. Он, Самгин, не ставил пред
собою вопроса о судьбе революции, зная, что она кончилась как факт и живет
только как воспоминание. Не из приятных. Самгин ощущал, что вопросом
Дронова он встревожен гораздо глубже, чем беседой с Кутузовым.
"Почему?"
И, высушивая папиросу о горячий бок самовара, он осторожно заговорил:
- Твой вопрос - вопрос человека, который хочет определить: с кем ему
идти и как далеко идти.
- Ну да! - воскликнул Дронов, подскочив в кресле. - Это личный вопрос
тысяч, - добавил он, дергая правым плечом, а затем вскочил и, опираясь
обеими руками на стол, наклонясь к Самгину, стал говорить вполголоса, как
бы сообщая тайну: - Тысячи интеллигентов схвачены за горло необходимостью
быстро решить именно это: с хозяевами или с рабочими? Многие уже решили,
подменив понятия: с божеством или с человечеством? Понимаешь? Решили: с
божеством! Наплевать на человечество! С божеством - удобнее,
ответственность дальше. Но это, брат, похоже на жульничество, на
притворство.
Он выпрямился, толкнув стол, взмахнул рукой и, грозя кулаком, визгливо
прокричал:
- Профессор Захарьин в Ливадии, во дворце, орал и топал ногами на
придворных за то, что они поместили больного царя в плохую комнату, - вот
это я понимаю! Вот это власть ума и знания...
Этот крик погасил тревогу Самгина, он смотрел на Дронова улыбаясь,
кивая головой, и думал:
"Нет, он остался тем, каков был..."
Дронов вытер платком вспотевший лоб, красные щеки, сел, выпил вина и
продолжал тише, даже как будто грустно:
- Ты - усмехаешься. Понимаю, - ты где-то, там, - он помахал рукою над
головой своей. - Вознесся на высоты философические и - удовлетворен собой,
А - вспомни-ко наше детство: тобой - восхищались, меня - обижали. Помнишь,
как я завидовал вам, мешал играть, искал копейку?
- Да, я помню. Ты очень искусно и настойчиво делал это.
Дронов вздохнул и покачал головой.
- Вы, дети родовитых интеллигентов, относились ко мне, демократу,
выскочке... аристократически. Как американцы к негру.
- Преувеличиваешь.
- Может быть. Но детские впечатления отлично запоминаются.
Оглядываясь вокруг и вопросительно глядя на Самгина, Дронов сказал:
- Знаешь, Клим Иванович, огромно количество людей униженных и
оскорбленных. Огромно и все растет. Они - не по Достоевскому, а как будто
уже по (Марксу...) И становятся все умнее.
"Он верит, что революция еще не кончена", - решил Самгин.
- Недавно прочитал я роман какого-то Лопатина "Чума", - скучновато
стал рассказывать Дронов. - Только что вышла книжка. В ней говорится, что
человечество - глупо, жизнь - скучна, что интересна она может быть только с
богом, с чортом, при наличии необыкновенного, неведомого, таинственного.
Доказывается, что гениальные ученые и все их открытия, изобретения -
вредны, убивают воображение, умерщвляют душу, создают племя самодовольных
людей, которым будто бы все известно, ясно и понятно. А сюжет книги -
таков: некрасивый человек, но гениальный ученый отравил Москву чумой, мысль
эту внушил ему пьяный студент. Москва была изолирована и почти вымерла.
Случайно узнав, что чума привита искусственно, - ученого убили. Вот, брат,
какие книжки пишут... некрасивые люди.
- Да, - согласился Самгин, - издается очень много хлама.
- Хлам? - Дронов почесал висок.- Нет, не хлам, потому что читается
тысячами людей. Я ведь, как будущий книготорговец, должен изучать товар, я
просматриваю все, что издается - по беллетристике, поэзии, критике, то есть
все, что откровенно выбалтывает настроения и намерения людей. Я уже числюсь
в знатоках книги, меня Сытин охаживает, и вообще - замечен!
Голос его зазвучал самодовольно, он держал в руке пустой стакан,
приглаживая другою рукой рыжеватые волосы, и ляжки его поочередно
вздрагивали, точно он поднимался по лестнице.
- Теперь дело ставится так: истинная и вечная мудрость дана проклятыми
вопросами Ивана Карамазова. Иванов-Разумник утверждает, что решение этих
вопросов не может быть сведено к нормам логическим или этическим и, значит,
к счастью, невозможно. Заметь: к счастью! "Проблемы идеализма" - читал? Там
Булгаков спрашивает: чем отличается человечество от человека? И отвечает:
если жизнь личности - бессмысленна, то так же бессмысленны и судьбы
человечества, - здорово?
- Я мало читал за последний год, - сказал Самгин.
- Леонид Андреев, Сологуб, Лев Шестов, Булгаков, Мережковский, Брюсов
и - за ними - десятки менее значительных сочинителей утверждают, что жизнь
бессмысленна. Даже - вот как.
Он выхватил из кармана записную книжку и, усмехаясь, вытаращив глаза,
радостно воющим тоном прочитал:
- "Человечество - многомиллионная гидра пошлости",-это
Иванов-Разумник. А вот Мережковский:
"Люди во множестве никогда не были так малы и ничтожны, как в России
девятнадцатого века". А Шестов говорит так: "Личная трагедия есть
единственный путь к субъективной осмысленности существования".
Хлопнув книжкой по ладони, он сунул ее в карман, допил остатки вина и
сказал:
- У меня записано таких афоризмов штук полтораста. Целое столетие
доили корову, и - вот тебе сливки! Хочу издать книжечку под титулом: "К
чему пришли мы за сто лет". И - знак вопроса. Заговорил я тебя? Ну -
извини.
Клим Самгин нашел нужным оставить последнее слово за собой.
- Все это у тебя очень односторонне, ведь есть другие
явления,-докторально заговорил он, но Дронов, взмахнув каракулевой шапкой,
прервал его речь:
- Чехов и всеобщее благополучие через двести - триста лет? Это он - из
любезности, из жалости. Горький? Этот - кончен, да он и не философ, а
теперь требуется, чтоб писатель философствовал. Про него говорят - делец,
хитрый, эмигрировал, хотя ему ничего не грозило. Сбежал из схватки
идеализма с реализмом. Ты бы, Клим Иванович, зашел ко мне вечерком
посидеть. У меня всегда народишко бывает. Сегодня будет. Что тебе тут
одному сидеть? А?
- Я подумаю, - сказал Самгин. Дронов уже надел пальто, потопал ногами,
обувая галоши, но вдруг пробормотал:
- А весь этот шум подняли марксисты. Они нагнали страха, они!
Эдакий... очень холодный ветер подул, и все почувствовали себя легко
одетыми. Вот и я - тоже. Хотя жирок у меня - есть, но холод - тревожит
все-таки. Жду, - сказал он, исчезая.
Самгин прежде всего ощутил многократно испытанное недовольство собою:
было очень неприятно признать, что Дронов стал интереснее, острее, приобрел
уменье сгущать мысли.
"Это - опасное уменье, но - в какой-то степени - оно необходимо для
защиты против насилия враждебных идей, - думал он. - Трудно понять, что он
признаёт, что отрицает. И - почему, признавая одно, отрицает другое? Какие
люди собираются у него? И как ведет себя с ними эта странная женщина?"
Еще более неприятно было убедиться, что многие идеи текущей литературы
формируют впечатления его, Самгина, и что он, как всегда, опаздывает с
формулировками.
"Мало читаю. И - невнимательно читаю, - строго упрекнул он себя. -
Живу монологами и диалогами почти всегда".
Подумав еще, нашел, что мало видит людей, и принял решение: вечером -
к Дронову.
Когда он пришел, Дронова не было дома. Тося полулежала в гостиной на
широкой кушетке, под головой постельная подушка в белой наволоке, по
подушке разбросаны обильные пряди темных волос.
- Вот - приятно, - сказала она, протянув Самгину голую до плеча руку,
обнаружив небритую подмышку. - Вы - извините: брала ванну, угорела, сушу
волосы. А это добрый мой друг и учитель, Евгений Васильевич Юрин.
В большом кожаном кресле глубоко увяз какой-то человек, выставив
далеко от кресла острые колени длинных ног.
- Простите, не встану, - сказал он, подняв руку, протягивая ее.
Самгин, осторожно пожав длинные сухие пальцы, увидал лысоватый череп, как
бы приклеенный к спинке кресла, серое, костлявое лицо, поднятое к потолку,
украшенное такой же бородкой, как у него, Самгина, и под высоким лбом -
очень яркие глаза.
- Садитесь на кушетку, - предложила Тося, подвигаясь. - Евгений
Васильевич рассказывает интересно.
- Я думаю - довольно? - спросил Юрин, закашлялся и сплюнул в синий
пузырек с металлической крышкой, а пока он кашлял, Тося успела погладить
руку Самгина и сказать:
- Очень хорошо, что вы пришли... Нет, продолжайте, Женечка...
- Так вот, - послушно начал Юрин, - у меня и сложилось такое
впечатление: рабочие, которые особенно любили слушать серьезную музыку, -
оказывались наиболее восприимчивыми ко всем вопросам жизни и, разумеется,
особенно-к вопросам социальной экономической политики.
Говорил он характерно бесцветным и бессильным голосом туберкулезного,
тускло поблескивали его зубы, видимо, искусственные, очень ровные и белые.
На шее у него шелковое клетчатое кашне, хотя в комнате- тепло.
Тося окутана зеленым бухарским халатом, на ее ногах - черные чулки.
Самгин определил, что под халатом должна быть только рубашка и поэтому
формы ее тела обрисованы так резко.
"Наверное - очень легко доступна, - решил он, присматриваясь к ее
задумчиво нахмуренному лицу. - С распущенными волосами и лицо и вся она -
красивее. Напоминает какую-то картину. Портрет одалиски, рабыни... Что-то в
этом роде".
- В рабочем классе скрыто огромное количество разнообразно талантливых
людей, и все они погибают зря, - сухо и холодно говорил Юрин. - Вот,
например...
Вошли две дамы: Орехова и среднего роста брюнетка, очень похожая на
галку, - сходство с птицей увеличилось, когда она, мелкими шагами и
подпрыгивая, подскочила к Тосе, наклонилась, целуя ее, промычала:
- М-мамочка, красавица моя.
Выпрямилась, точно от удара в грудь, и заговорила бойко, крикливо, с
ужасом, явно неестественным и неумело сделанным:
- Юрин? Вы? Здесь? Почему? А - в Крым? Послушайте: это - самоубийство!
Тося - как же это?
Тося, бесцеремонно вытирая платком оцелованное лицо, спустила черные
ноги на пол и исчезла, сказав: - Знакомьтесь: Самгин - Плотникова, Марфа
Николаевна. Пойду оденусь.
Орехова солидно поздоровалась с нею, сочувственно глядя на Самгина,
потрясла его руку и стала помогать Юрину подняться из кресла. Он принял ее
помощь молча и, высокий, сутулый, пошел к фисгармонии, костюм на нем был из
толстого сукна, но и костюм не скрывал остроты его костлявых плеч, локтей,
колен. Плотникова поспешно рассказывала Ореховой:
- Вырубова становится все более влиятельной при дворе, царица от нее -
без ума, и даже говорят, что между ними эдакие отношения...
Она определила отношения шопотом и, с ужасом воскликнув: - Подумайте!
И это - царица! - продолжала: - А в то же время у Вырубовой - любовник,
-какой-то простой сибирский мужик, богатырь, гигантского роста, она держит
портрет его в евангелии... Нет, вы подумайте: в евангелии портрет
любовника! Чорт знает что1
- Все это, друг мой, пустяки, а вот я могу сказать новость...
- Что такое, что?
- Потом скажу, когда придут Дроновы. Юрин начал играть на фисгармонии
что-то торжественное и мрачное. Женщины, сидя рядом, замолчали. Орехова
слушала, благосклонно покачивая головою, оттопырив губы, поглаживая колено.
Плотникова, попудрив нос, с минуту посмотрев круглыми глазами птицы в спину
музыканта, сказала тихонько:
- Это ему, наверное, вредно... Это ведь, кажется, церковное, да?
Явилась Тося в голубом сарафане, с толстой косой, перекинутой через
плечо на грудь, с бусами на шее, - теперь она была похожа на фигуру с
картины Маковского "Боярская свадьба".
- Хорошо играет? - спросила она Клима, он молча наклонил голову, -
фисгармония вообще не нравилась ему, а теперь почему-то особенно неприятно
было видеть, как этот человек, обреченный близкой смерти, двигая руками и
ногами, точно карабкаясь куда-то, извлекает из инструмента густые, угрюмые
звуки.
- У него силы нет, - тихо говорила Тося. - А еще летом он у нас на
даче замечательно играл, особенно на рояле.
- Вам очень идет сарафан,-сказал Самгин.
- Да, идет, - подтвердила Тося, кивнув головой, заплетая конец косы
ловкими пальцами. - Я люблю сарафаны, они - удобные.
Она замолчала, и сквозь музыку Самгин услыхал тихий спор двух дам:
- Поверьте мне: Думбадзе был ранен бомбой!
- Нет. Это неверно.
- Да, да! Оторвало козырек фуражки... и...
- Никаких - и!
- Ваше имя - Татьяна? - спросил Самгин.
- Таисья, - очень тихо ответила женщина, взяв папиросу из его пальцев:
- Но, когда меня зовут Тося, я кажусь сама себе моложе. Мне ведь уже
двадцать пять.
Закурив, она продолжала так же тихо и глядя в затылок Юрина:
- Грозная какая музыка! Он всегда выбирает такую. Бетховена, Баха.
Величественное и грозное. Он - удивительный. И-вот-болен, умирает.
Самгин взглянул в лицо ее, - брови ее сурово нахмурились, она закусила
нижнюю губу, можно было подумать, что она сейчас заплачет. Самгин торопливо
спросил: давно она знает Юрина?
Скучноватым полушепотом, искусно пуская в воздух кольца дыма, она
сказала:
- Восемь лет. Он телеграфистом был, учился на скрипке играть. Хороший
такой, ласковый, умный. Потом его арестовали, сидел в тюрьме девять
месяцев, выслали в Архангельск. Я даже хотела ехать к нему, но он бежал,
вскоре его снова арестовали в Нижнем, освободился уже в пятом году. В конце
шестого опять арестовали. Весной освободили по болезни, отец хлопотал, Ваня
- тоже. У него был брат слесарь, потом матрос, убит в Свеаборге. А отец был
дорожным мастером, потом - подрядчиком по земляным работам, очень богатый,
летом этим - умер. Женя даже хоронить его не пошел. Его вызвали сюда по
делу о наследстве, но Женя говорит, что нарочно затягивают дело, ждут, чтоб
он помер.
"Почему она так торопится рассказать о себе?" - подозрительно думал
Самгин.
Слушать этот шопот под угрюмый вой фисгармонии было очень неприятно,
Самгин чувствовал в этом соединении что-то близкое мрачному юмору и
вздохнул облегченно, когда Юрин, перестав играть, выпрямил согнутую спину и
сказал:
- Это - музыка Мейербера к трагедии Эсхила "Эвмениды". На сундуке
играть ее - нельзя, да и забыл я что-то. А -чаю дадут?
- Идем, - сказала Тося, вставая.
Грузная, мужеподобная Орехова, в тяжелом шерстяном платье цвета
ржавого железа, положив руку на плечо Плотниковой, стучала пальцем по
какой-то косточке и говорила возмущенно:
- В "Кафе де Пари", во время ми-карем великий князь Борис Владимирович
за ужином с кокотками сидел опутанный серпантином, и кокотки привязали к
его уху пузырь, изображавший свинью. Вы - подумайте, дорогая моя, это -
представитель царствующей династии, а? Вот как они позорят Россию!
Заметьте: это рассказывал Рейнбот, московский градоначальник.
-Ужас, ужас! - шипящими звуками отозвалась Плотникова. - Говорят, что
Балетта, любовница великого князя Алексея, стоит нам дороже Цусимы!
- А - что вы думаете? И - стоит! Юрин, ведя Тосю под руку, объяснял
ей:
- Эвмениды, они же эриннии, богини мщения, величавые, яростные богини.
Вроде Марии Ивановны.
- Что, что? Вроде меня - кто? - откликнулась Орехова тревожно, как
испуганная курица.
Из прихожей появился Ногайцев, вытирая бороду платком, ласковые глаза
его лучисто сияли, за ним важно следовал длинноволосый человек, туго
застегнутый в черный сюртук, плоскогрудый и неестественно прямой. Ногайцев
тотчас же вытащил из кармана бумажник, взмахнул им и объявил:
- Чрезвычайно интересная новость!
- И у меня есть! - торопливо откликнулась Орехова.
- А - что у вас?
- Нет, сначала вы скажите.
Ногайцев, спрятав бумажник за спину, спросил:
- Почему я? Первое место - даме!
- Нет, нет! Не в этом случае!
Пока они спорили, человек в сюртуке, не сгибаясь, приподнял руку Тоси
к лицу своему, молча и длительно поцеловал ее, затем согнул ноги прямым
углом, сел рядом с Климом, подал ему маленькую ладонь, сказал вполголоса:
- Антон Краснов.
Самгин, пожимая его руку, удивился: он ожидал, что пальцы крепкие, но
ощутил их мягкими, как бы лишенными костей.
Явился Дронов, пропустив вперед себя маленькую, кругленькую даму в
пенснэ, с рыжеватыми кудряшками на голове, с красивеньким кукольным лицом.
Дронов прислушался к спору, вынул из кармана записную книжку, зачем-то
подмигнул Самгину и провозгласил:
- Внимание!
Затем он громко и нараспев, подражая дьякону, начал читать:
- "О, окаянный и презренный российский Иуда..."
- Вот, вот, - вскричал Ногайцев. - И у меня это! А - у вас? -
обратился он к Ореховой.
- Ну, да, - невесело сказала она, кивнув головой.
- Внимание! - повторил Дронов и начал снова:
- "...Иуда, удавивший в духе своем все святое, нравственно чистое и
нравственно благородное, повесивший себя, как самоубийца лютый, на сухой
ветке возгордившегося ума и развращенного таланта, нравственно сгнивший до
мозга костей и своим возмутительным нравственно-религиозным злосмрадием
заражающий всю жизненную атмосферу нашего интеллигентного общества! Анафема
тебе, подлый, разбесившийся прелестник, ядом страстного и развращающего
твоего таланта отравивший и приведший к вечной погибели многие и многие
души несчастных и слабоумных соотечественников твоих".
Пока Дронов читал - Орехова и Ногайцев проверяли текст по своим
запискам, а едва он кончил - Ногайцев быстро заговорил:
- Это - из речи епископа Гермогена о Толстом, - понимаете? Каково?
- Невежественно, - пожимая плечами, заявил Краснов:-Обратите внимание
на сочетание слов-нравственно-религиозное злосмрадие? Подумайте, допустимо
ли таковое словосочетание в карающем глаголе церкви?
Рыженькая дама, задорно встряхнув кудрями, спросила тоном готовности
спорить долго и непримиримо:
- А - если ересь?
- Ежели ересь злосмрадна - как же она может быть наименована
религиозно-нравственной? Сугубо невежественно.
Публика зашумела, усердно обнаруживая друг пред другом возмущение
речью епископа, но Краснов постучал чайной ложкой по столу и, когда люди
замолчали, кашлянул и начал:
- Вульгарная речь безграмотного епископа не может оскорбить нас, не
должна волновать. Лев Толстой - явление глубочайшего этико-социального
смысла, явление, все еще не получившее правильной, объективной оценки,
приемлемой для большинства мыслящих людей.
Он, видимо, приучил Ногайцева и женщин слушать себя, они смирно пили
чай, стараясь не шуметь посудой. Юрин, запрокинув голову на спинку дивана,
смотрел в потолок, только Дронов, сидя рядом с Тосей, бормотал:
- В Москву, обязательно, завтра. А - ты?
- Нет. Не хочу, - сказала Тося довольно громко, точно бросив камень в
спокойно текущий ручей.
- В небольшой, но высоко ценной брошюре Преображенского "Толстой как
мыслитель-моралист" дано одиннадцать определений личности и проповеди
почтенного и знаменитого писателя, - говорил Краснов, дремотно прикрыв
глаза, а Самгин, искоса наблюдая за его лицом, думал:
"Должно быть, он потому так натянуто прямо держится и так туго одет,
что весь мягкий, дряблый, как его странные руки".
Черное сукно сюртука и белый, высокий, накрахмаленный воротник очень
невыгодно для Краснова подчеркивали серый тон кожи его щек, волосы на щеках
лежали гладко, бессильно, концами вниз, так же и на верхней губе, на
подбородке они соединялись в небольшой клин, и это придавало лицу странный
вид: как будто все оно стекало вниз. Лоб исчерчен продольными морщинами,
длинные волосы на голове мягки, лежат плотно и поэтому кажутся густыми, но
сквозь их просвечивает кожа. Глаза - невидимы, устало прикрыты верхними
веками, нос - какой-то неудачный, слишком и уныло длинен.
"Вероятно, ему уже за сорок", - определил Самгин, слушая, как Краснов
перечисляет:
- Пантеист, атеист, рационалист-деист, сознательный лжец, играющий
роль русского Ренана или Штрауса, величайший мыслитель нашего времени,
жалкий диалектик и так далее и так далее и, наконец, даже проповедник
морали эгоизма, в которой есть и эпикурейские и грубо утилитарные мотивы и
социалистические и коммунистические тенденции, - на последнем особенно
настаивают профессора: Гусев, Козлов, Юрий Николаев, мыслители почтенные.
- И всё - ерунда, - сказал Юрин, бесцеремонно зевнув. - Ерунда и
празднословие, - добавил он, а Тося небрежно спросила оратора:
- Чаю хотите?
Заговорили все сразу, не слушая друг друга, но как бы стремясь
ворваться в прорыв скучной речи, дружно желая засыпать ее и память о ней
своими словами. Рыженькая заявила:
- Я сомневаюсь, что речь Гермогена записана правильно...
- Верный источник, верный, - кричала Орехова, притопывая ногой.
Плотникова, стоя с чашкой чаю в руке, говорила Краснову:
- Анархист-коммунист-вы забыли напомнить! А это самое лучшее, что
сказано о нем.
Ногайцев ласково уговаривал Юрина:
- Не-ет, вы чрезвычайно резко! Ведь надо понять, определить, с нами он
или против?
- С кем - с нами? - спрашивал Юрин. А Дронов, вытаскивая из буфета
бутылки и тарелки с закусками, ставил их на стол, гремел посудой.
- Вот так всегда и спорят, - сказала Тося, улыбаясь Самгину. - Вы - не
любите спорить?
- Нет, - сказал он, женщина одобрительно кивнула головой:
- Это - хорошо. А Женя - любит, хотя ему вредно. Облако синеватого
дыма колебалось над столом.
- Завтра еду в Москву, - сказал Дронов Самгину. - Нет ли поручения?
Сам едешь? Завтра? Значит, вместе!
- Надо протестовать, - кричала рыжая, а Плотникова предложила:
- Послать речь Гермогена в Европу...
- Дорогой мой, - уговаривал Ногайцев, прижав руку к сердцу. - Сочиняют
много! Философы, литераторы. Гоголь испугался русской тройки, закричал...
как это? Куда ты стремишься и прочее. А - никакой тройки и не было в его
время. И никто никуда не стремился, кроме петрашевцев, которые хотели
повторить декабристов. А что же такое декабристы? Ведь, с вашей точки, они
феодалы. Ведь они... комики, между нами говоря.
Юрин вскрикивал хрипло:
- Вы сами - комик...
- Ну, да, - с вашей точки, люди или подлецы или дураки, - благодушным
тоном сказал Ногайцев, но желтые глаза его фосфорически вспыхнули и борода
на скулах ощетинилась. К нему подкатился Дронов с бутылкой в руке, на
горлышке бутылки вверх дном торчал и позванивал стакан.
- Идем, идем, - сказал он, подхватив Ногайцева под руку и увел в
гостиную. Там они, рыженькая дама и Орехова, сели играть в карты, а
Краснов, тихонько покачивая головою, занавесив глаза ресницами, сказал
Тосе:
- Люди, милая Таисья Романовна, делятся на детей века и детей света.
Первые поглощены тем, что видимо и якобы существует, вторые же, озаренные
светом внутренним, взыскуют града невидимого...
- Вот какая у нас компания, - прервала его Тося, разливая красное вино
по стаканам. - Интересная?
- Да, очень, - любезно ответил Самгин, а Юрин пробормотал [что-то],
протягивая руку за стаканом.
- Ну - как? Читаете книжку Дюпреля? - спросил Краснов. Тося,
нахмурясь, ответила:
- Пробую. Очень трудно понимать.
- Это "Философию мистики" - что ли? - осведомился Юрин и, не ожидая
ответа, продолжал:
- Не читай, Тося, ерундовая философия.
- Докажите, - предложил Краснов, но Тося очень строго попросила:
- Нет, пожалуйста, не надо спорить! Вы, Антон Петрович, лучше
расскажите про королеву.
Краснов, покорно наклонив голову, потер лоб ладонью, заговорил:
- Шведская королева Ульрика-Элеонора скончалась в загородном своем
замке и лежала во гробе. В полдень из Стокгольма приехала подруга ее,
графиня Стенбок-Фермор и была начальником стражи проведена ко гробу. Так
как она слишком долго не возвращалась оттуда, начальник стражи и офицеры
открыли дверь, и-что же представилось глазам их?
В гостиной люди громко назначали:
- Черви.
- Бубенцы, - выкрикивал Ногайцев.
- Королева сидела в гробу, обнимая графиню. Испуганная стража закрыла
дверь. Знали, что графиня Стенбок тоже опасно больна. Послан был гонец в
замок к ней, и - оказалось, что она умерла именно в ту самую минуту, когда
ее видели в объятиях усопшей королевы.
- Ясно! - сказал Юрин. - Стража была вдребезги пьяная.
Краснов рассказал о королеве вполголоса и с такими придыханиями, как
будто ему было трудно говорить. Это было весьма внушительно и так
неприятно, что Самгин протестующе пожал плечами. Затем он подумал:
"Руки у него вовсе не дряблые".
Да, у Краснова руки были странные, они все время, непрерывно,
по-змеиному гибко двигались, как будто не имея костей от плеч до пальцев.
Двигались как бы нерешительно, слепо, но пальцы цепко и безошибочно ловили
все, что им нужно было: стакан вина, бисквит, чайную ложку. Движения этих
рук значительно усиливали неприятное впечатление рассказа. На слова Юрина
Краснов не обратил внимания, покачивая стакан, глядя невидимыми глазами на
игру огня в красном вине, он продолжал все так же вполголоса, с трудом:
- О событии этом составлен протокол и подписан всеми, кто видел его. У
нас оно опубликовано в "Историческом и статистическом журнале" за 1815 год.
- Нашли место, где чепуху печатать, - вставил Юрин, покашливая и
прихлебывая вино, а Тося, усмехаясь, сказала:
- Я очень люблю все такое. Читать - не люблю, а слушать готова всегда.
Я - страх люблю. Приятно, когда мураши под кожей бегают. Ну, еще что-нибудь
расскажите.
- Охотно, - согласился Краснов.
- Без трех, - сердито, басом сказала Орехова.
- А - зачем ходили с дамы пик? - упрекнул ее Ногайцев.
- Иван Пращев, офицер, участник усмирения поляков в 1831 году, имел
денщика Ивана Середу. Оный Середа, будучи смертельно ранен, попросил
Пращева переслать его, Середы, домашним три червонца. Офицер сказал, что
пошлет и даже прибавит за верную службу, но предложил Середе: "Приди с того
света в день, когда я должен буду умереть". - "Слушаю, ваше благородие", -
сказал солдат и помер.
- А у меня - десятка, хо-хо! - радостно возгласил Дронов.
- Через тридцать лет Пращев с женой, дочерью и женихом ее сидели ночью
в саду своем. Залаяла собака, бросилась в кусты. Пращев - за нею и видит:
стоит в кустах Середа, отдавая ему честь. "Что, Середа, настал день смерти
моей?"-"Так точно, ваше благородие!"
- Вот это - дисциплина! - восхищенно сказал Юрин, но иронический
возглас его не прервал настойчивого течения рассказа:
- Пращев исповедался, причастился, сделал все распоряжения, а утром к
его ногам бросилась жена повара, его крепостная, за нею гнался [повар] с
ножом в руках. Он вонзил нож не в жену, а в живот Пращева, от чего тот
немедленно скончался.
- Страшно жить, Тося! - вскричал Юрин.
- Страшно - слушать, а жить... жить-то не страшно, - ответила она,
начиная убирать чайную посуду со стола.
В гостиной Ногайцев громко, тоскливо жаловался:
- Это не игра, а - уголовщина. Предательство. Дронов - хохотал, а
рыжая дама захлебывалась звонким смехом, и сокрушенно мычала Орехова.
- Вы, господин Юрин, все иронизируете, - заговорил Краснов, передвигая
Тосе вымытые чашки. - Я, видимо, кажусь вам идиотом...
- Диагноз приблизительно верный.
- Вот видите, вам уже хочется оскорбить меня...
- Тем, что я считаю ваше самоопределение правильным? - спросил Юрин.
- Ага, вы уже отняли слово приблизительно! Самгин поморщился, думая:
"Кажется, начнут ругаться".
И действительно, Краснов заговорил голосом повышенным и шипящим, как
бы втягивая воздух сквозь зубы.
- Вам, человеку опасно, неизлечимо больному, следовало бы...
- Умереть, - докончил Юрин. - Я и умру, подождите немножко. Но моя
болезнь и смерть - мое личное дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда
не принесет. А вот вы - вредное... лицо. Как вспомнишь, что вы - профессор,
отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов... - Юрин подумал и сказал
просительно, с юмором:- Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня
бы! Сейчас...
- Убейте, - предложил Краснов, медленно, как бы с трудом выпрямив шею,
подняв лицо. Голубовато блеснули узкие глазки.
- Сил нет, - ответил Юрин.
Держа в руках самовар, Тося сказала негромко:
- Вы - что? С ума сошли? Прошу прекратить эти... шуточки. Тебе, Женя,
вредно сердиться, вина пьешь ты много. Да и куришь.
Самгин, поправив очки, взглянул на нее удивленно, он не ожидал, что
эта женщина способна говорить таким грубо властным тоном. Еще более
удивительно было, что ее послушали, Краснов даже попросил:
- Извините...
- Лучше помогите-ка мне стол накрыть, ужинать пора. Картежники, вы -
скоро?
Поставив самовар на столик рядом с буфетом, раскладывая салфетки, она
обратилась к Самгину:
- Одни играют в карты, другие словами, а вы - молчите, точно
иностранец. А лицо у вас - обыкновенное, и человек вы, должно быть, сухой,
горячий, упрямый- да?
- Не знаю. Я еще не познал самого себя, - неожиданно произнес Самгин,
и ему показалось, что он сказал правду.
- Точно иностранец, - повторила Тося. - Бывало, в кондитерской у нас
кофе пьют, болтают, смеются, а где-нибудь в уголке сидит англичанин и всех
презирает.
- Я далек от этого, - сказал Клим, а она сказала:
- Вот уж не люблю англичан! Такие... индюки! - И крикнула в гостиную:
- Картежники, вы - скоро?
Картежники явились, разделенные на обрадованных и огорченных. Радость
сияла на лице Дронова и в глазах важно надутого лица Ореховой, - рыженькая
дама нервно подергивала плечом, Ногайцев, сунув руки в карманы, смотрел в
потолок. Ужинали миролюбиво, восхищаясь вкусом сига и огромной индейки,
сравнивали гастрономические богатства Милютиных лавок с богатствами
Охотного ряда, и все, кроме Ореховой, согласились, что в Москве едят лучше,
разнообразней. Краснов, сидя против Ногайцева, начал было говорить о том,
что непрерывный рост разума людей расширяет их вкус к земным благам и тем
самым увеличивает количество страданий, отнюдь не способствуя углублению
смысла бытия.
- Истина буддизма в аксиоме: всякое существование есть страдание, но в
страдание оно обращается благодаря желанию. Непрерывный рост страданий
благодаря росту желаний и, наконец, смерть - убеждают человека в
иллюзорности его стремления достигнуть личного блага.
- Нет, уж о смерти, пожалуйста, не надо, - строго заявила Тося, -
Дронов поддержал ее:
- Я - тоже против. К чорту!
- Женя правильно сказал: смерть-личное дело каждого.
- Однако, хотя и личное, - начал было Ногайцев, но, когда Тося
уставила на него свои темные глаза, он изменил тон и быстро заговорил:
- А, знаете, ходит слух, что у эсеров не все благополучно.
- В головах? - спросил Юрин.
- В партии, в центре, - объяснил Дронов, видимо не поняв иронии
вопроса или не желая понять. - Слух этот - не молод.
-Будто бы последние аресты-результат провокации...
Краснов сообщил, что в Петербург явился царицынский бунтовщик
иеромонах Илиодор, вызванный Распутиным, и что Вырубова представила
иеромонаха царице.
- Дела домашние, семейные дела, - сказал Ногайцев, а Дронов - сострил:
- Монах для дамы - вкуснее копченого сига...
- Ох, Ванечка, - вздохнула Тося.
Следя, как питается Краснов, как быстро и уверенно его гибкие руки
находят лучшие куски пищи, Самгин подумал:
"Этот всегда будет сыт".
Встряхнув кудрями, звонко заговорила рыженькая дама.
- Ужасно много событий в нашей стране! - начала она, вздыхая, выкатив
синеватые, круглые глаза, и лицо ее от этого сделалось еще более кукольным.
- Всегда так было, и - я не знаю: когда это кончится? Всё события, события,
и обо всем интеллигентный человек должен думать. Крестьянские и
студенческие бунты, террор, японская война, террор, восстание во флоте,
снова террор, 9 Января, революция, Государственная дума, и все-таки террор!
В конце концов-страшно выйти на улицу. Я совершенно теряюсь! Чем же это
кончится?
Юрин, усмехаясь, прошептал Тосе что-то, она, погрозив ему пальцем,
сказала:
- Не нужно! Не шали.
Все молчали. Самгин подумал, что эта женщина говорит иронически, но
присмотрелся к ее лицу и увидал, что на глазах ее слезы и губы вздрагивают.
"Напилась", - решил он, а рыженькая продолжала, еще более тревожно и
протестующе:
- Во Франции, в Англии интеллигенция может не заниматься политикой,
если она не хочет этого, а мы- должны! Каждый из нас обязан думать обо
всем, что делается в стране. Почему - обязан?
Она тихонько всхлипнула, Орехова, гладя ее плечо, задушевно, басом
посоветовала ей:
- Не волнуйтесь, милая Анна Захаровна, - вам вредно.
- Так хочется порядка, покоя, - нервозно вскричала Анна Захаровна,
отирая глаза маленьким платочком.
Самгин посмотрел на нее неприязненно и думая: "Как грубо можно
исказить весьма ценную мысль!"
Примирительно заговорил Краснов:
- В нашей воле отойти ото зла и творить благо. Среди хаотических
мыслей Льва Толстого есть одна христиански правильная: отрекись от себя и
от темных дел мира сего! Возьми в руки плуг и, не озираясь, иди, работай на
борозде, отведенной тебе судьбою. Наш хлебопашец, кормилец наш, покорно
следует...
Его не слушали. Орехова и рыженькая, встав из-за стола, прощались с
Тосей, поднялся и Ногайцев. Дронов сказал Самгину:
- Значит-едем?
Идя домой, по улицам, приятно освещенным луною, вдыхая острый, но
освежающий воздух, Самгин внутренне усмехался. Он был доволен. Он вспоминал
собрания на кулебяках Анфимьевны у Хрисанфа и все, что наблюдалось им до
Московского восстания, - вспоминал и видел, как резко изменились темы
споров, интересы, как открыто говорят о том, что раньше замалчивалось.
"Конечно, это-другие люди,-напомнил он себе, но тотчас же подумал: -
Однако с какой-то стороны они, пожалуй, интереснее. Чем? Ближе к обыденной
жизни?"
Не решая этот вопрос, он нашел, [что] было приятно чувствовать себя
самым умным среди этих людей. Неприятна только истерическая выходка этой
глупой рыжей куклы.
"Какая дура".
В общем, чутко прислушиваясь к себе, Самгин готов был признать, что,
кажется, никогда еще он не чувствовал себя так бодро и уверенно. Его
основным настроением было настроение самообороны, и он далеко не всегда
откровенно ставил пред собою некоторые острые вопросы, способные понизить
его самооценку. Но на этот раз он спросил себя:
"Неужели это потому, что я, получив наследство стал независимым
человеком? Временно независимым", - добавил он, вспомнив, что ценность
наследства неизвестна ему. Но этот вопрос почему-то не потребовал решения,
может быть, потому, что в памяти встала фигура Тоси, ее бюст, воинственно
приподнятый сарафаном. Самгин был в том возрасте, когда у многих мужчин и
женщин большого сексуального опыта нормальное биологическое влечение
становится физиологическим любопытством, которое принимает характер
настойчивого желания узнать, чем тот или та не похожи на этого или эту. В
подобных случаях память и воображение, соединясь, могутна некоторых
действовать так же тиранически, как и страстная любовь. Но Мессалина,
вероятно, недолго удовлетворяла бы любопытство дон-Жуана, так же как и он
ее любопытство. Тося казалась Самгину соблазнительной и легко доступной. Он
думал о ней с удовольствием и, представляя ее раздетой, воображал похожей
на Марину, какой видел ее после "радения". Она все еще оставалась мозолью
его мозга, одним из наиболее обидных моментов жизни и, ночами, нередко
мешала ему уснуть. К тому же с некоторого времени он в качестве средства,
отвлекающего от неприятных впечатлений, привык читать купленные в Париже
книги, которые, сосредоточивая внимание на играх чувственности, легко
прекращали бесплодную и утомительную суету мелких мыслей.
Весь следующий день Самгин прожил одиноко все в том же бодром
настроении, снисходительно размышляя о Дронове и его знакомых. За окном
буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая в стекла снегом, изредка в
белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь на толстом,
неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная куда
ехать. Самгин, покуривая, ходил, сидел, лежал и, точно играя в шахматы,
расставлял фигуры знакомых людей, стараясь найти в них сходство. Сначала он
отвел в сторону группу людей наименее интересных и наиболее неприятных ему.
Это были люди, ограниченные определенной системой фраз, их возглавлял
Кутузов, и заранее можно было знать, что каждый из них скажет по тому или
иному данному поводу.
"Конченые люди, не способные к дальнейшему росту. - Попы
социалистической церкви, - назвал он их. - Забыли, что социализм выдуман
буржуазией и является производным от нищенской фантастики христианства.
Проповедники классовой борьбы и абсолютно невозможной диктатуры
пролетариата, всячески безграмотного. Я - не отрицаю социализм в той форме,
как он понят немцами. В Германии он - естественный для буржуазной культуры
шаг вперед. Там он - исторически понятен. Но у нас? В стране, где возможны
Разин, Пугачев, аграрные погромы, Московское восстание... Безумие.
Авантюризм честолюбцев, которым нечего терять..."
Он сам был искренно удивлен резкостью и определенностью этой оценки,
он никогда еще не думал в таком тоне, и это сразу приподняло, выпрямило
его. Взглянув в зеркало, он увидал, что смоченные волосы, высохнув, лежат
гладко и этим обнаруживают, как мало их и как они стали редки. Он взял
щетку, старательно взбил их, но, и более пышные, они все-таки заставили его
подумать:
"Скоро буду лысым".
Это было очень неприятно.
Держа в одной руке щетку, приглаживая пальцами другой седоватые виски,
он минуты две строго рассматривал лицо свое, ни о чем не думая,
прислушиваясь к себе. Лицо казалось ему значительным и умным. Несколько
суховатое, но тонкое лицо человека, который не боится мыслить свободно и
органически враждебен всякому насилию над независимой мыслью, всем попыткам
ограничить ее.
"Ин-те-лли-гент, - мысленно и с уважением назвал он себя. - Новая сила
истории, сила, еще недостаточно осознавшая свое значение и направление".
Затем счесал гребенкой со щетки выпавшие волосы, свернул их в комок,
положил в пепельницу, зажег спичку, а когда волосы, затрещав, сгорели -
вздохнул. После этого, несколько охлажденный своей жертвой времени, он
снова начал соединять людей по признакам сходства характеров. Дронова он
поставил рядом с Митрофановым. Затем присоединил к ним Тагильского.
Подумав, прибавил к ним четвертого - Макарова, но тотчас же сообразил, что
это - нехорошо, неудачно.
"К ним нужно Лютова. И Бердникова. Да, именно скота Бердникова".
Но тяжелая туша Бердникова явилась в игре Самгина медведем сказки о
том, как маленькие зверки поселились для дружеской жизни в черепе лошади,
но пришел медведь, спросил - кто там, в черепе, живет? - и, когда зверки
назвали себя, он сказал: "А я всех вас давишь", сел на череп и раздавил его
вместе с жителями.
Неприятное, унижающее воспоминание о пестрой, цинической болтовне
Бердникова досадно спутало расстановку фигур, сделало игру неинтересной. Да
и сами по себе фигуры эти, при наличии многих мелких сходств в мыслях и
словах, обладали только одним крупным и ясным - неопределенностью
намерений.
"На чем пытаются утвердить себя Макаров, Тагильский? Чего хотят?
Почему Лютов давал деньги эсерам? Чем ему мешало жить самодержавие?"
За окном, в снежной буре, подпрыгивал на неподвижном коне черный,
бородатый царь в шапке полицейского, - царь, ничем, никак не похожий на
другого, который стремительно мчался на Сенатской площади, попирая копытами
бешеного коня змею.
Самгин отошел от окна, лег на диван и стал думать о женщинах, о Тосе,
Марине. А вечером, в купе вагона, он отдыхал от себя, слушая непрерывную,
возбужденную речь Ивана Матвеевича Дронова. Дронов сидел против него, держа
в руке стакан белого вина, бутылка была зажата у "его между колен, ладонью
правой руки он растирал небритый подбородок, щеки, и Самгину казалось, что
даже сквозь железный шум под ногами он слышит треск жестких волос.
- Понимаешь, какая штука, - вполголоса торопливо говорил Дронов, его
скуластое лицо морщилось, глаза, как и прежде, беспокойно бегали,
заглядывая в окно, в темноту, разрываемую искрами и огнями, в лицо Самгина,
в стакан. - Не хочется оказаться в дураках. Жизнь - чорт ее знает - вдруг
как будто постарела, сморщилась, а вместе с этим началось в ней что-то
судорожное, эдакая, знаешь, поспешность... хватай, ребята! Ну, в
промышленности, в торговле это - естественно, тут - как марксисты учат-или
фабрикуй нищих, или сам нищим будешь. А - нищенство хотя и национальное
ремесло, но - не из приятных, росту гордости - не способствует. А "человек
- это звучит гордо", и он, чорт, хочет быть гордым. Ну, понимаешь...
Запрокинув голову, он вылил вино в рот, облил подбородок, грудь, сунул
стакан на столик и, развязывая галстук, продолжал:
- Меня, брат, интеллигенция смущает. Я ведь-хочешь ты не хочешь -
причисляю себя к ней. А тут, понимаешь, она резко и глубоко раскалывается.
Идеалисты, мистики, буддисты, йогов изучают. "Вестник теософии" издают.
Блаватскую и Анну Безант вспомнили... В Калуге никогда ничего не было,
кроме калужского теста, а теперь - жители оккультизмом занялись. Казалось
бы, после революции...
- Это движение началось еще до революции, - напомнил Самгин.
- В качестве предохранительной прививки? Профилактика? - спросил
Дронов, бережно поставив бутылку в угол дивана.
- Возможно,-согласился Самгин.
- Н-да. Значит, кто-то что-то предусмотрел? Кто же это командует?
Самгин, усмехаясь, молча пожал плечами.
- Литераторы-реалисты стали пессимистами, - бормотал Дронов,
расправляя мокрый галстук на колене, а потом, взмахнув галстуком, сказал: -
Недавно слышал я о тебе такой отзыв: ты не имеешь общерусской привычки
залезать в душу ближнего, или-в карман, за неимением души у него. Это
сказал Тагильский, Антон Никифоров...
- Я очень мало знаю его, - поторопился заявить Самгин.
- А он тебя, по-моему, правильно... оценил, - охлажденно и как будто
обиженно продолжал Дронов. - К людям ты относишься... неблагосклонно. Даже
как будто брезгливо...
-Это-неверно,-строго сказал Самгин.- Он так же мало знает меня, как я
- его. Ты давно знаком с ним?..
- Года два уже. Познакомились на бегах. Он - деньги потерял
или-выкрали. Занял у меня и-очень выиграл! Предложил мне половину. Но я
отказался, ставил на ту же лошадь и выиграл втрое больше его. Ну -
кутнули... немножко. И познакомились.
- Что это за человек? - настороженно спросил Самгин.
- Чорт его знает, - задумчиво ответил Дронов и снова вспыхнул,
заговорил торопливо: - Со всячинкой. Служит в министерстве внутренних дел,
может быть в департаменте полиции, но - меньше всего похож на шпиона.
Умный. Прежде всего - умен. Тоскует. Как безнадежно влюбленный, а
неизвестно-о чем? Ухаживает за Тоськой, но - надо видеть - как! Говорит ей
дерзости. Она его терпеть не может. Вообще - человек, напечатанный
курсивом. Я люблю таких... несовершенных. Когда - совершенный, так уж ему и
чорт не брат.
"Это он - про меня", - сообразил Самгин и сказал: - Жена у тебя
интересная...
- Все одобряют, - сказал Дронов, сморщив лицо. - Но вот на жену - мало
похожа. К хозяйству относится небрежно, как прислуга. Тагильский ее давно
знает, он и познакомил меня с ней. "Н" хотите ли, говорит, взять девицу,
хорошую, но равнодушную к своей судьбе?" Тагильского она, видимо, отвергла,
и теперь он ее называет путешественницей по спальням. Но я-не ревнив, а она
- честная баба. С ней - интересно. И, знаешь, спокойно: не обманет, не
продаст.
- А Юрин? - спросил Самгин.
- Большевичек. Умненький. Но, как видишь, отыгранная Карта. Вот он -
Тоськина любовь, но - материнская.
Он говорил таким скучным тоном, что заставил Самгина подумать:
"Притворяется".
Минуты две молчали, потом Дронов сказал: - Ну, что же, спать, что ли?
- Но, сняв пиджак, бросив его на диван и глядя на часы, заговорил снова: -
Вот, еду добывать рукописи какой-то сногсшибательной книги. - Петя Струве с
товарищами изготовил. Говорят:
сочинение на тему "играй назад!" Он ведь еще в 901 году приглашал
"назад к Фихте", так вот... А вместе с этим у эсеров что-то неладно. Вообще
- развальчик. Юрин утверждает, что все это - хорошо! Дескать - отсевается
мякина и всякий мусор, останется чистейшее, добротное зерно... Н-да...
- Взгляд - правильный, - сказал Самгин, чтобы сказать что-нибудь.
- Не знаю, - откликнулся Дронов и замолчал, но, сидя на постели уже в
ночном белье и потирая подбородок, вдруг и сердито пробормотал:
- Знаешь, все-таки самое меткое и грозное, что придумано, - это
классовая теория и идея диктатуры рабочего класса.
Самгин, наклонив голову, взглянул на него через очки, но Дронов уже
лег, натянул на себя одеяло.
"Обиделся, - решил Самгин, погасив огонь. - Он стал интереснее и,
кажется, умней. Но все-таки напрасно я допустил его говорить со мною на
"ты".
- Смешно, - сказал Дронов.
- Что?
- Человек, родом - немец, обучает русских патриотизму.
Помолчав, а затем уступая желанию оборвать Дронова - Самгин сказал
сухо и докторально:
- Струве имеет вполне определенные заслуги пред интеллигенцией: он
первый указал ей, что роль личности в истории - это иллюзия, самообман...
- А - еще что? - спросил Дронов, помолчав. "А еще - он признал за
личностью право научного бесстрастного наблюдения явлений", - хотел сказать
Самгин, но не решился и сказал сонным голосом:
- Поздно. Давай уснем...
Дронов, не уступая, лежа на боку и размешивая пальцем сумрак, говорил
ядовито, повысив голос:
- Роль личности он отрицал, будучи марксистом, а затем, как тебе
известно, перекрестился в идеализм, а идеализм без индивидуализма не
бывает, а индивидуализм, отрицающий роль личности в жизни, - чепуха!
Невозможен...
Самгин не ответил ему, но подумал, засыпая:
"Я мало читаю по вопросам философии".
- Москва! - разбудил его Дронов, одетый в толстый, мохнатый костюм
табачного цвета, причесанный, солидный.
- Завтракаем в "Московской", в час? - предложил он.
- Если успею, - сказал Самгин и, решив не завтракать в "Московской",
поехал прямо с вокзала к нотариусу знакомиться с завещанием Варвары. Там
его ожидала неприятность: дом был заложен в двадцать тысяч частному лицу по
первой закладной. Тощий, плоский нотариус, с желтым лицом, острым клочком
седых волос на остром подбородке и красненькими глазами окуня, сообщил, что
залогодатель готов приобрести дом в собственность, доплатив тысяч десять -
двенадцать.
- Не больше? - спросил Самгин, сообразив, что на двенадцать тысяч
одному можно вполне прилично прожить года четыре. Нотариус, отрицательно
качая лысой головой, почмокал и повторил!
- Не больше.
Нотариус не внушал доверия, и Самгин подумал, что следует
посоветоваться с Дроновым, - этот, наверное, знает, как продают дома. В
доме Варвары его встретила еще неприятность: парадную дверь открыла девочка
подросток - черненькая, остроносая и почему-то о радостью, весело
закричала:
- Варвары Кирилловны дома нет, в Петербург уехали! Радость ее
показалась Самгину неприличной, он строго сказал:
- Варвара Кирилловна - померла!
- Господи, - тихонько произнесла девочка, но, отшатнувшись, спросила:
- А может, вы врете? - И тотчас же визгливо закричала: - Фелицата Назарна!
Явилась знакомая - плоскогрудая, тонкогубая женщина в кружевной
наколке на голове, важно согнув шею, она молча направила стеклянные глаза в
лицо Самгина, а девчушка тревожно и торопливо говорила, указывая на него
пальцем:
- Он говорит - померла Варвара-то Кирилловна.
- Мне ничего неизвестно, - сказала женщина, не помогая Самгину
раздеться, а когда он пошел из прихожей в комнаты, встала на дороге ему.
- Позвольте-с, как же это...
- Подите прочь, - крикнул Самгин. - Что вы - не знаете меня?
- Знаю-с, но - не могу...
И, отступив на шаг в сторону, деревянным голосом скомандовала:
- Анка, позвони в участок, чтобы Мирон Петрович пришел.
- Вы-дура! - заявил Самгин.- Я вас выгоню,- крикнул он и тотчас
устыдился своего гнева, а женщина, следуя за ним по пятам, говорила
однотонно и убийственно скучно:
- Если право имеете - можете и выгнать, а ругать не имеете права. Я
служащая, мне поручено имущество.
- Но ведь вы же знаете, кто я, - миролюбиво напомнил Самгин.
- Я Варваре Кирилловне служу, и от нее распоряжений не имею для вас...
- Она ходила за Самгиным, останавливаясь в дверях каждой комнаты и,
очевидно, опасаясь, как бы он не взял и не спрятал в карман какую-либо
вещь, и возбуждая у хозяина желание стукнуть ее чем-нибудь по голове. Это
продолжалось минут двадцать, все время натягивая нервы Самгина. Он курил,
ходил, сидел и чувствовал, что поведение его укрепляет подозрения этой
двуногой щуки.
"Если ее оставить даже на сутки - она обворует", - соображал он.
Наконец пришел толстый, чернобородый помощник пристава, молча выслушал
стороны и сказал внушительным басом:
- Как юрист, вы должны бы предъявить удостоверение врача или больницы
о смерти.
- Удостоверение оставлено мною у нотариуса, можете справиться.
- Не обязаны, - сказал полицейский, вздохнув глубоко и прикрывая
ресницами большие черные глаза на лице кирпичного цвета.
- Я оплачу хлопоты, - сказал Самгин, протянув ему билет в двадцать
пять рублей.
- Прекрасно, - откликнулся полицейский, отдал честь, подняв широкую
ладонь к плюшевому черепу, и ушел, поманив пальцем Фелицату.
Самгин чувствовал себя отвратительно. Одолевали неприятные
воспоминания о жизни в этом доме. Неприятны были комнаты, перегруженные
разнообразной старинной мебелью, набитые мелкими пустяками, которые должны
были говорить об эстетических вкусах хозяйки. В спальне Варвары на стене
висела большая фотография его, Самгина, во фраке, с головой в форме тыквы,
- тоже неприятная.
"Чорт с ней, пусть эта дура ворует", - решил он и пошел на свидание с
Дроновым.
Москва была богато убрана снегом, толстые пуховики его лежали на
крышах, фонари покрыты белыми чепчиками, всюду блестело холодное серебро,
морозная пыль над городом тоже напоминала спокойный блеск оксидированного
серебра. Под ногами людей хрящевато поскрипывал снег, шуршали и тихонько
взвизгивали железные полозья саней.
"Уютный город", - одобрительно подумал Самгин. Дронова еще не было в
гостинице, Самгин с трудом нашел свободный столик в зале, тесно набитом
едоками, наполненном гулом голосов, звоном стекла, металла, фарфора. Самгин
не впервые сидел в этом храме московского кулинарного искусства, ему
нравилось бывать здесь, вслушиваться в разноголосый говор солидных людей,
ему казалось, что, хмельные от сытости, они, вероятно, здесь более
откровенны, чем где-либо в другом месте. Однажды он даже подумал, что этот
пестрый, сложный говор должен быть похож на "общие исповеди" в соборе
Кронштадта, организованные знаменитым попом Иоанном Сергеевым. Ловя
отдельные фразы и куски возбужденных речей, Самгин был уверен, что это
лучше, вернее, чем книги и газеты, помогает ему знать, "чем люди живы". Вот
и сейчас, сзади его, приятный басок говорил увещевающим тоном:
- Мы, провинциалы, живем спокойней вас, москвичей, у нас есть время
наблюдать за вами, и - что же мы видим?
- Возьмите еще осетрины, - посоветовал басу ленивый, бесцветный голос.
- С удовольствием возьму.
А впереди волнисто изгибалась длинная, узкая спина, туго обтянутая
поддевкой, и звучно, немножко гнусаво жаловалась:
- Как же быть, Петр Васильевич, батюшко мой? Весной - объединенное
дворянство заявило себя против политических реформ, теперь вот наше,
московское, высказалось за неприкосновенность самодержавия, а - мы-то,
промышленники-то, как же, а?
И, должно быть, скушав осетрину, снова увещевал басок:
- В быстрой смене литературных вкусов ваших все же замечаем - некое
однообразие оных. Хотя антидемократические идеи Ибсена как будто уже
приелись, но место его в театрах заступил Гамсун, а ведь хрен редьки - не
слаще. Ведь Гамсун - тоже антидемократ, враг политики...
- Но герой его, Карено, легко отказался от своих идей в пользу места в
стортинге, - вставил ленивый голос.
- Вот, вот! То-то и есть - что отказался, как и у нас многие
современные разночинцы отказываются, бегут общественной деятельности ради
личного успеха, пренебрегая заветами отцов и уроками революции...
- Ну, что там: заветы, уроки Дан завет новый: enrichissez-vous -
обогащайтесь! Вот завет революции...
- Это вы - иронически? Ленивый начал говорить сердито:
- Э, какая тут ирония! Все - жрать хотят.
- В ущерб своему человеческому достоинству...
- Вы, Нифонт Иванович, ветхозаветный человек. А молодежь, разночинцы
эти... не дремлют! У меня письмоводитель в шестом году наблудил что-то,
арестовали. Парень - дельный и неглуп, готовился в университет. Ну, я его
вызволил. А он, ежа ему за пазуху, сукину сыну, снял у меня копию с одного
документа да и продал ее заинтересованному лицу. Семь тысяч гонорара
потерял я на этом деле. А дело-то было - беспроигрышное.
- Там - все наше, вплоть до реки Белой наше! - хрипло и так громко
сказали за столиком сбоку от Самгина, что он и еще многие оглянулись на
кричавшего. Там сидел краснолобый, большеглазый, с густейшей светлой
бородой и сердитыми усами, которые не закрывали толстых губ яркокрасного
цвета, одной рукою, с вилкой в ней, он писал узоры в воздухе. - От Бирской
вглубь до самых гор - наше! А жители там - башкирье, дикари, народ
негодный, нерабочий, сорье на земле, нищими по золоту ходят, лень им золото
поднять...
Его слушали плешивый человек с сизыми ушами, с орденом на шее и
носатая длинная женщина, вся в черном, похожая на монахиню.
Человек с орденом сказал, вставая:
- Будем смотреть это всё, я и мой инженер, - а женщина спросила звонко
и сердито:
- Тюда нюжни дольго поиехат?
- Ну, чего там долго! Четверо суток на пароходе. Катнем по Волге,
Каме, Белой, - там, на Белой, места такой красоты - ахнешь, Клариса
Яковлевна, сто раз ахнешь. - Он выпрямился во весь свой огромный рост и
возбужденно протрубил:
- Я государству - не враг, ежели такое большое дело начинаете, я землю
дешево продам. - Человек в поддевке повернул голову, показав Самгину темный
глаз, острый нос, седую козлиную бородку, посмотрел, как бородатый в
сюртуке считает поданное ему на тарелке серебро сдачи со счета, и
вполголоса сказал своему собеседнику:
- На чай оставил три пятака, боров! Самарский купец из казаков
уральских. Знаменито богат, у него башкирской земли целая Франция. Я его в
Нижнем на ярмарке видал, - кутнуть умеет! Зверь большого азарта, картежник,
распутник, пьяница.
- Мамонтам этим пора бы вымереть.
- Вымрут... Скоро.
Освобожденный стол тотчас же заняли молодцеватый студент, похожий на
переодетого офицера, и скромного вида человек с жидкой бородкой, отдаленно
похожий на портреты Антона Чехова в молодости. Студент взял карту кушаний в
руки, закрыл ею румяное лицо, украшенное золотистыми усиками, и сочно
заговорил, как бы читая по карте:
- Ты, Борис, прочитай Оскара Уайльда "Социализм и душа человека".
- Я уже читал, - тихо, виновато ответил скромный.
- Помнишь у него: "Бедные своекорыстнее богатых".
- Это - парадокс...
- Парадокс, - это, брат, протест против общепринятой пошлости, -
внушительно сказал студент, оглянулся, прищурив серые, холодненькие глаза,
и добавил:
- Парадокс надо понимать не как искажение, но как отражение.
Он мешал Самгину слушать интересную беседу за его спиной, человек в
поддевке говорил внятно, но гнусавенький ручеек его слов все время исчезал
в непрерывном вихре шума. Однако, напрягая слух, можно было поймать
кое-какие фразы.
- Столыпина я одобряю; он затеял дело доброе, дело мудрое. Накормить
лучших людей - это уже политика европейская. Все ведь в жизни нашей
строится на отборе лучшего, - верно?
Кто-то насмешливо крикнул:
- Рассыпался ваш синдикат "Гвоздь", ни гвоздя не осталось!
- Ошибаешься, Степан Иваныч, не рассыпался, а - расширился, теперь это
- "Проволока".
- Продруд, Продрусь...
- Вот-в Германии, Петр Васильич, накормили лучших-то
социал-демократов, посадили в рейхстаг: законодательствуйте, ребята! Они и
сидят и законодательствуют, и всё спокойно, никаких вспышек.
- Все же стачки!
- А что - стачки? Выгнав болезнь наружу, лечить ее удобней. Нет,
дорогой, вся мудрость - в отборе лучших. Юлий-то Цезарь правильно сказал о
толстых, о сытых.
- После него, Цезаря, замечено было, что сытый голодного не разумеет.
- Ведь-вы подумайте, батюшко мой, как депутат и член правительства,
ведь Емельян-го Пугачев, во-время взятый, мог бы рядом с Григорьем
Потемкиным около Екатерины Великой вращаться...
- Это - шуточки-с!
"Революция научила людей оригинально думать, откровенней", - отметил
Самгин.
И, как бы подтверждая его наблюдение, где-то близко заворчал угрюмый
голос:
- Балканская политика стоила нам немало денег и сил, и - вот, признали
аннексию Боснии, Герцеговины, значительно усилив этим Австрию, а - значит -
и Германию...
Прибежал Дронов, неряшливо растрепанный, сердитый, с треском отодвинул
стул.
- Прозевал книгу, уже набирают. Достал оттиски первых листов.
Прозевал, чорт возьми! Два сборничка выпустил, а третий - ускользнул.
Теперь, брат, пошла мода на сборники. От беков, Луначарского, Богданова,
Чернова и до Грингмута, монархиста, все предлагают товар мыслишек своих
оптом и в розницу. Ходовой товар. Что будем есть?
- Ты представь себя при социализме, Борис, - что ты будешь делать, ты?
- говорил студент. - Пойми: человек не способен действовать иначе, как
руководясь интересами своего я.
Самгин вдруг почувствовал: ему не хочется, чтобы Дронов слышал эти
речи, и тотчас же начал ему о своих делах. Поглаживая ладонью лоб и
ершистые волосы на черепе, Дронов молча, глядя в рюмку водки, выслушал его
и кивнул головой, точно сбросив с нее что-то.
- Дом продать - дело легкое, - сказал он. - Дома в цене, покупателей -
немало. Революция спугнула помещиков, многие переселяются в Москву. Давай,
выпьем. Заметил, какой студент сидит? Новое издание.. Усовершенствован. В
тюрьму за политику не сядет, а если сядет, так за что-нибудь другое. Эх,
Клим Иваныч, не везет мне, - неожиданно заключил он отрывистую, сердитую
свою речь.
Нужно было что-то сказать, и Самгин спросил:
- Чем ты расстроен?
- Тем, что не устроен, - ответил Дронов, вздохнув, и выпил стакан
вина.
- Устроишься... Жизнь как будто становится просторнее, свободней, -
невольно прибавил он.
- Свободней? Не знаю. Суеты - больше, может быть, поэтому и кажется,
что свободней.
Он торопливо и небрежно начал есть, а Самгин - снова слушать. Людей в
зале становилось меньше, голоса звучали более отчетливо, кто-то раздраженно
кричал:
- Интересы промышленности у нас понимал только Витте.
- А - интересы земледелия? Ага? В другом месте спорили о театре:
- Нет - довольно Островского и осмеяния замоскворецких купцов. Эти
купцы - прошлое Москвы, далекое прошлое!
- А - провинция?
- Ну, и пускай Малый театр едет в провинцию, а настоящий,
культурно-политический театр пускай очистится от всякого босячества,
нигилизма - и дайте ему место в Малом, так-то-с! У него хватит людей на две
сцены - не беспокойтесь!
Дронов съел суп, вытер губы салфеткой и заговорил:
- Ты вот молчишь. Монументально молчишь, как бронзовый. Это ты - по
завету: "Не мечите бисера перед свиньями, да не попрут его ногами" - да?
- Я не люблю проповедей. И проповедников, - сухо сказал Самгин.
- Себя-то, конечно, любишь. Проповедников и я [не] люблю. Может быть -
боюсь даже, - не всех однако. Нет, не всех. Ты - не сердись на меня, если я
грубо сказал. Дело в том, что завидую я тебе, спокойствию твоему завидую.
Иной раз думается, что ты хранишь мудрость твою, как девственность. Пачкать
ее не хочешь.
Он махнул рукой. Помолчав, он задумчиво и с возрастающей уверенностью
сказал:
- Жизнь - изнасилует. Давай, выпьем! Самгин посмотрел на него и понял,
что Дронов уже насытился, разбрасывал беспокойные глазки по залу и ворчал:
- Не люблю я это капище Мамоново. Поедем к тебе, я там прочитаю
оттиски, их надо вернуть.
Самгин согласился, но спросил кофе, ему еще хотелось посидеть,
послушать. В густой метели слов его слух все время улавливал нечто
созвучное его настроению. И, как всегда, когда он замечал это созвучие, он
с досадой, все более острой, чувствовал, что какие-то говоруны обворовывают
его, превращая разнообразный и обширный его опыт в мысли, грубо упрощенные
раньше, чем сам он успевает придать им форму, неотразимо точную,
ослепительно яркую. В настроении такой досады он поехал домой, рассказав по
дороге Дронову анекдот с Фелицатой. Дронов - захохотал.
-Это-дура! Она-английских романов начиталась, Гемфри Уарда любит,
играет роль преданной слуги. Я ее прозвал цаплей - похожа? Английский роман
весьма способствует укреплению глупости - не находишь?
- Не всякий, - поправил его Самгин и вспомнил Анфимьевну.
Раздеваясь в прихожей и глядя в длинное, важное лицо Фелицаты, Дронов,
посмеиваясь, грубовато говорил:
- Ты, Цапля, что же это какие фокусы делаешь, а? Она тоже как будто
улыбалась, тонкогубый рот ее, разрезав серые щеки, стал длиннее, голос
мягче. Снимая пальто с плеч Дронова, она заговорила;
- Иван Матвеич, я обязана...
- Никто не обязан быть глупым. Налаживай самовар и добудь две бутылки
белого вина "Грав", - знаешь?
- Как же-с...
- Действуй...
"Нахал", - механически отметил Самгин, видя, что Дронов ведет себя,
как хозяин.
Затем Дронов прошел в гостиную, остановился посредине ее, оглянулся и,
потирая лоб, пробормотал:
- Любила мелочишки Варвара Кирилловна, а - деловая была женщина и вкус
денег знала хорошо. Выла бы богатой.
Взглянув на часы, он тотчас же сел в кресло, вынул из бокового кармана
пачку гранок набора и спросил:
- Ну-ко, в чем дело?
Сидя, он быстро, но тихонько шаркал подошвами, точно подкрадывался к
чему-то; скуластое лицо его тоже двигалось, дрожали брови, надувались губы,
ощетинивая усы, косые глаза щурились, бегая по бумаге. Самгин, прислонясь
спиною к теплым изразцам печки, закурил папиросу, ждал.
- Ага, вот оно, - пробормотал Дронов и тотчас же внятно, даже
торжественно прочитал:
- "Внутренняя жизнь личности есть единственно творческая сила
человеческого бытия, и она, а не самодовлеющие начала политического порядка
является единственно прочным базисом для всякого общественного
строительства".
Дронов закрыл левый глаз, взмахнул полосками бумаги, как флагом, и
спросил:
- Формулировочка прямолинейная, а? Это - ударчик не только по
марксистам...
- Читай дальше, - предложил Самгин, перестав курить, и не без чувства
гордости напомнил себе:
"Я всегда протестовал против вторжения политики в область свободной
мысли..."
- Тут много подчеркнуто, - сказал Дронов, шелестя бумагой, и начал
читать возбужденно, взвизгивая:
- "Русская интеллигенция не любит богатства". Ух ты! Слыхал? А может,
не любит, как лиса виноград? "Она не ценит, прежде всего, богатства
духовного, культуры, той идеальной силы и творческой деятельности
человеческого духа, которая влечет его к овладению миром и очеловечению
человека, к обогащению своей жизни ценностями науки, искусства, религии..."
Ага, религия? - "и морали". - Ну, конечно, и морали. Для укрощения
строптивых. Ах, черти...
"Отвратительно читает, дурак", - сердито отметил Самгин, очень
заинтересованный, и, бросив погасшую папиросу, торопливо закурил новую, а
Дронов читал:
- "И, что всего замечательнее, эту свою нелюбовь она распространяет
даже на богатство материальное, инстинктивно сознавая его символическую
связь с общей идеей культуры". Символическую? - вопросительно повторил
Дронов, закрыв глаза. - Символическую? - еще раз произнес он, взмахнув
гранками.
Читал он все более раздражающе неприятно, все шаркал ногами,
подпрыгивал на стуле, качался, держа гранки в руке, неподвижно вытянутой
вперед, приближая к ним лицо и почему-то не желая, не догадываясь согнуть
руку, приблизить ее к лицу.
"Он чем-то доволен, - с досадой отметил Самгин. - Но - чем?"
Клим Иванович тоже слушал чтение с приятным чувством, но ему не
хотелось совпадать с Дроновым в оценке этой книги. Он слышал, как вкусно
торопливый голосок произносит необычные фразы, обсасывает отдельные слова,
смакует их. Но замечания, которыми Дронов все чаще и обильнее перебивал
текст книги, скептические восклицания и мимика Дронова казались Самгину
пошлыми, неуместными, раздражали его.
- "Интеллигенция любит только справедливое распределение богатства, но
не самое богатство, скорее она даже ненавидит и боится его". Боится? Ну,
это ерундо-подобно. Не очень боится в наши дни. "В душе ее любовь к бедным
обращается в любовь к бедности". Мм - не замечал. Нет, это чепуховидно. Еще
что? Тут много подчеркнуто, чорт возьми! "До последних, революционных лет
творческие, даровитые натуры в России как-то сторонились от революционной
интеллигенции, не вынося ее высокомерия и деспотизма..."
"Это - верно", - подумал Самгин и подумал так решительно, что даже
выпрямился и нахмурил брови: ему показалось, что он произнес эти два слова
вслух, и вот сейчас Дронов спросит его:
"Почему - верно?"
Дронов увлеченно и поспешно продолжал выхватывать подчеркнутое:
- "Любовь к уравнительной справедливости, к общественному добру, к
народному благу парализовала любовь к истине, уничтожила интерес к ней".
"Что есть истина?" - спросил мистер Понтий Пилат. Дальше! "Каковы мы есть,
нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, - бояться его мы должны
пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна, своими
штыками, охраняет нас от ярости народной..."
Дронов, тихонько свистнув, покачнулся на стуле, шлепнул гранками по
колену и, мигая, забормотал ошеломленно:
- Эт-то... крепко сказано! М-мужественно. Пишут, как обручи на бочку
набивают, чорт их дери! Это они со страха до бесстрашия дошли, -ей-богу!
Клим Иванович, что ты скажешь, а? Они ведь, брат, некое настроеньице
правильно уловили, а?
Крепко зажмурив глаза, он захохотал. Его смех показался Самгину
искусственным и как будто пьяным. Самгина тяготила необходимость отвечать,
а ответы требовали осторожности, обдуманности.
- Для серьезной оценки этой книги нужно, разумеется, прочитать всю ее,
- медленно начал он, следя за узорами дыма папиросы и с трудом думая о том,
что говорит. - Мне кажется - она более полемична, чем следовало бы. Ее идеи
требуют... философского спокойствия. И не таких острых формулировок...
Автор....
- Авторы, - поправил Дронов. - Их - семеро. Все -
интеллигенты-разночинцы, те самые, которые... ах, чорт! Ну... доползли до
точки! "Новое слово" - а?
Он снова захохотал, Дронов. А Клим Иванович Самгин, пользуясь паузой,
попытался найти для Дронова еще несколько ценных фраз, таких, которые не
могли бы вызвать спора. Но необходимые фразы не являлись, и думать о
Дронове, определять его отношение к прочитанному - не хотелось. Было бы
хорошо, если б этот пошляк и нахал ушел, провалился сквозь землю, вообще -
исчез и, если можно, навсегда. Его присутствие мешало созревать каким-то
очень важным думам Самгина о себе.
Как нельзя более своевременно в дверях явилась Фелицата.
- Чай готов. Прикажете подать сюда?
- Иди к чертям, Цапля, - сказал Дронов и, не ожидая приглашения
хозяина, пошел в столовую. Хозяин сердито посмотрел на его коренастую
фигуру, оглянулся вокруг себя. Уже вечерело, сумрак наполнял комнату, в
сумраке искал себе места, расползался дым папиросы. Знакомые, любимые
Варварой вещи приобрели приятно мягкие очертания, в углу задержался тусклый
отблеск солнца и напоминала о себе вызолоченная фигурка Будды. Странно
чувствовать себя хозяином этой фигурки, комнаты, этого дома. Остаться
одному в этом теплом уюте, свободно подумать...
В столовой вспыхнул огонь, четко осветил Дронова, Иван, зажав в
коленях бутылку вина, согнулся, потемнел от натуги и, вытаскивая пробку,
сопел.
Клим Иванович Самгин чувствовал себя встревоженным, но эта тревога
становилась все более приятной. Была минута, когда он обиженно удивился:
"Почему я не мог оформить мой опыт так же просто и ясно?"
Но вскоре, вслед за этим, он отметил с чувством гордости:
"В этой книге есть идеи очень близкие мне, быть может, рожденные,
посеянные мною".
Затем он вспомнил фигуру Петра Струве: десятка лет не прошло с той
поры, когда он видел смешную, сутуловатую, тощую фигуру растрепанного,
рыжего, судорожно многоречивого марксиста, борца с народниками. Особенно
комичен был этот книжник рядом со своим соратником, черноволосым
Туган-Барановским, высоким, тонконогим, с большим животом и булькающей,
тенористой речью.
"Вожди молодежи", - подумал Самгин, вспомнив, как юные курсистки и
студенты обожали этих людей, как очарованно слушали их речи на диспутах
"Вольно-экономического общества", как влюбленно встречали и провожали их на
нелегальных вечеринках, в тесных квартирах интеллигентов, которые
сочувствовали марксизму потому, что им нравилось "самодовлеющее начало
экономики". Неприятно было вспомнить, что Кутузов был первым, кто указал на
нелепую несовместимость марксизма с проповедью "национального
самосознания", тогда же начатой Струве в статье "Назад к Фихте". Затем, с
чувством удовлетворения самим собою, как человек, который мог сделать
крупную ошибку и не сделал ее, Клим Иванович Самгин подумал:
"Я никогда, ничего не проповедовал, у меня нет необходимости изменять
мои воззрения".
А Иван Дронов снова был охвачен судорогами поисков "нового слова", он
трепал гранки и торопливо вычитывал:
- "Западный буржуа беднее русского интеллигента нравственными идеями,
но зато его идеи во многом превышают его эмоциональный строй, а главное -
он живет сравнительно цельной духовной жизнью". Ну, это уже какая-то
поповщинка! "Свойства русского национального духа указуют на то, что мы
призваны творить в области религиозной философии". Вот те раз! Это уже -
слепота. Должно быть, Бердяев придумал.
Он глотал вино, грыз бисквиты и все шаркал ногами, точно полотер, и
восхищался.
- Эта книжечка - наскандалит! Выдержит изданий пяток, а то и больше.
Ах, черти...
Тут восхищение его вдруг погасло, поглаживая гранки ладонью, он
сокрушенно вздохнул.
- Проморгал книжечку. Два сборника мы с Вар<юхой> поймали, а
этот-ускользнул! Видал "Очерки по философии марксизма"? и сборник статей
Мартова, Потресова, Маслова?
Закрыв правый глаз, он растянул губы широкой улыбкой, обнаружил два
золотых клыка в нижней челюсти и один над ними.
- Всё очерчивают Маркса. Очертить - значит ограничить, а? Только Ленин
прет против рожна, упрямый, как протопоп Аввакум.
Наконец, сунув гранки за пазуху, он снова спросил:
- Ну, так что же ты скажешь? Событие, брат! Знаешь, Азеф и это, - он
ткнул себя пальцем в грудь, - это ударчики мордогубительные, верно?
Он ждал.
Нужно было сказать что-то.
- Я уже отметил излишнюю, полемическую заостренность этой
книги,-докторально начал Самгин, шагая по полу, как по жердочке над ручьем.
- Она еще раз возобновляет старинный спор идеалистов и... реалистов. Люди
устают от реализма. И - вот...
Он помахал рукой в воздухе, разгоняя дым, искоса следя, как Дронов
сосет вино и тоже неотрывно провожает его косыми глазами. Опустив голову,
Самгин продолжал:
- Да. В таких серьезных случаях нужно особенно твердо помнить, что
слова имеют коварное свойство искажать мысль. Слово приобретает слишком
самостоятельное значение, - ты, вероятно, заметил, что последнее время
весьма много говорят и пишут о логосе и даже явилась какая-то секта
словобожцев. Вообще слово завоевало так много места, что филология уже как
будто не подчиняется логике, а только фонетике... Например: наши декаденты,
Бальмонт, Белый...
- Что ты, брат, дребедень бормочешь? - удивленно спросил Дронов. -
Точно я - гимназист или - того хуже - человек, с которым следует
конспирировать. Не хочешь говорить, так и скажи - не хочу.
Говорил он трезво, но, встав на ноги, - покачнулся, схватил одной
рукою край стола, другой - спинку стула. После случая с Бердниковым Самгин
боялся пьяных.
- Подожди, - сказал он мягко, как только мог. - Я хотел напомнить
тебе, что Плеханов доказывал возможность для социал-демократии ехать из
Петербурга в Москву вместе с буржуазией до Твери...
- На кой чорт надо помнить это? - Он выхватил из-[за] пазухи гранки и
высоко взмахнул ими. - Здесь идет речь не о временном союзе с буржуазией, а
о полной, безоговорочной сдаче ей всех позиций критически мыслящей
разночинной интеллигенции, - вот как понимает эту штуку рабочий, приятель
мой, эсдек, большевичок... Дунаев. Правильно понимает. "Буржуазия, говорит,
свое взяла, у нее конституция есть, а - что выиграла демократия, служилая
интеллигенция? Место приказчика у купцов?" Это - "соль земли" в приказчики?
Дронов кричал, топал ногой, как лошадь, размахивал гранками. Самгину
уже трудно было понять связи его слов, смысл крика. Клим Иванович стоял по
другую сторону стола и молчал, ожидая худшего. Но Дронов вдруг выкрикнул:
- Я буду говорить прямо, хотя намерен говорить о себе, - он тотчас
замолчал, как бы прикусив язык, мигнул и нормальным своим голосом, с
удивлением произнес:
- Здорово сказал, а? Ч-чорт! Для эпиграфа сказал, ей-богу! Есть в
натурке моей кое-какой перец, а? Так вот - о себе. Я - не буржуй, не
социалист. Я - рядовой армии людей свободных профессий. Человек, который
должен бороться за себя, не имея никаких средств к жизни, не имея
покровителя и ничего - кроме желания жить прилично. Это желание - основа
всех талантов и действий, как награждаемых славой, так и наказуемых
законами. Я должен быть гибок, изворотлив и так далее. С кем я? С
пролетариатом физического труда? Не гожусь, не способен на подвиги
самозабвения. Я люблю вкусно есть, много пить, люблю разных баб. С
хозяевами, с буржуями? Нет, это мне противно. Я умнее любого буржуя. Я не
умею и не хочу притворяться миленьким. - Расправив плечи, выпятив живот, он
добавил:
- И маленьким.
Захлебнулся последним словом, кашлянул, быстро выпил стакан вина,
взглянул на часы и горячо предложил:
- Клим Иванович, давай, брат, газету издавать! Просто и чисто
демократическую, безо всяких эдаких загогулин от философии, однако - с
Марксом, но - без Ленина, понимаешь, а? Орган интеллигентного пролетариата,
- понимаешь? Будем морды бить направо, налево, а?
- Нужны деньги, - осторожно сказал Самгин.
- Святое слово! Именно - нужны деньги.
- И - большие.
- Божественно! Именно - большие. Ну, я уже опоздал, ах, чорт! Надо
отвезти гранки. Я ночую у тебя - ладно?
- Пожалуйста, - сказал Самгин. В прихожей, забивая ноги в тяжелые
кожаные ботики, Дронов вдруг захохотал.
- Нет, сообрази - куда они зовут? Помнишь гимназию, молитву - как это?
"Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу".
Размахивая шапкой, он произнес тоном мальчишки, который дразнит
товарища:
- А я - человек без рода, без племени, и пользы никому, кроме себя, не
желаю. С тем меня и возьмите...
Тихонько свистнул сквозь зубы и ушел. Клим Иванович Самгин
встряхнулся, точно пудель, обрызганный водою дождевой лужи, перешагнул из
сумрака прихожей в тепло и свет гостиной, остановился и, вынимая папиросу,
подвел итог:
"Негодяй. Пошляк и жулик. Газета - вот все, что он мог выдумать. Была
такая ничтожная газета "Копейка". Но он очень хорошо характеризовал себя,
сказав: "Буду говорить прямо, хотя намерен говорить о себе".
Клим Иванович щелкнул пальцами, ощущая, что вместе с Дроновым исчезло
все, что держало в напряжении самообороны. Являлось иное настроение, оно не
искало слов, слова являлись очень легко и самовольно, хотя беспорядочно.
"Семь епископов отлучили Льва Толстого от церкви. Семеро интеллигентов
осудили, отвергают традицию русской интеллигенции - ее критическое
отношение к действительности, традицию интеллекта, его движущую силу".
Тут почему-то вспомнилась поговорка: "Один - с сошкой, семеро - с
ложкой", сказка "О семи Семионах, родных братьях". Цифра семь разбудила
десятки мелких мыслей, они надоедали, как мухи, и потребовалось
значительное усилие, чтоб вернуться к "Вехам".
"Заменяют одну систему фраз другой, когда-то уже пытавшейся ограничить
свободу моей мысли. Хотят, чтоб я верил, когда я хочу знать. Хотят отнять у
меня право сомневаться".
Он бесшумно шагал по толстому ковру, голова его мелькала в старинном
круглом зеркале, которое бронзовые амуры поддерживали на стене. Клим
Иванович Самгин остановился пред зеркалом, внимательно рассматривая свое
лицо. Это стало его привычкой - напоминать себе лицо свое в те минуты,
когда являлись важные, решающие мысли. Он знал, что это лицо - сухое,
мимически бедное, малоподвижное, каковы почти всегда лица близоруких, но он
все чаще видел его внушительным лицом свободного мыслителя, который
сосредоточен на изучении своей духовной жизни, на работе своего я. Он снял
очки и, почти касаясь лбом стекла, погладил пальцем седоватые волосы
висков, покрутил бородку, показал себе желтые мелкие зубы, закопченные
дымом табака.
"Их мысли знакомы мне, возможно, что они мною рождены и посеяны", - не
без гордости подумал Клим Иванович. Но тут он вспомнил "Переписку" Гоголя,
политическую философию Константина Леонтьева, "Дневники" Достоевского,
"Московский сборник" К. Победоносцева, брошюрку Льва Тихомирова "Почему я
перестал быть революционером" и еще многое. В эту минуту явилась
необходимость посетить уборную, она помещалась в конце коридора, за кухней,
рядом с комнатой для прислуги. Самгин поискал в столовой свечу, не нашел и
отправился, держа коробку спичек в руках. В коридоре кто-то возился, сопел,
и это было так неожиданно, что Самгин, уронив спички, крикнул:
- Кто это?
Ему ответили вполголоса, но густо:
- Это - я, Клим Иваныч, я, Миколай. Вспыхнула спичка, осветив
щетинистое лицо, темную руку с жестяной лампой в ней.
- Лампу заправляю. Водопроводчики разбили стеклянную-то.
- Ах, это - вы? Я вас не узнал.
- Бороду обрил.
Сидя в уборной, Клим Иванович Самгин тревожно сообразил: "Свидетель
безумных дней и невольного моего участия в безумии. Полиция возлагает на
дворников обязанности шпионов, - наивно думать, что этот - исключение из
правила. Он убил солдата. Меня он может шантажировать".
Когда Самгин вышел в коридор - на стене горела маленькая лампа, а
Николай подметал веником белый сор на полу, он согнулся поперек коридора и
заставил домохозяина остановиться.
- Снова в городе? - спросил Самгин.
- Да, вот - вернулся. В деревне, Клим Иваныч, тяжело стало жить, да и
боязно.
- Почему же?
- Начальство очень обозлилось за пятый год. Травят мужиков. Брата
двоюродного моего в каторгу на четыре года погнали, а шабра - умнейший,
спокойный был мужик, - так его и вовсе повесили. С баб и то взыскивают, за
старое-то, да! Разыгралось начальство прямо... до бесстыдства! А
помещики-то новые, отрубники, хуторяне действуют вровень с полицией.
Беднота говорит про них: "бывало - сами водили нас усадьбы жечь, господ
сводить с земли, а теперь вот..."
В коридоре стоял душный запах керосина, известковой пыли, тяжелый
голос дворника как бы сгущал духоту. Чтоб пройти в комнату, нужно, чтоб
Николай посторонился, - он стоял посредине коридора, держа в руке веник, а
пальцами другой безуспешно пытаясь застегнуть ворот рубахи. Лампа,
возвышаясь над его плечом, освещала половину угловатого, костлявого лица.
Без бороды лицо утратило прежнее деревянное равнодушие, на щеках и
подбородке шевелились рыжеватые иглы, из-под нахмуренных бровей
требовательно смотрели серые глаза, говорил он вполголоса, но как будто
упрекая и готовясь кричать.
"Убийца", - напомнил себе Самгин.
- Живут мужики, как завоеванные, как в плену, ей-богу! Помоложе
которые - уходят, кто куда, хоша теперь пачпорта трудно дают. А которые
многосемейные да лошаденку имеют, ну, они стараются удержаться на своем
горе.
"Возможно, что он считает меня виновником чего-то", - соображал
Самгин.
- Фабричные, мастеровые, кто наделы сохранил, теперь продают их, -
ломают деревню, как гнилое дерево! Продают землю как-то зря. Сосед мой,
ткач, продал полторы десятины за четыреста восемьдесят целковых, сына
обездолил, парень на крахмальный завод нанялся. А печник из села, против
нас, за одну десятину взял четыреста...
- Вы давно здесь? - спросил Самгин.
- С весны. Варвара Кирилловна, спасибо ее душе, сразу взяли меня.
Здесь, конечно, нет-нет да и услышишь человечье слово, здесь люди
памятливы, пятый год не забывают. Боялся я, соседи не вспомнили бы
чего-нибудь про меня, да - нет, ничего будто. А полиция, в этом квартале,
вся новая, из Петербурга. Она, конечно, требует сведениев от нас,
дворников, да - ведать-то нечего, обыватель тихо живет. Акушеркин сын
недавно явился, студент, помните? Девять месяцев сидел, да сослали, ну -
мать отхлопотала. Недавно Лаврушку на улице встретил, одет жуликовато, в
галстуке; сказал, что учится где-то. Похоже, что врет.
Понизив голос, Николай спросил:
- А не знаете, товарищ Яков - цел?
- Не знаю, - решительно ответил Самгин и, шагнув вперед, заставил
Николая прижаться к стене.
"Или - шпион, или - считает меня... своим человеком", - соображал Клим
Иванович, закурив папиросу, путешествуя по гостиной, меланхолически
рассматривая вещи. Вещей было много, точно в магазине. На стенах приятно
пестрели небольшие яркие этюды маслом, с одного из них смотрело, прищурясь,
толстогубое бритое лицо, смотрело, как бы спрашивая о чем-то. На изящной
полочке стояло десятка полтора красиво переплетенных в сафьян книжек:
Миропольского, Коневского, стихи Блока, Сологуба, Бальмонта, Брюсова,
Гиппиус, Вилье де-Лиль Адан, Бодлер, Верлен, Рихард Демель, "Афоризмы"
Шопенгауэра.
"Да, - ответил Клим Иванович, - в Москве я не могу жить".
И - вздохнул, не без досады, - дом казался ему все более уютным, можно
бы неплохо устроиться. Над широкой тахтой - копия с картины Франца Штука
"Грех" - голая женщина в объятиях змеи, - Самгин усмехнулся, находя, что
эта устрашающая картина вполне уместна над тахтой, забросанной множеством
мягких подушек. Вспомнил чью-то фразу: "Женщины понимают только детали".
Затем он подумал, что Варвара довольно широко, но не очень удачно тратила
деньги на украшение своего жилища. Слишком много мелочи, вазочек, фигурок
из фарфора, коробочек. Вот и традиционные семь слонов из кости, из черного
дерева, один - из топаза. Самгин сел к маленькому столику с кривыми
позолоченными ножками, взял в руки маленького топазового слона и вспомнил о
семерке авторов сборника "Вехи".
"Конечно, эта смелая книга вызовет шум. Удар в колокол среди ночи.
Социалисты будут яростно возражать. И не одни социалисты. "Свист и звон со
всех сторон". На поверхности жизни вздуется еще десяток пузырей".
Этот ход мысли раздражал его, и, крепко поставив слона на его место к
шестерым, Самгин снова начал путешествовать по комнате. Знакомым гостем
явилось более острое, чем всегда, чувство протеста: почему он не может
создать себе крупное имя?
"Прожито полжизни. Почему я не взялся за дело освещения в печати
убийства Марины? Это, наверное, создало бы такой же шум, как полтавское
дело братьев Критских, пензенское - генеральши Болдыревой, дело графа
Роникер в Варшаве... "Таинственные преступления - острая приправа пресной
жизни обывателей", - вспомнил он саркастическую фразу какой-то газеты.
"Газета? Возможно, что Дронов прав - нужна газета. Независимая газета.
У нас еще нет демократии, которая понимала бы свое значение как значение
класса самостоятельного, как средоточие сил науки, искусства, - класса,
независимого от насилия капитала и пролетариата".
Клим Иванович Самгин присел на ручку кресла и почти вслух произнес:
"Вот моя идея!"
В столовой, при свете лампы, бесшумно, как по воздуху, двигалась
Фелицата.
- Чай готов, - тихо сказала она. Самгин промолчал, прислушиваясь, как
в нем зреет незнакомое, тихо и приятно волнующее чувство.
"Идея человечества так же наивна, как идея божества. Пыльников -
болван. Никто не убедит меня, что мир делится на рабов и господ. Господа
рождаются в среде рабов. Рабы враждуют между собой так же, как и владыки.
Миром двигают силы ума, таланта".
В этот час мысли Клима Самгина летели необычно быстро, капризно, даже
как будто бессвязно, от каждой оставалось и укреплялось сознание, что Клим
Иванович Самгин значительно оригинальнее и умнее многих людей, в их числе и
авторов сборника "Вехи".
Вдруг выскользнула посторонняя мысль:
"А может быть, Безбедова тоже убили, чтоб он молчал о том, что знает?
Может быть, Тагильский затем и приезжал, чтобы устранить Безбедова? Но если
мотив убийства - месть Безбедова, тогда дело теряет таинственность и
сенсацию. Если б можно было доказать, что Безбедов действовал, подчиняясь
чужой воле..."
"Нет, нужно отказаться от мысли возбудить это дело, - решил он. -
Нужно попробовать написать рассказ. В духе Эдгара По. Или - Конан-Дойля".
Приятно волнующее чувство не исчезало, а как будто становилось все
теплее, помогая думать смелее, живее, чем всегда. Самгин перешел в
столовую, выпил стакан чаю, сочиняя план рассказа, который можно бы
печатать в новой газете. Дронов не являлся. И, ложась спать, Клим Иванович
удовлетворенно подумал, что истекший день его жизни чрезвычайно значителен.
"Это праздничный день, когда человек находит сам себя",-сказал он
себе, закурив на сон грядущий последнюю папиросу.
Дронов явился после полудня, держа ежовую голову свою так неподвижно,
точно боялся, что сейчас у него переломятся шейные позвонки. Суетливые
глазки его были едва заметны на опухшем лице красно-бурого цвета, лиловые
уши торчали смешно и неприглядно.
- Башка трещит, - хрипло сказал он и хозяйски грубовато зарычал:
- Цапля, вино какое-нибудь - есть? Давай, давай! Был вчера на именинах
у одного жулика, пили до шести часов утра. Сорок рублей в карты проиграл -
обида!
Но, выпив сразу два стакана вина, он заговорил менее хрипло и
деловито. Цены на землю в Москве сильно растут, в центре города квадратная
сажень доходит до трех тысяч. Потомок славянофилов, один из "отцов города"
Хомяков, за ничтожный кусок незастроенной земли, необходимой городу для
расширения панели, потребовал 120 или даже 200 тысяч, а когда ему не дали
этих денег, загородил кусок железной решеткой, еще более стеснив движение.
- Вот тебе и отец города! - с восторгом и поучительно вскричал Дронов,
потирая руки. - В этом участке таких цен, конечно, нет, - продолжал он. -
Дом стоит гроши, стар, мал, бездоходен. За землю можно получить тысяч
двадцать пять, тридцать. Покупатель - есть, продажу можно совершить в
неделю. Дело делать надобно быстро, как из пистолета, - закончил Дронов и,
выпив еще стакан вина, спросил: - Ну, как?
- Я решил продать.
- Правильно. Интеллигент-домовладелец - это уже не интеллигент, а -
домовладелец, стало быть - не нашего поля ягода.
Самгин нахмурил брови, желая сказать нечто, но - не успел придумать,
что сказать и как? А Дронов продолжал оживленно, деловито и все горячее:
- Значит, сейчас позвоним и явится покупатель, нотариус Животовский,
спекулянт, держи ухо остро! Но, сначала, Клим Иванович, на какого чорта
тебе тысячи денег? Не надобно тебе денег, тебе газета нужна или -
книгоиздательство. На газету - мало десятков тысяч, надо сотни полторы,
две. Предлагаю: давай мне эти двадцать тысяч, и я тебе обещаю через год
взогнать их до двухсот. Обещаю, но гарантировать-не могу, нечем. Векселя
могу дать, а - чего они стоят?
- В карты играть будешь? - спросил Самгин, усмехаясь.
- На бирже будем играть, ты и я. У меня верная рука есть, человек
неограниченных возможностей, будущий каторжник или - самоубийца. Он -
честный, но сумасшедший. Он поможет нам сделать деньги.
Дронов встал, держась рукой за кромку стола. Раскалился он так, что
коротенькие ноги дрожали, дрожала и рука, заставляя звенеть пустой стакан о
бутылку. Самгин, отодвинув стакан, прекратил тонкий звон стекла.
- Деньги - будут. И будет газета, - говорил Дронов. Его лицо
раздувалось, точно пузырь, краснело, глаза ослепленно мигали, точно он
смотрел на огонь слишком яркий.
- Замечательная газета. Небывалая. Привлечем все светила науки,
литературы, Леонида Андреева, объявим войну реалистам "Знания", - к чорту
реализм! И - политику вместе с ним. Сто лет политиканили - устали, надоело.
Все хотят романтики, лирики, метафизики, углубления в недра тайн, в кишки
дьявола. Властители умов - Достоевский, Андреев, Конан-Дойль.
Самгин тихонько вздохнул, наполняя стакан белым вином, и подумал:
"Сколько в нем энергии".
А Дронов, поспешно схватив стакан, жадно выхлебнул из него половину, и
толстые, мокрые губы его снова задрожали, выгоняя слова:
- Мы дадим новости науки, ее фантастику, дадим литературные споры,
скандалы, поставим уголовную хронику, да так поставим, как европейцам и не
снилось. Мы покажем преступление по-новому, возьмем его из глубины...
Держа стакан у подбородка, он замахал правой рукой, хватая воздух
пальцами, сжимая и разжимая кулак.
- Культура и преступность - понимаешь?
- Это будет политика, - вставил Самгин.
- Нет! Это будет обоснование права мести, - сказал Дронов и даже
притопнул ногой, но тотчас же как будто испугался чего-то, несколько секунд
молчал, приоткрыв рот, мигая, затем торопливо и невнятно забормотал:
- Ну, это - потом! Это - программа. Что ты скажешь, а?
Протирая очки платком, Самгин не торопился ответить. Слово о мести
выскочило так неожиданно и так резко вне связи со всем, что говорил Дронов,
что явились вопросы: кто мстит, кому, за что?
"Он типичный авантюрист, энергичен, циник, смел. Его смелость - это,
конечно, беспринципность, аморализм", - определял Самгин, предостерегая
себя, - предостерегая потому, что Дронов уже чем-то нравился ему.
- В общем - это интересно. Но я думаю, что в стране, где существует
представительное правление, газета без политики невозможна.
Дронов сел и удивленно повторил:
- Представительное...
Но тотчас же, тряхнув головой, продолжал:
- В нашей воле дать политику парламентариев в форме объективного
рассказа или под соусом критики. Соус, конечно, будет политикой. Мораль -
тоже. Но о том, что литераторы бьют друг друга, травят кошек собаками, тоже
можно говорить без морали. Предоставим читателю забавляться ею.
После этого Дронов напористо спросил:
- Ты признал, что затея дельная, интересная, а - дальше?
И грубо добавил:
- Согласен дать деньги?
- Я должен подумать.
- Должен? Кому? Ведь не можешь же ты жалеть случайно полученные
деньги?
"Какой нахал! Хам", - подумал Самгин, прикрыв глаза очками, - а Иван
Дронов ожесточенно кричал:
- Вехисты - правы: интеллигент не любит денег, стыдится быть богатым,
это, брат, традиция!
Он говорил еще долго и кончил советом Самгину: отобрать и свезти в
склад вещи, которые он оставляет за собой, оценить все, что намерен
продать, напечатать в газетах объявление о продаже или устроить аукцион.
Ушел он, оставив домохозяина в состоянии приятной взволнованности, разбудив
в нем желание мечтать. И первый раз в жизни Клим Иванович Самгин представил
себя редактором большой газеты, человеком, который изучает, редактирует и
корректирует все течения, все изгибы, всю игру мысли, современной ему. К
его вескому слову прислушиваются политики всех партий, просветители,
озабоченные культурным развитием низших слоев народа, литераторы,
запутавшиеся в противоречиях критиков, критики, поверхностно знакомые с
философией и плохо знакомые с действительной жизнью. Он - один из
диктаторов интеллектуальной жизни страны. Он наиболее крупный и честный
диктатор, ибо не связан с какой-то определенной программой, обладает
широчайшим опытом и, в сущности, не имеет личных целей. Не честолюбив. Не
жаден на славу, равнодушен к деньгам. Он действительно независимый человек.
"Практическую, хозяйственную часть газеты можно поручить Дронову. Да,
Дронов - циник, он хамоват, груб, но его энергия - ценнейшее качество. В
нем есть нечто симпатичное, какая-то черта, сродная мне. Она еще
примитивна, ее следует развить. Я буду руководителем его, я сделаю его
человеком, который будет дополнять меня. Нужно несколько изменить мое
отношение к нему".
Самгин напомнил себе Ивана Дронова, каким знал его еще в детстве, и
решил:
"Да, он, в сущности, оригинальный человек".
На другой день утром Дронов явился с покупателем. Это был маленький
человечек, неопределенного возраста, лысоватый, жиденькие серые волосы
зачесаны с висков на макушку, на тяжелом, красноватом носу дымчатое пенснэ,
за стеклами его мутноватые, печальные глаза, личико густо расписано
красными жилками, украшено острой французской бородкой и усами, воинственно
закрученными в стрелку. Одет был в темносерый мохнатый костюм, очень ловко
сокращавший действительные размеры его животика, круглого, точно арбуз. Он
казался мягким, как плюшевая кукла медведя или обезьяны, сделанная из
различных кусков, из остатков.
- Козьма Иванов Семидубов, - сказал он, крепко сжимая горячими
пальцами руку Самгина. Самгин встречал людей такого облика, и почти всегда
это были люди типа Дронова или Тагильского, очень подвижные, даже
суетливые, веселые. Семидубов катился по земле не спеша, осторожно" говорил
вполголоса, усталым тенорком, часто повторяя одно и то же слово.
- Дом - тогда дом, когда это доходный дом, - сообщил он, шлепая по
стене кожаной, на меху, перчаткой. - Такие вот дома - несчастье Москвы, -
продолжал он, вздохнув, поскрипывая снегом, растирая его подошвой огромного
валяного ботинка. - Расползлись они по всей Москве, как плесень, из-за них
трамваи, тысячи извозчиков, фонарей и вообще - огромнейшие городу Москве
расходы.
Голос его звучал все жалобнее, ласковей.
- Против таких вот домов хоть Наполеона приглашай.
И снова вздохнул;
- Мелкой жизнью живем, государи мои, мелкой!
- Правильно, - одобрил Дронов. Расхаживая по двору, измеряя его
шагами, Семидубов продолжал:
- Англичане говорят "мой дом - моя крепость", так англичане строят из
камня, оттого и характер у них твердый. А из дерева - какая же крепость?
Вы, государи мои, как оцениваете это поместье?
- Тридцать пять тысяч, - быстро сказал Дронов.
- Несерьезная цена. Деньги дороже стоят.
- А ваша цена?
- Половинку тридцати.
- Смеетесь.
- Тогда - до свидания, - грустно сказал Семидубов и пошел к воротам.
Дронов сердито крякнул, прошипел! "Ж-жулик!" - и, отправился вслед за ним,
а Самгин остался среди двора, чувствуя, что эта краткая сцена разбудила в
нем какие-то неопределенные сомнения.
Вечером эти сомнения приняли характер вполне реальный, характер
обидного, незаслуженного удара. Сидя за столом, Самгин составлял план
повести о деле Марины, когда пришел Дронов, сбросил пальто на руки длинной
Фелицаты, быстро прошел в столовую, забыв снять шапку, прислонился спиной к
изразцам печки и спросил, угрюмо покашливая:
- Ты знал, что на это имущество существует закладная в двадцать тысяч?
Не знал? Так-поздравляю! - существует. - Он снял шапку с головы, надел ее
на колено и произнес удивленно, с негодованием: - Когда это Варвара
ухитрилась заложить?
- Она была легкомысленна, - неожиданно для себя сказал Самгин,
услышал, что сказалось слишком сердито, и напомнил себе, что у него нет
права возмущаться действиями Варвары. Тогда он перенес возмущение на
Дронова.
"Он говорит о Варваре, как о своей любовнице". А Дронов, поглаживая
шапку, пробормотал:
- Замечательно ловко этот бык Стратонов женщин грабил.
Самгин сорвал очки с носа, спрашивая:
- Ты хочешь сказать...?
- Я уже сказал. Теперь он, как видишь, законодательствует, отечество
любит. И уже не за пазухи, не под юбки руку запускает, а - в карман
отечества: занят организацией банков, пассажирское пароходство на Волге
объединяет, участвует в комиссии водного строительства. Н-да, чорт...
Деятель!
Говорил Дронов, глядя в угол комнаты, косенькие глазки его искали там
чего-то, он как будто дремал.
- Все-таки это полезное учреждение - Дума, то есть конституция, -
отлично обнаруживает подлинные намерения и дела наиболее солидных граждан.
А вот... не солидные, как мы с тобой...
И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито:
если земля и дом Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они
стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно помнить. Цены на землю быстро
растут. Он стал развивать какой-то сложный план залога под вторую
закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и
катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты. Может быть, Иван
жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не могла утешить, а
фамилия покупателя напомнила:
"Снова - семь".
Дронов посидел еще минут пять и вдруг исчез, даже не простясь.
"Дом надо продать", - напомнил себе Клим Иванович и, закрыв глаза,
стал тихонько, сквозь зубы насвистывать романс "Я не сержусь", думая о
Варваре и Стратонове:
"Свинство".
<Дронов> возился с продажей дома больше месяца, за это время Самгин
успел утвердиться в правах наследства, ввестись во владение, закончить план
повести и даже продать часть вещей, не нужных ему, костюмы Варвары, мебель.
Дронов даже похудел. Почти каждый день он являлся пред Самгиным полупьяный,
раздраженный, озлобленный, пил белое вино и рассказывал диковинные факты
жульничества.
- Состязание жуликов. Не зря, брат, московские жулики славятся. Как
Варвару нагрели с этой идиотской закладной, чорт их души возьми! Не
брезглив я, не злой человек, а все-таки, будь моя власть, я бы половину
московских жителей в Сибирь перевез, в Якутку, в Камчатку, вообще - в
глухие места. Пускай там, сукины дети, жрут друг друга - оттуда в Европы
никакой вопль не долетит.
Самгин слушал эту пьяную болтовню почти равнодушно. Он был уверен, что
возмущение Ивана жуликами имеет целью подготовить его к примирению с
жульничеством самого Дронова. Он очень удивился, когда Иван пришел красный,
потный, встал пред ним и торжественно объявил:
- Сделано. За тридцать две. Имеешь двенадцать шестьсот - наличными и
два векселя по три на полгода и на год. С мясом вырвал.
Он сел в кресло, вытирая платком потное лицо, отдуваясь.
- Жарко. Вот так март. Продал держателю закладной. Можно бы взять
тысяч сорок и даже с половиной, но, вот, посмотри-ка копию закладной, какие
в ней узелки завязаны.
Он бросил на стол какую-то бумагу, но обрадованный Самгин, поддев ее
разрезным ножом, подал ему.
- Не надо. Не хочу.
Дронов прищурился, посмотрел на него и пробормотал:
- Жест - ничего, добропорядочный. Ну, ладно. А за эту возню ты мне
дашь тысячу?
- Возьми хоть две.
- Вот как мы! - усмехнулся Дронов.- Мне, чудак, и тысячи - много, это
я по дружбе хватил - тысячу. Значит - получим деньги и - домой? Я
соскучился по Тоське. Ты попроси ее квартиру тебе найти и устроить, она
любит гнезда вить. Неудачно вьет.
Он дважды чихнул и спросил сам себя!
- Простудился, что ли?
Чихая, он, видимо, спугнул свое оживление, лицо его скучно осунулось,
крепко вытирая широкий нос, крякнул, затем продолжал, размышляя, оценивая:
- Очень помог мне Семидубов. Лег в больницу, аппендицит у него. Лежит
и философствует в ожидании операции.
Философия Семидубова не интересовала Самгина, но, из любезности, он
спросил, кто такой Семидубов.
Дронов вдруг стер ладонью скуку с лица, широко улыбаясь, сверкнул
золотом клыков.
- Он - интересный. Как это у вас называется? Кандидат на судебные
должности, что ли? Кончив университет, он тот же год сел на скамью
подсудимых по обвинению в продаже водопроводных труб. Лежали на Театральной
площади трубы, он видит, что лежат они бесполезно, ну и продал кому-то, кто
нуждался в трубах. Замечательный. Посадили его. на полгода, что ли. Вышел -
стал в карты играть. Играет счастливо, но не шулер. Я познакомился с ним
года два тому назад, проиграл ему тысячу триста, все, что было. Конечно,
расстроился. А он говорит: "Возьмите рублей пятьсот у меня, продолжим". -
"Мне, говорю, платить нечем". - "А - зачем платить? Я играю для
удовольствия. Человек я холостой, деньги меня любят, третьего дня в сорок
две минуты семнадцать тысяч выиграл". Я, знаешь, взял. Отыгрался, даже
шестьдесят пять рублей выиграл. Поблагодарил и теперь играю с ним только в
преферанс да в винт по маленькой.
Рассказал Дронов с удовольствием, почти не угашая улыбку на скуластом
лице, и Самгин должен был отметить, что эта улыбка делает топорное лицо
нянькина внука мягче, приятней.
- Пестрая мы нация, Клим Иванович, чудаковатая нация, - продолжал
Дронов, помолчав, потише, задумчивее, сняв шапку с колена, положил ее на
стол и, задев лампу, едва не опрокинул ее. - Удивительные люди водятся у
нас, и много их, и всем некуда себя сунуть, В революцию? Вот прошумела она,
усмехнулась, да - и нет ее. Ты скажешь - будет! Не спорю. По всем
видимостям - будет. Но мужичок очень напугал. Организаторов революции
частью истребили, частью - припрятали в каторгу, а многие - сами
спрятались. Он посмотрел на Самгина и-докончил:
- Впрочем - что я тебе говорю? Сам все знаешь. Самгин молча наклонил
голову, а Иван, помолчав. сказал, как бы извиняясь:
- Конечно, Семидубов этот-фигура мутная. Чорт его знает - зачем нужны
такие? Иной раз я себя спрашиваю: не похож ли на него?
Клим Иванович Самгин внутренне и брезгливо поморщился:
"Кажется - еще одна исповедь".
Но Дронов сказал:
- Меня Тоська научила думать о самом себе правдиво, без прикрас. И
предложил:
- Поедем к "Яру"? Самгин отказался.
- Ну, в Художественный, сегодня "Дно"? Тоже не хочешь? А мне нравится
эта наивнейшая штука. Барон там очень намекающий: рядился-рядился, а ни к
чему не пригодился. Ну, я пошел.
Уходя, он неодобрительно отметил:
- Куришь ты - на страх врагам. Как головня дымишься.
Клим Иванович Самгин, поправив очки, взглянул на гостя подозрительно и
даже озлобленно, а когда Дронов исчез - поставил его рядом с Лютовым,
Тагильским.
"Такой же. Изломанный, двоедушный, хитрый. Бесчестный. Боится быть
понятым и притворяется искренним. Метит в друзья. Но способен быть только
слугой".
Покончив на этом с Дроновым, он вызвал мечту вчерашнего дня. Это легко
было сделать-пред ним на столе лежал листок почтовой бумаги, и на нем,
мелким, но четким почерком было написано:
"Заострить отношение Безбедова к Марине, сделать его менее идиотом,
придав настроению вульгарную революционность. Развернуть его роман. Любимая
им - хитрая, холодная к нему девчонка, он интересен ей как единственный
наследник богатой тетки. Показать радение хлыстов?"
Пред ним встала дородная, обнаженная женщина, и еще раз Самгин сердито
подумал, что, наверное, она хотела, чтоб он взял ее. В любовнице Дронова
есть сходство с Мариной - такая же стройная, здоровая.
"Научила думать о самом себе правдиво". Что это значит? О себе человек
всегда правдиво думает".
Покуривая, он снова стал читать план и нашел, что - нет, нельзя давать
слишком много улик против Безбедова, но необходимо, чтоб он знал какие-то
Маринины тайны, этим знанием и будет оправдано убийство Безбедова как
свидетеля, способного указать людей, которым Марина мешала жить.
Уже после Парижа он, незаметно для себя, начал вспоминать о Марине
враждебно, и враждебность постепенно становилась сильнее.
"Что внесла эта женщина в мою жизнь?" - нередко спрашивал он и
находил, что она подорвала, пошатнула его представление о самом себе. Ее
таинственная смерть не сделала его участником громкого уголовного процесса,
это только потому, что умер Безбедов. Участие на суде в качестве свидетеля
могло бы кончиться для него крайне печально. Обвинитель воспользовался бы
его прошлым, а там - арест, тюрьма, участие в Московском восстании,
конечно, известное департаменту полиции. Конечно, прокурор воспользовался
бы случаем включить в уголовное дело интеллигента-политика, - это диктуется
реакцией и общим озлоблением против левых. Думая об этом, Клим Иванович
Самгин ощущал нервный холодок где-то в спине и жадно глотал одуряющий дым
крепкого табака.
"Да, эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более
того - едва не погубила меня. Вот если б можно было ввести Бердникова...
Да, написать повесть об этом убийстве - интересное дело. Писать надобно
очень тонко, обдуманно, вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате,
среди вещей, приятных для глаз".
Петербург встретил его не очень ласково, в мутноватом небе
нерешительно сияло белесое солнце, капризно и сердито порывами дул свежий
ветер с моря, накануне или ночью выпал обильный дождь, по сырым улицам
спешно шагали жители, одетые тепло, как осенью, от мостовой исходил запах
гниющего дерева, дома были величественно скучны. Тон газеты "Новое время"
не совпадал с погодой, передовая по-весеннему ликовала, сообщая о росте
вкладов в сберегательные кассы, далее рассказывалось, что количество
деревенских домохозяев, укрепивших землю в собственность, достигло почти
шестисот тысяч. Самгин, прочитав это, побарабанил по столу пальцами,
посвистал.
"Надобно искать квартиру".
Пред вечером он пошел к Дронову и там, раздеваясь в прихожей, услышал
голос чахоточного Юрина:
- Персы "низложили" шаха, турки султана, в Германии основан Союз
Ганзы, союз фабрикантов для борьбы против "Союза сельских хозяев",
правительство немцев отклонило предложение Англии о сокращении морских
вооружений, среди нашей буржуазии заметен рост милитаризма... - ты думаешь,
между этими фактами нет связи? Есть... и - явная...
- Подожди, кто-то пришел. О, это Клим Иванович! Самгину восклицание
Таисьи показалось радостным, рукопожатие ее особенно крепким, Юрин, как
всегда, полулежал в кресле, вытянув ноги под стол, опираясь затылком в
спинку кресла, глядя в потолок, Таисья на стуле, рядом с ним, пред нею
тетрадь, в ее руке - карандаш. Он протянул Самгину бессильную руку, не
взглянув на него.
- Это хорошо, что вы пришли, будем чай пить, расскажите про Москву. А
то Евгений все учит меня.
- Учение - свет, - не очень остроумно напомнил Самгин.
- Ему вредно говорить...
- Мне - все вредно, - откликнулся Юрин, двигая ногами, и все-таки были
слышны его короткие, хриплые вздохи.
- Куда ты? - тревожно спросила женщина, он ответил:
- Играть.
Таисья помогла ему <встать> на ноги, и осторожно, как слепой, он ушел
в гостиную.
- Умирает - видите? - шопотом сказала женщина. Самгин молча пожал
плечами и сообразил! "Она была рада, что я прервал его поучение".
Мелькнули неоформленно, исчезли слова!
"Марксизм... Смерть..."
В гостиной фисгармония медленно и неладно начинала выпевать мелодию
какой-то знакомой песни, Тося, тихонько отбивая такт карандашом по тетради,
спросила вполголоса:
- Хотите, чтоб я вам помогла найти квартиру? - Стена за окном
осветилась солнцем и как будто отодвинулась подальше.
- Можно бы даже сейчас сходить, тут, недалеко, в нашей улице, но...
Она указала карандашей в сторону гостиной, там песня не удалась и ее
сменил чей-то хорал.
"Да, наверное, она очень легко доступна". И даже развращена", -
подумал Самгин, присматриваясь к лицу и бюсту женщины.
- О чем вы думаете?
- Слушаю.
- Он всегда "грает скучное.
- Сколько вам лет? Это - нескромный вопрос?
- Почему - нескромный? Двадцать четыре. Но на вид я старше, да?
- Не нахожу.
В гостиной угрюмо выли басы.
- Все находят, что старше. Так и должно быть. На семнадцатом году у
меня уже был ребенок. И я много работала. Отец ребенка - художник, теперь -
говорят - почти знаменитый, он за границей где-то, а тогда мы питались чаем
и хлебом. Первая моя любовь - самая голодная.
"Вот еще одна исповедь", - отметил Самгин, сочувственно покачав
головой.
К басам фисгармонии присоединились альты, дисканта, выпевая что-то
зловещее, карающее, звуки ползли в столовую, как дым, а дым папиросы,
которую курил Самгин, был слишком крепок и невкусен. И вообще - все было
неприятно.
- Иногда даже сахара не на что было купить. Но - бедный, он был
хороший, веселый. Не шуми, Степанида Петровна. - Это было сказано старухе,
которая принесла поднос с посудой.
- Петровна у меня вместо матери, любит меня, точно кошку. Очень умная
и революционерка, - вам смешно? Однако это верно: терпеть не может богатых,
царя, князей, попов. Она тоже монастырская, была послушницей, но накануне
пострига у нее случился роман и выгнали ее из монастыря. Работала сиделкой
в больнице, была санитаркой на японской войне, там получила медаль за
спасение офицеров из горящего барака. Вы думаете, сколько ей лет -
шестьдесят? А ей только сорок три года. Вот как живут!
Юрин играл, повторяя одни и те же аккорды, и от повторения сила их
мрачности как будто росла, угнетая Самгина, вызывая в нем ощущение
усталости. А Таисья ожесточенно упрекала:
- Ах, Клим Иванович, - почему литераторы так мало и плохо пишут о
женских судьбах? Просто даже стыдно читать: все любовь, любовь...
- Но позвольте, любовь...
- Да, да, я знаю, это все говорят: смысл женской жизни! Наверное, даже
коровы и лошади не думают так. Они вот любят раз в год.
Она - раздражала не тем, как говорила, а потому, что разрушала его
представление о ней, ему было скучно и хотелось сказать ей что-нибудь
обидное, разозлить еще больше.
- "Любовь и голод правят миром", - напомнил Самгин.
- Нет! Не верю, что это навсегда, - сказала женщина. Он отметил, что
густой ее голос звучал грубо, малоподвижное лицо потемнело и неприятно
расширились зрачки.
"Злится", - решил он.
- Вот - увидите, - говорила [она], - и голода не будет, и любовь будет
редким счастьем, а не дурной привычкой, как теперь.
- Скучное будущее обещаете вы, - ответил он на ее смешное пророчество.
- Будет месяц любви, каждый год - месяц счастья. Май, праздник всех
людей...
- Это кондитерская мечта, это от пирожного, - сказал Самгин,
усмехаясь.
Таисья выпрямилась, точно готовясь кричать, но он продолжал:
- Вы сообразите: каково будет беременным работать на полях, жать хлеб.
Женщина встала, пересела на другой стул и, спрятав лицо за самоваром,
сказала:
- Вот как? Вы не любите мечтать? Не верите, что будем жить лучше?
- "Хоть гирше, та инше", - сказал Дронов, появляясь в двери. - Это -
бесспорно, до этого - дойдем. Прихрамывая на обе ноги по очереди, - сегодня
на левую, завтра-на правую, но дойдем!
- Ты - как мышь, - встретила его Таисья и пошла в гостиную.
- Я в прихожей подслушивал, о чем вы тут... И осматривал карманы
пальто. У меня перчатки вытащили и кастет. Кастет - уже второй. Вот и
вооружайся. Оба раза кастеты в Думе украли, там в раздевалке, должно быть,
осматривают карманы и лишнее - отбирают.
Юрин перестал играть, кашлял, Таисья что-то внушительно говорила ему,
он ответил:
- Мне горячее вредно.
Дронов у буфета, доставая бутылки, позванивая стаканами, рассказывал
что-то о недавно организованной фракции октябристов.
- Лидер у них Гололобов, будто бы автор весьма популярного в свое
время рассказа, одобренного Толстым, - "Вор", изданного "Посредником".
Рассказец едва ли автобиографический, хотя оный Гололобов был
вице-губернатором.
Самгин нашел, что последняя фраза остроумна, и, усмехаясь, искоса
посмотрел на Ивана, подумал:
"Злая дрянь".
- Н-да, - продолжал Дронов, садясь напротив Клима. - Правые -
организуются, а у левых - деморализация. Эсеры взорваны Азефом, у эсдеков
группа "Вперед", группочка Ленина, плехановцы издают "Дневник эсдека",
меньшевики-ликвидаторы "Голос эсдека", да еще внефракционная группа
Троцкого. Это - история или - кавардак?
Самгин слушал его невнимательно, его больше интересовала мягкая речь
Таисьи в прихожей.
- Я тебя прошу - не приходи! Тебе надобно лежать. Хочешь, я завтра же
перевезу тебе фисгармонию?
- Хорошо бы, - пробормотал Дронов. Самгин все яснее сознавал, что он
ошибся в оценке этой женщины, и его досада на нее росла.
- Умирает, - сказала она, садясь к столу и разливая чай. Густые брови
ее сдвинулись в одну черту, и лицо стало угрюмо, застыло. - Как это тяжело:
погибает человек, а ты не можешь помочь ему.
- Погибать? - спросил Дронов, хлебнув вина.
- Не балагань, Иван.
- Да - нет, я - серьезно! Я ведь знаю твои... вкусы. Если б моя воля,
я бы специально для тебя устроил целую серию катастроф, войну,
землетрясение, глад, мор, потоп - помогай людям, Тося!
Вздохнув, Таисья тихо сказала:
- Дурак.
- Нет, - возразил Дронов. - Дуракам - легко живется, а мне трудно.
- Не жадничай, легче будет.
- Спасибо за совет, хотя я не воспользуюсь им. И, подпрыгнув на стуле,
точно уколотый гвоздем, он заговорил с патетической яростью:
- Клим Иванович - газету нужно! Большую де-мо-кра-ти-че-скую газету.
Жив быть не хочу, а газета будет. Уговаривал Семидубова - наиграй мне
двести тысяч - прославлю во всем мире. Он - мычит, чорт его дери. Но -
чувствую - колеблется.
- Я бы в газете - корректоршей или конторщицей, - помечтала Тося.
А в общем было скучно, и Самгина тихонько грызли тягостные ощущения
ненужности его присутствия в этой комнате с окнами в слепую каменную стену,
глупости Дронова и его дамы.
"Почему я зависим от них?" Минут через пять он собрался уходить.
- Значит - завтра ищем квартиру? - уверенно сказала Таисья.
- Да, - ответил он.
Квартиру нашли сразу, три маленьких комнаты во втором этаже
трехэтажного дома, рыжего, в серых пятнах; Самгин подумал, что такой
расцветки бывают коровы. По бокам парадного крыльца медные и эмалированные
дощечки извещали черными буквами, что в доме этом обитают люди странных
фамилий: присяжный поверенный Я. Ассикритов, акушерка Интралигатина,
учитель танцев Волков-Воловик, настройщик роялей и починка деревянных
инструментов П. Е. Скромного, "Школа кулинарного искусства и готовые обеды
на дом Т. П. Федькиной", "Переписка на машинке, 3-й этаж, кв. 6, Д. Ильке",
а на двери одной из квартир второго этажа квадратик меди сообщал, что за
дверью живет Павел Федорович Налим.
"Демократия", - поморщился Самгин, прочитав эти вывески.
Но комнаты были светлые, окнами на улицу, потолки высокие, паркетный
пол, газовая кухня, и Самгин присоединил себя к демократии рыжего дома.
В заботах по устройству квартиры незаметно прошло несколько недель.
Клим Иванович обставлял свое жилище одинокого человека не торопясь,
осмотрительно и солидно: нужно иметь вокруг себя все необходимое и - чтобы
не было ничего лишнего. Петербург - сырой город, но в доме центральное
отопление, и зимою новая мебель, наверно, будет сохнуть, трещать по ночам,
а кроме того, новая мебель не нравилась ему по формам. Для кабинета Самгин
подобрал письменный стол, книжный шкаф и три тяжелых кресла под "черное
дерево", - в восьмидесятых годах эта мебель была весьма популярной среди
провинциальных юристов либерального настроения, и замечательный знаток
деталей быта П. Д. Боборыкин в одном из своих романов назвал ее стилем
разочарованных. Для гостиной пригодилась мебель из московского дома, в
маленькой приемной он поставил круглый стол, полдюжины венских стульев,
повесил чей-то рисунок пером с Гудонова Вольтера, гравюру Матэ,
изображавшую сердитого Салтыкова-Щедрина, гравюрку Гаварни - французский
адвокат произносит речь. Эта обстановка показалась ему достаточно
оригинальной и вполне удовлетворила его.
Разыскивая мебель на Апраксином дворе и Александровском рынке, он
искал адвоката, в помощники которому было бы удобно приписаться. Он не
предполагал заниматься юридической практикой, но все-таки считал нужным
поставить свой корабль в кильватер более опытным плавателям в море
столичной жизни. Он поручил Ивану Дронову найти адвоката с большой
практикой в гражданском процессе, дельца не очень громкого и -
внепартийного.
- Понимаю! - догадался Дронов. - Не хочешь ходить под ручку с
либералами и прочими жуликами из робких. Так. Найдем сурка. Животное не из
редких.
Иван Дронов вертелся, точно кубарь. Самгин привык думать, что кнутик,
который подхлестывает этого человека, - хамоватая жажда большого дела для
завоевания больших денег. Но чем более он присматривался к нянькину внуку,
тем чаще являлись подозрения, что Дронов каждый данный момент и во всех
своих отношениях к людям - человечишка неискренний. Он не скрывает своей
жадности, потому что прячет за нею что-то, может быть, гораздо худшее.
Вспоминались- те подозрения, которые возбуждала Марина, вспоминался Евно
Азеф. Самгин отталкивал эти подозрения и в то же время невольно пытался
утвердить их.
Реорганизация жизни. Общее стремление преодолеть хаос, создать условия
правовой закономерности, условия свободного развития связанных сил. Для
многих действительность стала соблазнительней мечты. Таисья сказала о нем:
мечтатель. Был, но превратился в практика. Не следует так часто встречаться
с ним. Но Дронов был почти необходим. Он знал все, о чем говорят в
"кулуарах" Государственной думы, внутри фракций, в министерствах, в
редакциях газет, знал множество анекдотических глупостей о жизни царской
семьи, он находил время читать текущую политическую литературу и,
наскакивая на Самгина, спрашивал:
- Ты читал "Общественное движение" Мартова, Потресова? Нет? Вышла
первая часть второго тома. Ты - погляди - посмеешься!
Самгин вспоминал себя в Москве, когда он тоже был осведомителем и
оракулом, было досадно, что эта позиция занята, занята легко, мимоходом, и
не ценится захватчиком. И крайне тягостно было слышать возражения Дронова,
которые он всегда делал быстро, даже пренебрежительно.
Однажды Ногайцев, вообще не терпевший противоречий, спорил по поводу
земельной реформы Столыпина с длинным, семинарской выправки землемером
Хотяинцевым. Ногайцев - красный, вспотевший - кричал:
- Зверски ошибочно рассуждаете! Или мужик будет богат, или - погибнем
"яко обри, их же несть ни племени, ни рода".
Обнажив крупные неровные зубы, Хотяинцев предлагал могучим, но
неприятно сухим басом:
- Поезжайте в деревню, увидите, как там мироеды дуван дуванят.
Самгин, заметив, что Тося смотрит на него вопросительно, докторально
сказал:
- Однако - создано пятьсот семьдесят девять тысяч новых земельных
собственников, и, конечно, это лучшие из хозяев.
- Во-от! - подхватил Ногайцев. - Мы обязаны им великолепным урожаем
прошлого года._
Тут и вмешался Дронов, перелистывая записную книжку; не глядя ни на
кого, он сказал пронзительно:
- Ерунду плетешь, пан. На сей год число столыпинских помещиков
сократилось до трехсот сорока двух тысяч! Сократилось потому, что сильные
мужики скупают землю слабых и организуются действительно крупные помещики,
это - раз! А во-вторых: начались боевые выступления бедноты против
отрубников, хутора - жгут! Это надобно знать, почтенные. Зря кричите. Лучше
- выпейте! Провидение божие не каждый день посылает нам бенедиктин.
В пронзительном голосе Ивана Самгин ясно слышал нечто озлобленное,
мстительное. Непонятно было, на кого направлено озлобление, и оно тревожило
Клима Самгина. Но все же его тянуло к Дронову. Там, в непрерывном вихре
разнообразных систем фраз, слухов, анекдотов, он хотел занять свое место
организатора мысли, оракула и провидца. Ему казалось, что в молодости он
очень хорошо играл эту роль, и он всегда верил, что создан именно для такой
игры. Он думал:
"Я слишком увлекся наблюдением и ослабил свою волю к действию. К чему,
в общем и глубоком смысле, можно свести основное действие человека, творца
истории? К самоутверждению, к обороне против созданных им идей, к свободе
толкования смысла фактов".
Самгин, мысленно повторив последнюю фразу, решил записать ее в
тетрадь, где он коллекционировал свои "афоризмы и максимы".
В квартиру Дронова, как на сцену, влекла его и Тося. За несколько
недель он внимательно присмотрелся к ней и нашел, что единственно
неприятное в ней - ее сходство с Мариной, быть может, только внешнее
сходство, - такая же рослая, здоровая, стройная. Неумна, непоколебимо
спокойна. По глупости откровенна, почти до неприличия. Если ее не
спрашивать ни о чем, она может молчать целый час, но говорит охотно и порою
с забавной наивностью. О себе рассказывает безжалостно, как о чужом
человеке, а вообще о людях - бесстрастно, с легонькой улыбочкой в глазах,
улыбка эта не смягчала ее лица. Клим Иванович Самгин стал думать, что это
существо было бы нелишним и очень удобным в его квартире. Она все обостряла
его любопытство:
"Странная фигура. Глупа, но, кажется, не без хитрости".
И, сознавая, что влечение к этой женщине легко может расти, он
настраивал свое отношение к ней иронически, полувраждебно,
Однажды, поздно вечером, он позвонил к Дронову. Дверь приоткрылась не
так быстро, как всегда, и цепь, мешавшая вполне открыть ее, не была снята,
а из щели раздался сердитый вопрос Таисьи:
- Кто это?
В прихожей надевал пальто человек с костлявым, аскетическим лицом, в
черной бороде, пальто было узко ему. Согнувшись, он изгибался и покрякивал,
тихонько чертыхаясь.
- Дайте помогу, - предложила Таисья.
- Спасибо. Готово, - ответил ей гость. - Вот черти... Прощайте.
Шляпу он надел так, будто не желал, чтоб Самгин видел его лицо.
- Я знаю этого человека, - сообщил Самгин.
- Да? - спросила Таисья.
- Его фамилия-Поярков. Таисья, помолчав, спросила:
- За границей познакомились?
- В Москве. Давно.
Таисья молча кивнула головой.
- Иван знаком с ним?
- Нет, - строго сказала Таисья, глядя в лицо его. - Я тоже не знаю -
кто это. Его прислал Женя. Плохо Женьке. Но Ивану тоже не надо знать, что
вы видели здесь какого-то Пожарского? Да?
- Пояркова.
- Не надо это знать Ивану, понимаете? Самгин молча кивнул головой,
сообразив:
"Очевидно - нелегальный. Что он может делать теперь, здесь, в
Петербурге? И вообще в России?"
Привычная упрощенность отношения Самгина к женщинам вызвала такую
сцену: он вернулся с Тосей из магазина, где покупали посуду; день был
жаркий, полулежа на диване, Тося, закрыв глаза, расстегнула верхние
пуговицы блузки. Клим Иванович подсел к ней и пустил руку свою под блузку.
Тося спросила;
- Что это вас интересует там?
Спросила она так убийственно спокойно и смешно, что Самгин невольно
отнял руку и немножко засмеялся, - это он позволял себе очень редко, -
засмеялся и сказал:
- Мне кажется, у вас есть комический талант.
- Если есть, так - не там, - ответила она. Самгин встал, отошел от
нее, спросил:
- Вы не пробовали играть на сцене?
- Приглашали. Мой муж декорации писал, у нас актеры стаями бывали, ну
и я - постоянно в театре, за кулисами. Не нравятся мне актеры, все - герои.
И в трезвом виде и пьяные. По-моему, даже дети видят себя вернее, чем люди
этого ремесла, а уж лучше детей никто не умеет мечтать о себе.
Самгин послушал, подумал, затем сказал:
- А наверное, вы очень горячая женщина.
- Охладили уже. Любила одного, а живу - с третьим. Вот вы сказали -
"любовь и голод правят миром", нет, голод и любовью правит. Всякие романы
есть, а о нищих романа не написано...
- Это очень метко, - признал Самгин.
Он заметил, что после его шаловливой попытки отношение Тоси к нему не
изменилось: она все так же спокойно, не суетясь, заботилась о
благоустройстве его квартиры.
Клим Иванович Самгин понимал, что столь заботливое отношение к нему
внушено Таисье Дроновым, и находил ее заботы естественными.
"И любит гнезда вить", - вспомнил он слова Ивана о Таисье.
Она нашла ему прислугу, коренастую, рябую, остроглазую бабу, очень
ловкую, чистоплотную, но несколько излишне и запоздало веселую: волосы на
висках ее были седые.
Осенью Клим Иванович простудился: поднялась температура, болела
голова, надоедал кашель, истязала тихонькая скука, и от скуки он спросил:
- Сколько вам лет, Агафья?
- Лета мои будто небольшие: тридцать четыре, - охотно ответила она.
- Рано завели седые волосы. Она усмехнулась и, облизав губы кончиком
языка,не сказала ничего, но, видимо, ждала еще каких-то вопросов.
- Вы давно знаете Дронову?
- Давненько, лет семь-восемь, еще когда Таисья Романовна с живописцем
жила. В одном доме жили. Они - на чердаке, а я с отцом в подвале.
Она стояла, опираясь плечом на косяк двери, сложив руки на груди,
измеряя хозяина широко открытыми глазами.
Самгин лежал на диване, ему очень хотелось подробно расспросить Агафью
о Таисье, но он подумал, что это надобно делать осторожно, и стал
расспрашивать Агафью о ее жизни. Она сказала, что ее отец держал пивную, и,
вспомнив, что ей нужно что-то делать в кухне, - быстро ушла, а Самгин
почувствовал в ее бегстве нечто подозрительное.
При первой же встрече он поблагодарил Таисью:
- Славную прислугу нашли вы для меня.
- Ганька - очень хорошая, - подтвердила Таисья. И на вопрос - кто она?
- Таисья очень оживленно рассказала: отец Агафьи был матросом военного
флота, боцманом в "добровольном", затем открыл пивную и начал заниматься
контрабандой. Торговал сигарами. Он вел себя так, что матросы считали его
эсером. Кто-то донес на него, жандармы сделали обыск, нашли сигары, и
оказалось, что у него большие тысячи в банке лежат. Арестовали старика.
Самгин отметил, что она рассказывает все веселее и с тем
удовольствием, которое всегда звучит в рассказах людей о пороках и глупости
знакомых.
- Я его помню: толстый, без шеи, голова прямо из плеч растет, лицо
красное, как разрезанный арбуз, и точно татуировано, в черных пятнышках, он
был обожжен, что-то взорвалось, сожгло ему брови. Усатый, зубастый,
глаза-точно у кота, ручищи длинные, обезьяньи, и такой огромный живот, что
руки некуда девать. Он все держал их за спиной. Наглый, грубый... Агафья с
отцом не жила, он выдал ее замуж за старшего дворника, почти старика, но
иногда муж заставлял ее торговать пивом в пивнухе тестя. Жила она очень
несчастно, а я - голодно, и она немножко подкармливала меня с мужем моим,
она-добрая! Она бегала к нам, на чердак. У нас бывало очень весело, молодые
художники, студенты, Женя Юрин. Иногда мы с ней всю ночь до утра
рассуждали: почему так скверно все? Но уже кое-что понимали.
- Когда Ганьку с ее стариком тоже арестовали за контрабанду, Женя
попросил меня назваться (двоюродной) [сестрой] ее, ходить на свидание с ней
и передавать записки политическим женщинам. Мы это наладили очень удачно,
ни разу не попались. Через несколько месяцев ее выпустили, а отец помер в
тюрьме. Дворника осудили. После тюрьмы Ганька вступила в кружок
самообразования, сошлась там с матросом, жила с ним года два, что ли, был
ребенок, мальчугашка. Мужа ее расстреляли в конце пятого года... До военной
службы он был акробатом в цирке, такой гибкий, легкий, горячий. Очень
грамотный. Веселый, точно скворец, танцор. После его смерти Ганька
захворала, ее лечили в больнице Святого Николая, это - сумасшедший дом.
Самгин слушал рассказ молча и внутренне протестуя: никуда не уйдешь от
этих историй! А когда Таисья кончила, он, вынудив себя улыбнуться, сказал:
- Значит, мне будет служить... в некотором роде политическая
деятельница и притом - сумасшедшая?
Нахмурясь, сдвинув брови в одну линию, Таисья возразила:
- Напрасно усмехаетесь. Никакая она не деятельница, а просто -
революционерка, как все честные люди бедного сословия. Класса, - прибавила
она. - И - не сумасшедшая, а... очень просто, если бы у вас убили любимого
человека, так ведь вас это тоже ударило бы.
И, так как Самгин молчал, она сказала, точно утешая его:
- Зато около вас - человек, который не будет следить за вами, не
побежит доносить в полицию.
- Это, конечно, весьма ценно. Попробую заняться контрабандой или
печатать деньги, - пошутил Клим Иванович Самгин. Таисья, приподняв брови,
взглянула на него.
- Рассердить меня хотите? Трудное дело.
- Нет, - поспешно сказал Самгин, - нет, я не хочу этого. Я шутил
потому, что вы рассказывали о печальных фактах... без печали. Арест,
тюрьма, человека расстреляли.
Она вопросительно посмотрела на него, ожидая еще каких-то слов, но не
дождалась и объяснила:
- Что же печалиться? Отца Ганьки арестовали и осудили за воровство,
она о делах отца и мужа ничего не знала, ей тюрьма оказалась на пользу.
Второго мужа ее расстреляли не за грабеж, а за участие в революционной
работе.
И, помахивая платком в лицо свое, она добавила:
- Я не одну такую историю знаю и очень люблю вспоминать о них. Они уж
- из другой жизни.
Самгин догадался, что подразумевает она под другой жизнью.
- Вы верите, что революция не кончилась? - спросил Самгин; она
погрозила ему пальцем, говоря:
- Дурочкой считаете меня, да? Я ведь знаю: вы - не меньшевик. Это Иван
качается, мечтает о союзе мелкой буржуазии с рабочим классом. Но если
завтра снова эсеры начнут террор, так Иван будет воображать себя
террористом.
Она усмехнулась.
- Я вам говорила, что он все хочет прыгнуть выше своей головы. Он -
вообще... Что ему книга последняя скажет, то на душе его сверху и ляжет.
"Она очень легко может переехать на другую квартиру, - подумал Самгин
и перестал мечтать о переводе ее к себе. - Большевичка. Наверное - не
партийная, а из сочувствующих. Понимает ли это Иван?"
Открытие тем более неприятное, что оно раздражило интерес к этой
женщине, как будто призванной заместить в его жизни Марину.
Как всегда, вечером собрались пестрые люди и, как всегда, начали
словесный бой. Орехова восторженно заговорила о "Бытовом явлении"
Короленко, а Хотяинцев, спрятав глаза за серыми стеклами очков, вставил:
- Три года молчал...
Орехова вскипела, замахала руками:
- Вы не имеете права сомневаться в искренности Короленко! Права не
имеете.
- Да я - не сомневаюсь, только поздновато он почувствовал, что не
может молчать. Впрочем, и Лев Толстой долго не мог, - гудел [он], те щадя
свой бас.
- И вовсе неправда, что Короленко подражал Толстому, - никогда не
подражал!
- Я не говорю, что подражал.
- Не говорите, но намекаете! Ах, какой вы озлобленный! Короленко
защищал людей не меньше, чем ваш Толстой, такой... божественный путаник. И
автор непростительной "Крейцеровой сонаты".
Спорили долго, пока не пришел сияющий Ногайцев и не объявил:
- Господа! Имею копию потрясающе интересного документа: письмо
московского градоначальника Рейнбота генералу Богдановичу.
Замолчали, и тогда он прочитал:
- "В Москве у нас тихо, спокойно, К выборам в Думу ровно никакого
интереса. Даже предвыборных собраний кадеты не устраивают. Попробовали
устроить одно, - председатель позволил себе оскорбительные выражения по
адресу чина полиции, за что тот собрание закрыл, а я оратора, для примера,
посадил на три месяца. Революционеры собирались недавно на съезд, на
котором тоже признали, что в Москве дела стоят очень плохо, но, к
сожалению, считают, что в Петербурге - хорошо, а в Черниговской,
Харьковской и Киевской губерниях - очень хорошо, а в остальных
посредственно. Главным образом мне приходится теперь бороться с простым
политическим хулиганством - так все измельчало в революционном лагере.
Университет учится, сходки совершенно непопулярны: на первой было около
2500 (из 9 тысяч), на второй-700, третьего дня-150, а вчера, на трех
назначенных,-около 100 человек".
- Наверно - хвастает, - заметил тощенький, остроносый студент
Говорков, но вдруг вскочил и радостно закричал:-Подождите-ка! Да я же это
письмо знаю. Оно к 907 году относится. Ну, конечно же. Оно еще в прошлом
году ходило, читалось...
Начали спорить по поводу письма, дым папирос и слов тотчас стал гуще.
На столе кипел самовар, струя серого вара вырывалась из-под его крышки
горячей пылью. Чай разливала курсистка Роза Греймаы, смуглая, с огромными
глазами в глубоких глазницах и ярким, точно накрашенным ртом.
Говорков, закинув вальцами черные пряди волос на затылок, подняв вверх
надменное желтое лицо, предложил:
- Обратимся к фактам!
Обратились и - нашли, что Говорков - прав, а Хотяинцев утешительно
сообщил, что для. суждения о спокойствии страны существуют более солидные
факты: ассигновка на содержание тюрем увеличена до двадцати девяти
миллионов, кредиты на секретные расходы правительства тоже увеличены.
- Как видите, о спокойствии нашем заботятся не только Рейнботы в
прошлом, но и Столыпин в настоящем. Назначение махрового реакционера Кассо
в министры народного просвещения...
Но его не слушали. Человек в сюртуке, похожий на военного, с холеным
мягким лицом, с густыми светлыми усами, приятным баритоном, но странно и
как бы нарочно заикаясь, упрекал Ногайцева:
- Где вы достаете все эти-те-те - ваши апокрифы и - фф-устрашающие
бумажки, кого вы - пугаете и зачем?
- Я, Федор Васильевич, никаких апокрифов... И - никого...
- Н-нет, у вас тенденция заметна, вы именно испугать хотите меня.
- Я? Боже мой! Смешно слышать. Орехова, раскаленная докрасна,
размахивая белым платком, яростно внушала Келлеру и Хотяинцеву:
- Вы прочитайте Томаша Масарика, его "Философские и социологические
основы марксизма".
- Милюкова "Очерки" читал и - ничего, жив! Даже Ле-Бона читал, - гудел
Келлер.
- Марксизм - это не социализм, - настаивала Орехова и качалась, точно
пол колебался под ее ногами.
- Нет, - упрямо, но не спеша твердил Федор Васильевич, мягко улыбаясь,
поглаживая усы холеными пальцами, ногти их сияли, точно перламутр. - Нет,
вы стремитесь компрометировать жизнь, вы ее опыливаете-те-те чепухой. А
жизнь, батенька, надобно любить, именно - любить, как строгого, но мудрого
учителя, да, да! В конце концов она все делает по-хорошему.
- Н-ничего подобного, - крикнула ему Орехова, - он прищурил в ее
сторону ласковые, но несколько водянистые глаза и вполголоса сказал:
- Ax, эта добрая женщина... Какие глупые слова:
"ничего подобного!" Все подобно чему-нибудь.
И, снова повысив голос, продолжал проповедовать:
- Вы, батенька, слишком легко подчиняетесь фактам, в ущерб идее. А -
надо знать: принятие или непринятие той или иной идеи оправдывается чисто
теоретическими соображениями, а отнюдь не степенью пригодности или
непригодности этой идеи для обоснования практической деятельности.
Орехова уже снова втиснулась в спор Келлера и Хотяинцева, убеждая их:
- Маркс - не свободен от влияния расовой мысли, от мысли народа,
осужденного на страдание. Он - пессимист и мститель, Маркс. Но я не
отрицаю: его право на месть европейскому человечеству слишком обосновано,
слишком.
- Верная мысль.
- Совершенно согласен, - одобрил красавец мужчина. Приятный баритон
его звучал все самоуверенней, в пустоватых глазах светилась легкая
улыбочка, и казалось, что пышные усы растут, становятся еще пышней.
"Лицо счастливца", - отметил Клим Иванович Самгин.
В двери, точно кариатида, поддерживая шум или не пуская его в соседнюю
комнату, где тоже покрикивали, стояла Тося с папиросой в зубах и,
нахмурясь, отмахивая рукою дым от лица, вслушивалась в неторопливую,
самоуверенную речь красивого мужчины.
Клим Иванович Самгин пил чай, заставляя себя беседовать с Розой
Грейман о текущей литературе, вслушиваясь в крики спорящих, отмечал у них
стремление задеть друг друга, соображал:
"Что же объединяет их?"
Явился Дронов, с кульками и пакетами под мышкой, в руках; стоя спиной
к гостям, складывая покупки в углубление буфета, он сердито объявил:
- Лев Толстой скрылся из дома. Ищут - нигде нет.
Это было встречено с большим интересом, всех примирило, а Орехова даже
прослезилась:
- Домучили!
Стали расспрашивать Дронова о подробностях, но он лаконически ответил:
- Все, что знаю, - сказал...
Дронов сел рядом с Самгиным, попросил:
- Ты мне вина, Роза! Белого. И глубоко вздохнул.
- Кто этот красавец?
- Шемякин, чорт его... После расскажу. И, глядя, как Грейман силится
вытащить пробку из горлышка бутылки, он забормотал:
- Был на закрытом докладе Озерова. Думцы. Редактора. Папаша Суворин и
прочие, иже во святых. Промышленники, по производствам, связанным с
сельским хозяйством, - настроены празднично. А пшеница в экспорт идет по 91
копейке, в восьмом году продавали по рубль двадцать. - Он вытащил из
кармана записную книжку и прочитал:- "В металлургии капитал банков 386
миллионов из общей суммы 439, в каменноугольной - 149 из 199". Как это
понимать надо?
- Я - не экономист, - откликнулся Самгин и подумал, что сейчас Иван
напоминает Тагильского, каким тот бывал у Прейса.
Дронов спрятал книжку, выпил вина, прислушался к путанице слов.
- Величайший из великих, - истерически кричал Ногайцев. - Величайший!
Не уступлю, Федор Васильевич, нет!
- Докажите... Дайте мне понять, какую идею-силу воплощал он в себе,
какие изменения в жизни вызвала эта идея? Вы с учением Гюйо знакомы, да?
- Да-а! Толстой... Не трогает он меня. Чужой дядя. Плохо?
