назад
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в
деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
-- А вот Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не
соскучитесь. -- И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скро-енный мужик,
голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был
на фронте, но покалечен-ная правая рука -- отстрелено два пальца -- не с
фронта: пар-нем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить
прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло.
Затвор берданки был на предохранителе, сорвался и -- один палец отлетел
напрочь, другой бол-тался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца --
указа-тельный и средний -- принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал
такие слова:
-- Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
Хотел крест поставить, отец не дал.
Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно
бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем
оглушительном мотопеде ("педике") -- зла ни на кого не таил. Легко жил.
Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили,
он был готов -- хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как
свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
Городские не скупились на водку, иногда давали день-жат, а если не
давали, то и так ничего.
-- На сколь? -- деловито спрашивал Бронька.
-- Дня на три.
-- Все будет, как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди --
уважительные, с ними не манило под-раться, даже когда выпивали. Он любил
рассказывать им всякие охотничьи истории.
В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к
главному своему рассказу.
Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился...
И когда он наступал, желанный, с утра слад-ко ныло под сердцем, и Бронька
торжественно молчал.
-- Что это с вами? -- спрашивали.
-- Так, -- отвечал он. -- Где будем отвальную сообра-жать? На бережку?
-- Можно на бережку.
... Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой
стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков,
пропускали по первой, беседо-вали.
Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, заку-ривал...
-- На фронте приходилось бывать? -- интересовался он как бы между
прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и
молодых: ему надо было начи-нать рассказ.
-- Это с фронта у вас? -- в свою очередь спрашивали его, имея в виду
раненую руку
-- Нет. Я на фронте санитаром был. Да... Дела-делиш-ки... -- Бронька
долго молчал. -- Насчет покушения на Гит-лера не слышали?
-- Слышали.
-- Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кок-нуть?
-- Да.
-- Нет. Про другое.
-- А какое еще? Разве еще было?
-- Было. -- Бронька подставлял свой алюминиевый ста-канчик под бутылку.
-- Прошу плеснуть. -- Выпивал. -- Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот
настолько пуля от головы прошла. -- Бронька показывал кончик мизинца.
-- Когда это было?
-- Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. -- Бронька
опять надолго задумывался, точно вспоми-нал свое собственное, далекое и
дорогое.
-- А кто стрелял?
Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
-- Где покушение-то было?
Бронька молчал.
Люди удивленно переглядывались.
-- Я стрелял, -- вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое
время смотрел на огонь, потом поднимал глаза... И смотрел, точно хотел
сказать: "Удивительно? Мне самому удивительно!" И как-то грустно усмехался.
Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывая палочкой
отскочившие угольки в костер... Вот этот-то момент и есть самый жгучий.
Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.
-- Вы серьезно?
-- А как вы думаете? Что я, не знаю, что бывает за иска-жение истории?
Знаю. Знаю, дорогие товарищи.
-- Да ну ерунда какая-то...
-- Где стреляли-то? Как?
-- Из "браунинга"... Вот так -- нажал пальчиком, и -- пук! -- Бронька
смотрел серьезно и грустно -- что люди та-кие недоверчивые. Он же уже не
хохмил, не скоморошничал.
Недоверчивые люди терялись.
-- А почему об этом никто не знает?
-- Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А
то вы не знаете... В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под
сукном.
-- Это что-то смахивает на...
-- Погоди. Как это было?
Бронька знал, что все равно захотят послушать. Всегда хотели.
-- Разболтаете ведь?
Опять замешательство.
-- Не разболтаем...
-- Честное партийное?
-- Да не разболтаем! Рассказывайте.
-- Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой...
Пойдут трепать языком.
-- Да все будет в порядке! -- Людям уже не терпелось по-слушать. --
Рассказывайте.
-- Прошу плеснуть. -- Бронька опять подставлял стакан-чик. Он выглядел
совершенно трезвым. -- Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля
сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше
работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать... Принес одного
тяжелого лейтенанта, положил в палату... А в палате был какой-то генерал.
Генерал-майор. Рана у него была не-большая -- в ногу задело, выше колена.
Ему как раз перевяз-ку делали. Увидел меня тог генерал и говорит:
-- Погоди-ка, санитар, не уходи.
Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его под-держивал. Жду.
С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.
Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек;
сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая
быстрина, еще блестит, свер-кает, точно огромная длинная рыбина несется
серединой ре-ки, играя в сумраке серебристым телом своим.
-- Ну перевязали генерала... Доктор ему: "Вам надо поле-жать!" -- "Да
пошел ты!" -- отвечает генерал. Это мы докто-ров-то тогда боялись, а
генералы-то их -- не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то.
Генерал меня расспра-шивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов
обра-зования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился),
работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. "Это хорошо, -- говорит
генерал. -- Стреляешь метко?" Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на
пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А насчет классов, мол, не густо:
отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там
высшего образованья не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь
одну зловредную свечку, которая раздула ми-ровой пожар, то Родина тебя не
забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не
догадыва-юсь.
Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня
расспрашивает. За границей, спрашивает, ни-кого родных нету? Откуда, мол!
Вековечные сибирские... Мы от казаков происходим, которые тут недалеко
Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и
пошли, почесть вся деревня...
-- Откуда у вас такое имя -- Бронислав?
-- Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за
это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году.
-- Где это? Куда сопровождали?
-- А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, гово-рят, Бронька, у
тебя на него зуб -- веди.
-- А почему, хорошее ведь имя?
-- К такому имю надо фамилию подходящую. А я -- Бро-нислав Пупков. Как
в армии перекличка, так -- смех. А вон у нас -- Ванька Пупков, -- хоть бы
што.
-- Да, так что же дальше?
-- Дальше, значит, так. Где я остановился?
-- Генерал расспрашивает...
-- Да. Ну расспросил все, потом говорит: "Партия и пра-вительство
поручают вам, товарищ Пупков, очень ответст-венное задание. Сюда, на
передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы,
говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным
за-данием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь
перейти линию фронта и вручить очень важные до-кументы самому Гитлеру.
Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо".
-- А при чем тут вы?
-- Кто с перебивом, тому -- с перевивом. Прошу плес-нуть. Кха! Поясняю:
я похож на того гада как две капли воды. Ну и -- начинается житуха, братцы
мои! -- Бронька предает-ся воспоминаниям с таким сладострастием, с таким
затаен-ным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное,
исключительное чувство. Улыбаются. Налажива-ется некий тихий восторг. --
Поместили меня в отдельной комнате тут же, при госпитале, приставили двух
ординарцев... Один -- в звании старшины, а я -- рядовой. Ну-ка, го-ворю,
товарищ старшина, подай-ка мне сапоги. Подает. Приказ -- ничего не сделаешь,
слушается. А меня тем време-нем готовят. Я прохожу выучку...
-- Какую?
-- Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространять-ся, подписку
давал. По истечении пятьдесят лет -- можно. Прошло только... -- Бронька
шевелил губами -- считал. -- Прошло двадцать пять. Но это -- само собой.
Житуха продолжается! Утром поднимаюсь -- завтрак: на первое, на вто-рое,
третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, а я его кэк
шугану!.. Он несет спирт, его в гос-питале навалом. Сам беру разбавляю, как
хочу, а портвейный -- ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это бу-дет
продолжаться? Ну вызывает наконец генерал. "Как, товарищ Пупков?" Готов,
говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С Богом, говорит. Ждем тебя
оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись Я говорю, если я
промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу
рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Со-ветского Союза Пупкова Бронислава
Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот
так, с флангов, шла пехота, а спереди -- мощный лобовой удар танками.
Глаза у Броньки сухо горят, как угольки, поблескивают. Он даже
алюминиевый стаканчик не подставляет -- забыл. Блики огня играют на его
суховатом правильном лице -- он красив и нервен.
-- Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через
линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! -- Бронька встает. --
Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом
железо-бетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса гене-ралов... Я
быстро ориентируюсь: где Гитлер? -- Бронька весь напрягся, голос его рвется,
то срывается на свистящий ше-пот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он
говорит не-ровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глота-ет
слюну...
-- Сердце вот тут... горлом лезет. Где Гитлер?! Я микро-скопически
изучил его лисиную мордочку и заранее наметил куда стрелять -- в усики. Я
делаю рукой "Хайль Гитлер!". В руке у меня большой пакет, в пакете --
"браунинг", заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один
генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо руч-кой -- миль пардон,
мадам, только фюреру. На чистом не-мецком языке говорю: фьюрэр! -- Бронька
сглотнул. -- И тут... вышел он. Меня как током дернуло... Я вспомнил свою
далекую родину. Мать с отцом... Жены у меня тогда еще не было... -- Бронька
некоторое время молчит, готов за-плакать, завыть, рвануть на груди рубаху:
-- Знаете, бывает, вся жизнь промелькнет в памяти... С медведем нос к носу
-- тоже так. Кха!.. Не могу! -- Бронька плачет.
-- Ну? -- тихо просит кто-нибудь.
-- Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке
"смирно"... Он улыбался. И тут я рванул пакет... Сме-ешься, гад! Дак получай
за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За
разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. -- Бронька
кричит, держит ру-ку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. --
Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! -- Это уже
душераздирающий крик. Потом гробовая тишина... И шепот, торопливый, почти
невнятный: -- Я стрелил... -- Бронька роняет голову на грудь, долго молча
плачет, оска-лился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой.
Поднимает голову -- лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом
говорит:
-- Я промахнулся.
Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что
говорить что-нибудь -- нехорошо.
-- Прошу плеснуть, -- тихо, требовательно говорит Бронь-ка. Выпивает и
уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением.
Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.
...Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказы-вал про
"покушение".
Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслу-шивать оскорбления и
сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:
-- Чего как пес побитый плетешься? Опять!..
-- Пошла ты!.. -- вяло огрызается Бронька. -- Дай по-жрать.
-- Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проло-мить безменом!
-- орет жена. -- Ведь от людей уж прохода нет!..
-- Значит, сиди дома, не шляйся.
-- Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя,
дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За
искажение истории...
-- Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.
-- Смеются, в глаза смеются, а ему... все Божья роса. Харя ты неумытая,
скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! -- в
твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..
Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:
-- Миль пардон, мадам... Счас ведь врежу!..
Жена хлопала дверью, уходила прочь -- жаловаться на своего "лесного
скота".
Зря она говорила, что Броньке -- все равно. Нет. Он тяжело переживал,
страдал, злился... И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал
сынишку-подростка.
-- Никого там не слушай, -- виновато и зло говорил сы-ну. -- Возьми
бутылку и сразу домой.
Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет совестили, грозили
принять меры... Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил
сердито, невнятно:
-- Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..
Потом выпивал в лавочке "банку", маленько сидел на крыльце -- чтобы
"взяло", вставал, засучивал рукава и объяв-лял громко:
-- Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль
пардон!..
А стрелок он был правда редкий.
назад
