|
(Из цикла "Записки охотника")
...Осенью вальдшнепы часто держатся в старинных липовых садах. Таких садов у нас в Орловской губернии довольно много. Прадеды наши при выборе места для жительства, непременно отбивали десятины две хорошей земли под фруктовый сад с липовыми аллеями. Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, "дворянские гнезда", понемногу исчезали с лица земли, дома сгнивали или продавались на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и шли на дрова, заборы и плетни истреблялись. Одни липы по-прежнему росли себе на славу и теперь, окруженные распаханными полями, гласят нашему ветреному племени о "прежде почивших отцах и братиях". Прекрасное дерево -- такая старая липа... Ее щадит даже безжалостный топор русского мужика. Лист на ней мелкий, могучие сучья широко раскинулись во все стороны, вечная тень под ними. Однажды, скитаясь с Ермолаем по полям за куропатками, завидел я в стороне заброшенный сад и отправился туда. Только что я вошел в опушку, вальдшнеп со стуком поднялся из куста, -- я выстрелил, и в то же мгновенье, в нескольких шагах от меня, раздался крик: испуганное лицо молодой девушки выглянуло из-за деревьев и тотчас скрылось. Ермолай подбежал ко мне. "Что вы здесь стреляете: здесь живет помещик". Не успел я ему ответить, не успела собака моя с благородной важностью донести до меня убитую птицу, как послышались проворные шаги, и человек высокого росту, с усами, вышел из чаши и с недовольным видом остановился передо мной. Я извинился, как мог, назвал себя и предложил ему птицу, застреленную в его владениях. -- Извольте, -- сказал он мне с улыбкой, -- я приму вашу дичь, но только с условием: вы у нас останетесь обедать. Признаться, я не очень обрадовался его предложению, но отказаться было невозможно. -- Я здешний помещик и ваш сосед, Радилов, может, слыхали, -- продолжал мой новый знакомый. -- Сегодня воскресенье, и обед у меня, должно быть, будет порядочный, а то бы я вас не пригласил. Я отвечал, что отвечают в таких случаях, и отправился вслед за ним. Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник -- остатки прежних "клумб". Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину. Дорожка повернула в сторону; из-за толстых ракит и берез глянул на нас старенький, серый домик с тесовой крышей и кривым крылечком. Радилов остановился. -- Впрочем, -- сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, -- я теперь раздумал; может быть, вам вовсе не хочется заходить ко мне: в таком случае... Я не дал ему договорить и уверил его, что мне, напротив, очень приятно будет у него отобедать. -- Ну, как знаете. Мы вошли в дом. Молодой малый, в длинном кафтане из синего толстого сукна, встретил нас на крыльце. Радилов тотчас приказал ему поднести водки Ермолаю; мой охотник почтительно поклонился спине великодушного дателя. Из передней, заклеенной разными пестрыми картинами, завешенной клетками, вошли мы в небольшую комнатку -- кабинет Радилова. Я снял свои охотничьи доспехи, поставил ружье в угол; малый в длиннополом сюртуке хлопотливо обчистил меня. -- Ну, теперь пойдемте в гостиную, -- ласково проговорил Радилов, -- я вас познакомлю с моей матушкой. Я пошел за ним. В гостиной, на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом. -- Вот, матушка, рекомендую: сосед наш ***. Старушка привстала и поклонилась мне, не выпуская из сухощавых рук толстого гарусного ридикюля в виде мешка. -- Давно вы пожаловали в нашу сторону? -- спросила она слабым и тихим голосом, помаргивая глазами. -- Нет-с, недавно. -- Долго намерены здесь остаться? -- Думаю, до зимы. Старушка замолчала. -- А вот это, -- подхватил Радилов, указывая мне на человека высокого и худого, которого я при входе в гостиную не заметил, -- это Федор Михеич... Ну-ка, Федя, покажи свое искусство гостю. Что ты забился в угол-то? Федор Михеич тотчас поднялся со стула, достал с окна дрянненькую скрыпку, взял смычок -- не за конец, как следует, а за середину, прислонил скрыпку к груди, закрыл глаза и пустился в пляс, напевая песенку и пиликая по струнам. Ему на вид было лет семьдесят; длинный нанковый Сюртук печально болтался на сухих и костлявых его членах. Он плясал; то с удальством потряхивал, то, словно замирая, Поводил маленькой лысой головкой, вытягивал жилистую шею, топотал ногами на месте, иногда, с заметным трудом, сгибал колени. Его беззубый рот издавал дряхлый голос. Радилов, должно быть, догадался по выражению моего лица, что мне "искусство" Феди не доставляло большого удовольствия. -- Ну, хорошо, старина, полно, -- проговорил он, -- можешь пойти наградить себя. Федор Михеич тотчас положил скрыпку на окно, поклонился сперва мне, как гостю, потом старушке, потом Радилову и вышел вон. -- Тоже был помещик, -- продолжал мой новый приятель, -- и богатый, да разорился -- и вот проживает теперь у меня... А в свое время считался первым по губернии хватом; двух жен от мужей увез, песельников держал, сам певал и плясал мастерски... Но не прикажете ли водки? Ведь уж обед на столе. Молодая девушка, та самая, которую я мельком видел в саду, вошла в комнату. -- А вот и Оля! -- заметил Радилов, слегка, отвернув голову. -- Прошу любить и жаловать... Ну, пойдемте обедать. Мы отправились в столовую, сели. Пока мы шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от "награды" глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: "Гром победы раздавайся!" Ему поставили особый прибор в углу на маленьком столике без салфетки. Бедный старик не мог похвалиться опрятностью, и потому его постоянно держали в некотором отдалении от общества. Он перекрестился, вздохнул и начал есть, как акула. Обед был действительно недурен и, в качестве воскресного, не обошелся без трепещущего желе и испанских ветров (пирожного). За столом Радилов, который лет десять служил в армейском пехотном полку и в Турцию ходил, пустился в рассказы; я слушал его со вниманием и украдкой наблюдал за Ольгой. Она не очень была хороша собой; но решительное и спокойное выражение ее лица, ее широкий белый лоб, густые волосы и, в особенности, карие глаза, небольшие, но умные, ясные и живые, поразили бы и всякого другого на моем месте. Она как будто следила за каждым словом Радилова; не участие, -- страстное внимание изображалось на ее лице. Радилов, по летам, мог бы быть ее отцом; он говорил ей "ты", но я тотчас догадался, что она не была его дочерью. В течение разговора он упомянул о своей покойной жене -- "ее сестра", -- прибавил он, указав на Ольгу. Она быстро покраснела и опустила глаза. Радилов помолчал и переменил разговор. Старушка во весь обед не произнесла слова, сама почти ничего не ела и меня не потчевала. Ее черты дышали каким-то боязливым и безнадежным ожиданьем, той старческой грустью, от которой так мучительно сжимается сердце зрителя. К концу обеда Федор Михеич начал было "славить" хозяев и гостя, но Радилов взглянул на меня и попросил его замолчать; старик провел рукой по губам, заморгал глазами, поклонился и присел опять, но уже на самый край стула. После обеда мы с Радиловым отправились в его кабинет. В людях, которых сильно и постоянно занимает одна мысль или одна страсть, заметно что-то общее, какое-то внешнее сходство в обращенье, как бы ни были, впрочем, различны их качества, способности, положение в свете и воспитание. Чем более я наблюдал за Радиловым, тем более мне казалось, что он принадлежал к числу таких людей. Он говорил о хозяйстве, об урожае, покосе, о войне, уездных сплетнях и близких выборах, говорил без принужденья, даже с участьем, но вдруг вздыхал и опускался в кресла, как человек, утомленный тяжкой работой, проводил рукой по лицу. Вся душа его, добрая и теплая, казалось, была проникнута насквозь, пресыщена одним чувством. Меня поражало уже то, что я не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к тем великолепным кучерам, у которых. Бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон... "Что ж это за помещик наконец!" -- думал я. А между тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным. Правда, вы в то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог, и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях, а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь. Вглядываясь в Радилова, я никак не мог себе представить его счастливым ни теперь, ни когда-нибудь. Красавцем он тоже не был; но в его взоре, в улыбке, во всем его существе таилось что-то чрезвычайно привлекательное, -- именно таилось. Так, кажется, и хотелось бы узнать его получше, полюбить его. Конечно, в нем иногда высказывался помещик и степняк; но человек он все-таки был славный. Мы начали было толковать с ним о новом уездном предводителе, как вдруг у двери раздался голос Ольги: "Чай готов". Мы пошли в гостиную. Федор Михеич по-прежнему сидел в своем уголку, между окошком и дверью, скромно подобрав ноги. Мать Радилова вязала чулок. Сквозь открытые окна из саду веяло осенней свежестью и запахом Яблоков. Ольга хлопотливо разливала чай. Я с большим вниманием смотрел на нее теперь, чем за обедом. Она говорила очень мало, как вообще все уездные девицы, но в ней, по крайней мере, я не замечал желанья сказать что-нибудь хорошее, вместе с мучительным чувством пустоты и бессилия; она не вздыхала, словно от избытка неизъяснимых ощущений, не закатывала глаза под лоб, не улыбалась мечтательно и неопределенно. Она глядела спокойно и равнодушно, как человек, который отдыхает от большого счастья или от большой тревоги. Ее походка, ее движенья были решительны и свободны. Она мне очень нравилась. Мы с Радиловым опять разговорились. Я уже не помню, каким путем мы дошли до известного замечанья: как часто самые ничтожные вещи производят большее впечатление на людей, чем самые важные. -- Да, -- промолвил Радилов, -- это я испытал на себе. Я, вы знаете, был женат. Не долго... три года моя жена умерла от родов. Я думал, что не переживу ее; я был огорчен страшно, убит, но плакать не мог -- ходил словно шальной. Ее, как следует, одели, положили на стол -- вот в этой комнате. Пришел священник; дьячки пришли, стали петь, молиться, курить ладаном; я клал земные поклоны и хоть бы слезинку выронил. Сердце у меня словно окаменело и голова тоже, -- и весь я отяжелел. Так прошел первый день. Верите ли? Ночью я заснул даже. На другое утро вошел я к жене, -- дело было летом, солнце освещало ее с ног до головы, да так ярко. Вдруг я увидел... (Здесь Радилов невольно вздрогнул.) Что вы думаете? Глаз у нее не совсем был закрыт, и по этому глазу ходила муха... Я повалился, как сноп, и, как опомнился, стал плакать, плакать -- унять себя не мог... Радилов замолчал. Я посмотрел на него, потом на Ольгу... Ввек мне не забыть выражения ее лица. Старушка положила чулок на колени, достала из ридикюля платок и украдкой утерла слезу. Федор Михеич вдруг поднялся, схватил свою скрыпку и хриплым и диким голосом затянул песенку. Он желал, вероятно, развеселить нас; но мы все вздрогнули от его первого звука, и Радилов попросил его успокоиться. -- Впрочем, -- продолжал он, -- что было, то было; прошлого не воротишь, да и наконец... все к лучшему в здешнем мире, как сказал, кажется, Во-лтер, -- прибавил он поспешно. -- Да, -- возразил я, -- конечно. Притом всякое несчастье можно перенести, и нет такого скверного положения, из которого нельзя было бы выйти. -- Вы думаете? -- заметил Радилов. -- Что ж, может быть, вы правы. Я, помнится, в Турции лежал в госпитале, полумертвый: у меня была гнилая горячка. Ну, помещением похвалиться не могли, -- разумеется, дело военное, -- и то еще славу Богу! Вдруг к нам еще приводят больных, -- куда их положить? Лекарь туда, сюда, -- нет места. Вот подошел он ко мне, спрашивает фельдшера: "Жив?" Тот отвечает: "Утром был жив". Лекарь нагнулся, слышит: дышу. Не вытерпел приятель. "Ведь экая натура-то дура, -- говорит, -- ведь вот умрет человек, ведь непременно умрет, а все скрипит, тянет, только место занимает да другим мешает". -- "Ну, -- подумал я про себя, плохо тебе, Михайло Михайлыч..." А вот выздоровел и жив до сих пор, как изволите видеть. Стало быть, вы правы. -- Во всяком случае я прав, -- отвечал я. -- Если б вы даже и умерли, вы все-таки вышли бы из вашего скверного положения. -- Разумеется, разумеется, -- прибавил он, внезапно и сильно ударив рукою по столу... -- Стоит только решиться... Что толку в скверном положении?.. К чему медлить, тянуть... Ольга быстро встала и вышла в сад. -- Ну-ка, Федя, плясовую! -- воскликнул Радилов. Федя вскочил, пошел по комнате той щеголеватой, особенной поступью, какою выступает известная "коза" около ручного медведя, и запел: "Как у наших у ворот..." У подъезда раздался стук беговых дрожек, и через несколько мгновений вошел в комнату старик высокого росту, плечистый и плотный, однодворец Овсяников... Но Овсяников такое замечательное и оригинальное лицо, что мы, с позволения читателя, поговорим о нем в другом отрывке. А теперь я от себя прибавлю только то, что на другой же день мы с Ермолаем чем свет отправились на охоту, а с охоты домой, что через неделю я опять зашел к Радилову, но не застал ни его, ни Ольги дома, а через две недели узнал, что он внезапно исчез, бросил мать, уехал куда-то с своей золовкой. Вся губерния взволновалась и заговорила об этом происшествии, и я только тогда окончательно понял выражение Ольгина лица во время рассказа Радилова. Не одним состраданием дышало оно тогда: оно пылало также ревностью. Перед моим отъездом из деревни я посетил старушку Радилову. Я нашел ее в гостиной; она играла с Федором Михеичем в дурачки. -- Имеете вы известие от вашего сына? -- спросил я ее наконец. Старушка заплакала. Я уже более не расспрашивал ее о Радилове.
На главную
|
