|
Вдали на городской колокольне звякнул четыре раза медный звук, приостановился и загудел медленно еще шесть раз. Это значило, что истекли все четыре четверти часа и наступило ровно шесть. В лесу, на маленькой круглой полянке диаметром в три шага, идут вечерние приготовления. Что-то копошится и шелестит между корнями старой липы. Быстро шмыгнула вверх пушисто-яркая, красноватая метелка, притихла на высокой ветке, повернулась, блеснули две внимательные пуговки, и снова взметнулась метелка вверх и исчезла. Вдруг зашуршала верхушка сосны, и какая-то птица прокричала хриплым озабоченным голосом три раза одну и ту же фразу. Начала в четвертый раз, сбилась, сконфузилась и замолчала. Но это не я виновата, что она сбилась. Я не могла испугать ее. Я лежу совсем тихо и не шевелюсь уже давно, так давно, что даже перестала чувствовать боль от шершавой коры соснового корня, на который опираюсь плечом. Многие здесь уже привыкли ко мне: маленький червячок-землемер, грациозно взвиваясь и снова опускаясь, мерит своим зеленым телом длину моей руки. Два рыжих муравья, похожих на бретонских крестьянок, в сборчатых юбках с перетянутыми талиями, задумались над бахромой моего пояса, ждут, чтобы указал им мудрый инстинкт, как приспособить эту хитрую штуку на муравьиную пользу и славу. Я не шевелюсь, не хочу мешать. Поднимаю глаза, вижу растрескавшуюся кору, одноцветную издали и всю пеструю, всю в чешуйках, в пушинках, в шелушинках, если смотреть на нее вот так, прижавшись к ней щекой. В одной из трещин живет какая-то зеленая точка, дышит -- не дышит, чуть шевелится, видно, что только о том и думает, как бы не умереть, как бы сохранить подольше свою такую важную, такую значительную, такую необходимую для всего мироздания жизнь. Мне делается страшно за нее, я опускаю глаза. Внизу, у самых корней, деловой сознательной походкой идет жук. У него, наверное, серьезное дело. На спине у жука лежит соломинка. Знает он об этом или нет? Несет он ее к себе домой, или она случайно прилипла ему к спине, и он понять не может, отчего ему целый день поясницу ломит? Я решаюсь. Тихонько протягиваю руку, снимаю соломинку. Жук мгновенно подвертывает ноги и притворяется мертвым. Я, чтобы успокоить его, тоже притворяюсь мертвой. Когда жук убеждается, что надул меня, он снова отправляется по своим делам, серьезный и озабоченный. Червячок-землемер дополз до моего локтя, призадумался, взвился гибким зеленым тельцем и пополз назад. Видно, сбился со счета и решил сделать поверку. Четыре... пять... семь...-- помогаю я ему.-- Перемерим, запишем, будем знать, сколько в земле места приготовить. Нужно, чтобы на всех хватило... десять... одиннадцать... Шевельнулось что-то между стволами, там, где начинаются первые ветки. Что-то прыгнуло яркое и радостное. Это там, за лесом, зажгло солнце свой алый фонарик и отбросило прожектором живой дымящийся столб. Загорелись сухим огнем красностволые сосны, закружевились прозрачно кусты. И вдруг с легким шорохом вбежал на полянку зверек. У него была острая звериная мордочка и острые звериные ушки, но глаза, суетливые и печальные, были не лесные и не звериные. Зверек повернулся боком, поднял ушки, прислушался. Робко дрожала приподнятая передняя лапка, а на спине дрожал привязанный к шее нелепый лиловый бант. Послышался шорох и треск тяжелых шагов. За зверьком шли большие звери, дышали громко и вышли на полянку. Их было два. Впереди -- покрупнее, похожий на большого кота, в сером костюме и клетчатых штанах. Позади -- нечто вроде пуделя в юбке, пелерине, шляпке с кукушечьим пером и корзиночкой у локтя. Звери остановились, посопели носами на сосны, на липы, на дымно-розовый огонь солнца, и первый из них сказал на человеческом немецком языке: -- Здесь. Разостлали платок, сели. Маленький зверек с лиловым бантом забегал кругом, заюлил, залебезил и сказал большим зверям и глазами, и боками, и ушами, и хвостом, что он весь на их стороне, что не переманит его к себе ни дымный огонь, ни зеленый цвет, ни то, что шелестит наверху, ни то, что шуршит внизу. Ни до чего ему дела нет. Всё -- дрянь, мелочь и ерунда,-- вам служу и вам удивляюсь. Пуделиха поставила на землю корзинку. Три муравья сейчас же принялись изучать это новое явление природы, обнюхивали, обсуждали, как быть. Пуделиха зашуршала бумагой, вытащила бутерброды с ветчиной, один дала коту, другой сунула себе в рот. У обоих глаза сделались сразу удивленно-круглые. Закатный алый огонь осветил сетчатые красные жилки их тупо блестящих зрачков, а маленький зверек с лиловым бантом задрожал всей грудью от сдержанного жадного визга. -- Молчи! -- сказала пуделиха.-- Сначала мы будем кушать, а потом и тебе дадим полопать. Они жевали долго, уставив глаза в одну точку, чавкали громко и строго, так что вернувшийся с деловой прогулки жук на всякий случай притворился на минутку мертвым. Они жевали и молчали, и все замерло кругом, даже розовые пылинки в дымном солнечном столбе чуть дрожали, не кружась и не взвиваясь. Все застыло, и только торжественно и властно два жирных рта свершали жертвоприношение. Картина была мистически-жуткая. Я видела, как тонкая, стеблистая травинка с пухом на маковке задрожала робко и поникла. -- Смилуйтесь над нами! Я закрыла глаза... -- Ну-с, а теперь ты будешь лопать, потому что мы уже покушали. Пуделиха вынула плошечку и налила из бутылки жиденького молока. Зверек с бантом, высунув сбоку розовый дрожащий язычок, стал лакать деликатно и благодарно. А большие звери, тяжело дыша, водили глазами по притихшим кружевным кустам, по огнистым стволам, по нежно-шелковым травам, а когда повернули глаза к дымному столбу заката, загорелись они прозрачно и льдисто, как драгоценные камни, и остановились. Что скажут они теперь? Вот дрогнули глаза, прищурились. Маленькая быстрая молния мелькнула между ресницами. Это -- мысль. Да, я угадала. Это -- мысль. Кот сказал: -- Майер скоро купит аптеку. После слов этих сразу стало так тихо, словно даже муравьи притаили дыхание. Слушал лес, слушали звери, трава, солнце, древесные ползуны, небесные птицы, и маленький червячок-землемер взвился и застыл зеленым вопросительным знаком. Слушали, как свершается недоступное, непостижимое,-- как мыслит и говорит человек. Дрожал зверек с лиловым бантом и тихо, подавлено визжал, исходя любовью, восторгом и преданностью. Тише... Тише... Слушай, земля!.. -- Майер скоро купит аптеку. назад
На главную
|
