|
Года два спустя после моего посещения у Пантелея Еремеича начались его бедствия -- именно бедствия. Неудовольствия, неудачи и даже несчастия случались с ним и до того времени, но он не обращал на них внимания и "царствовал" по-прежнему. Первое бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась с ним. Что заставило ее покинуть его кров, с которым она, казалось, так хорошо свыклась, -- сказать трудно. Чертопханов до конца дней своих держался того убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по словам Пантелея Еремеича, только тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши. Как бы то ни было, только в один прекрасный летний вечер Маша, завязав кое-какие тряпки в небольшой узелок, отправилась вон из чертопхановского дома. Она перед тем просидела дня три в уголку, скорчившись и прижавшись к стенке, как раненая лисица, -- и хоть бы слово кому промолвила -- все только глазами поводила, да задумывалась, да подрыгивала бровями, да слегка зубы скалила, да руками перебирала, словно куталась. Этакой "стих" и прежде на нее находил, но никогда долго не продолжался; Чертопханов это знал, -- а потому и сам не беспокоился и ее не беспокоил. Но когда, вернувшись с псарного двора, где, по словам его доезжачего, последние две гончие "окочурились", он встретил служанку, которая трепетным голосом доложила ему, что Мария, мол, Акинфиевна велели им кланяться, велели сказать, что желают им всего хорошего, а уж больше к ним не вернутся, -- Чертопханов, покружившись раза два на месте и издав хриплое рычание, тотчас бросился вслед за беглянкой -- да кстати захватил с собой пистолет. Он нагнал ее в двух верстах от своего дома, возле березовой рощицы, на большой дороге в уездный город. Солнце стояло низко над небосклоном -- и все кругом внезапно побагровело: деревья, травы и земля. -- К Яффу! к Яффу! -- простонал Чертопханов, как только завидел Машу, -- к Яффу! -- повторил он, подбегая к ней и чуть не спотыкаясь на каждом шаге. Маша остановилась и обернулась к нему лицом. Она стояла спиною к свету -- и казалась вся черная, словно из темного дерева вырезанная. Одни белки глаз выделялись серебряными миндалинами, а сами глаза -- зрачки -- еще более потемнели. Она бросила свой узелок в сторону и скрестила руки. -- К Яффу отправилась, негодница! -- повторил Чертопханов и хотел было схватить ее за плечо, но, встреченный ее взглядом, опешил и замялся на месте. -- Не к господину Яффу я пошла, Пантелей Еремеич, -- ответила Маша ровно и тихо, -- а только с вами я уже больше жить не могу. -- Как не можешь жить? Это отчего? Я разве чем тебя обидел? Маша покачала головою. -- Не обидели вы меня ничем, Пантелей Еремеич, а только стосковалась я у вас... За прошлое спасибо, а остаться не могу -- нет! Чертопханов изумился; он даже руками себя по ляжкам хлопнул и подпрыгнул. -- Как же это так? Жила, жила, кроме удовольствия и спокойствия ничего не видала -- и вдруг: стосковалась! Сем-мол, брошу я его! Взяла, платок на голову накинула -- да и пошла. Всякое уважение получала не хуже барыни... -- Этого мне хоть бы и не надо, -- перебила Маша. -- Как не надо? Из цыганки-проходимицы в барыни попала -- да не надо? Как не надо, хамово ты отродье? Разве этому можно поверить? Тут измена кроется, измена! Он опять зашипел. -- Никакой измены у меня в мыслях нету и не было, -- проговорила Маша своим певучим и четким голосом, -- а я уж вам сказывала: тоска меня взяла. -- Маша! -- воскликнул Чертопханов и ударил себя в грудь кулаком, -- ну, перестань, полно, помучила... ну, довольно! Ей-Богу же! подумай только, что Тиша скажет; ты бы хоть его пожалела! -- Тихону Ивановичу поклонитесь от меня и скажите ему... Чертопханов взмахнул руками. -- Да нет, врешь же -- не уйдешь! Не дождется тебя твой Яфф! -- Господин Яфф, -- начала было Маша... -- Какой он гас-па-дин Яфф, -- передразнил ее Чертопханов. -- Он самый, как есть, выжига, пройдоха -- и рожа у него, как у обезьяны! Целых полчаса бился Чертопханов с Машей. Он то подходил к ней близко, то отскакивал, то замахивался на нее, то кланялся ей в пояс, плакал, бранился... -- Не могу, -- твердила Маша, -- грустно мне таково... Тоска замучит. -- Понемногу ее лицо приняло такое равнодушное, почти сонливое выражение, что Чертопханов спросил ее, уж не опоили ли ее дурманом? -- Тоска, -- проговорила она в десятый раз. -- А ну как я тебя убью? -- крикнул он вдруг и выхватил пистолет из кармана. Маша улыбнулась; ее лицо оживилось. -- Что ж? убейте, Пантелей Еремеич: в вашей воле; а вернуться я не вернусь. -- Не вернешься? -- Чертопханов взвел курок. -- Не вернусь, голубчик. Ни в жизнь не вернусь. Слово мое крепко. Чертопханов внезапно сунул ей пистолет в руку и присел на землю. -- Ну, так убей ты меня! Без тебя я жить не желаю. Опостылел я тебе -- и все мне стало постыло. Маша нагнулась, подняла свой узелок, положила пистолет на траву, дулом прочь от Чертопханова, и пододвинулась к нему. -- Эх, голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку -- где уж тут оставаться? Ты Машу свою помни -- другой такой подруги тебе не найти, -- и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена! -- Я тебя любил, Маша, -- пробормотал Чертопханов в пальцы, которыми он охватил лицо... -- И я вас любила, дружочек Пантелей Еремеич! -- Я тебя любил, я люблю тебя без ума, без памяти -- и как подумаю я теперь, что ты этак, ни с того ни с сего, здорово живешь, меня покидаешь да по свету скитаться станешь -- ну, и представляется мне, что не будь я голяк горемычный, не бросила ты бы меня! На эти слова Маша только усмехнулась. -- А еще бессеребреницей меня звал! -- промолвила она и с размаху ударила Чертопханова по плечу. Он вскочил на ноги. -- Ну, хоть денег у меня возьми -- а то как же так без гроша? Но лучше всего: убей ты меня! Сказываю я тебе толком: убей ты меня зараз! Маша опять головою покачала. -- Убить тебя? А в Сибирь-то, голубчик, за что ссылают? Чертопханов дрогнул. -- Так ты только из-за этого, из-за страха каторги... Он опять повалился на траву. Маша молча постояла над ним. -- Жаль мне тебя, Пантелей Еремеич, -- сказала она со вздохом, -- человек ты хороший... а делать нечего: прощай! Она повернулась прочь и шагнула раза два. Ночь уже наступила, и отовсюду наплывали тусклые тени. Чертопханов проворно поднялся и схватил Машу сзади за оба локтя. -- Так ты уходишь, змея? К Яффу! -- Прощай! -- выразительно и резко повторила Маша, вырвалась и пошла. Чертопханов посмотрел ей вслед, подбежал к месту, где лежал пистолет, схватил его, прицелился, выстрелил... Но прежде чем пожать пружинку курка, он дернул рукою кверху: пуля прожужжала над головою Маши. Она на ходу посмотрела на него через плечо -- и отправилась дальше, вразвалочку, словно дразня его. Он закрыл лицо -- и бросился бежать... Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел до него. Маша пела. "Век юный, прелестный", -- пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе -- жалобно и знойно". Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой... "Это мне она в пику, -- подумал Чертопханов; но тут же простонал: -- Ох, нет! это она со мною прощается навеки", -- и залился слезами. На следующий день он явился в квартиру г-на Яффа, который, как истый светский человек, не жалуя деревенского одиночества, поселился в уездном городе, "поближе к барышням", как он выражался. Чертопханов не застал Яффа: он, по словам камердинера, накануне уехал в Москву. -- Так и есть? -- яростно воскликнул Чертопханов, -- у них стачка была; она с ним бежала... но постой! Он ворвался в кабинет молодого ротмистра, несмотря на сопротивление камердинера. В кабинете над диваном висел портрет хозяина в уланском мундире, писанный масляными красками. "А, вот где ты, обезьяна бесхвостая!" -- прогремел Чертопханов, вскочил на диван -- и, ударив кулаком по натянутому холсту, пробил в нем большую дыру. -- Скажи твоему бездельнику барину, -- обратился он к камердинеру, -- что, за неименьем его собственной гнусной рожи, дворянин Чертопханов изуродовал его писанную; и коли он желает от меня удовлетворенья, он знает, где найти дворянина Чертопханова! А то я сам его нанду! На дне моря сыщу подлую обезьяну! Сказав эти слова, Чертопханов соскочил с дивана и торжественно удалился. Но ротмистр Яфф никакого удовлетворения от него не потребовал -- он даже не встретился нигде с ним, -- и Чертопханов не думал отыскивать своего врага, и никакой истории у них не вышло. Сама Маша скоро после того пропала без вести. Чертопханов запил было; однако "очувствовался". Но тут постигло его второе бедствие. назад
На главную
|
