Версия для слабовидящих








 

 

 

 

 

 

 

 

 
 

назад

 

 

Часть четвертая

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I

   Год прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая зелень, пробивалась новая...
   И на Выборгской стороне, в доме вдовы Пшеницыной, хотя дни и ночи текут мирно, не внося буйных и внезапных перемен в однообразную жизнь, хотя четыре времени года повторили свои отправления, как в прошедшем году, но жизнь все-таки не останавливалась, все менялась в своих явлениях, но менялась с такою медленною постепенностью, с какою происходят геологические видоизменения нашей планеты: там потихоньку осыпается гора, здесь целые века море наносит ил или отступает от берега и образует приращение почвы.
   Илья Ильич выздоровел. Поверенный Затертый отправился в деревню и прислал вырученные за хлеб деньги сполна и был из них удовлетворен прогонами, суточными деньгами и вознаграждением за труд.
   Что касается оброка, то Затертый писал, что денег этих собрать нельзя, что мужики частью разорились, частью ушли по разным местам и где находятся -- неизвестно, и что он собирает на месте деятельные справки.
   О дороге, о мостах писал он, что время терпит, что мужики охотнее предпочитают переваливаться через гору и через овраг до торгового села, чем работать над устройством новой дороги и мостов.
   Словом, сведения и деньги получены удовлетворительные, и Илья Ильич не встретил крайней надобности ехать сам и был с этой стороны успокоен до будущего года.
   Поверенный распорядился и насчет постройки дома: определив, вместе с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь, начать стройку при себе. К тому времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню -- следовательно, расходы было из чего покрыть.
   После болезни Илья Ильич долго был мрачен, по целым часам повергался в болезненную задумчивость и иногда не отвечал на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки на пол и не сметал со стола пыль, или хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах.
   Потом мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как падал снег и наносил сугробы на дворе и на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
   Подолгу слушал он треск кофейной мельницы, скаканье на цепи и лай собаки, чищенье сапог Захаром и мерный стук маятника.
   К нему по-прежнему входила хозяйка, с предложением купить что-нибудь или откушать чего-нибудь; бегали хозяйские дети: он равнодушно-ласково говорил с первой, последним задавал уроки, слушал, как они читают, и улыбался на их детскую болтовню вяло и нехотя.
   Но гора осыпалась понемногу, море отступало от берега или приливало к нему, и Обломов мало-помалу входил в прежнюю нормальную свою жизнь.
   Осень, лето и зима прошли вяло, скучно. Но Обломов ждал опять весны и мечтал о поездке в деревню.
   В марте напекли жаворонков, в апреле у него выставили рамы и объявили, что вскрылась Нева и наступила весна.
   Он бродил по саду. Потом стал сажать овощи в огороде; пришли разные праздники, троица, семик, первое мая; все это ознаменовалось березками, венками; в роще пили чай.
   С начала лета в доме стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: иванове дне, именинах братца, и об ильине дне -- именинах Обломова: это были две важные эпохи в виду. И когда хозяйке случилось купить или видеть на рынке отличную четверть телятины или удавался особенно хорошо пирог, она приговаривала: "Ах, если б этакая телятина попалась или этакий пирог удался в иванов или в ильин день!"
   Поговаривали об ильинской пятнице и о совершаемой ежегодно на Пороховые Заводы прогулке пешком, о празднике на Смоленском кладбище, в Колпине.
   Под окнами снова раздалось тяжелое кудахтанье наседки и писк нового поколения цыплят; пошли пироги с цыплятами и свежими грибами, свежепросоленные огурцы; вскоре появились и ягоды.
   -- Потроха уж теперь нехороши, -- сказала хозяйка Обломову, -- вчера за две пары маленьких просили семь гривен, зато лососина свежая есть: ботвинью хоть каждый день можно готовить.
   Хозяйственная часть в доме Пшеницыной процветала, не потому только, что Агафья Матвеевна была образцовая хозяйка, что это было ее призванием, но и потому еще, что Иван Матвеевич Мухояров был, в гастрономическом отношении, великий эпикуреец. Он был более нежели небрежен в платье, в белье: платье носил по многим годам и тратил деньги на покупку нового с отвращением и досадой, не развешивал его тщательно, а сваливал в угол, в кучу. Белье, как чернорабочий, менял только в субботу; но что касалось стола, он не щадил издержек.
   В этом он отчасти руководствовался своей собственной, созданной им, со времени вступления в службу, логикой: "Не увидят, что в брюхе, -- и толковать пустяков не станут; тогда как тяжелая цепочка на часах, новый фрак, светлые сапоги -- все это порождает лишние разговоры".
   От этого на столе у Пшеницыных являлась телятина первого сорта, янтарная осетрина, белые рябчики. Он иногда сом обходит и обнюхает, как легавая собака, рынок или Милютины лавки, под полой принесет лучшую пулярку, не пожалеет четырех рублей на индейку.
   Вино он брал с биржи и прятал сам и сам доставал; но на столе иногда никто не видал ничего, кроме графина водки, настоенной смородинным листом; вино же выпивалось в светлице.
   Когда он с Тарантьевым отправлялся на тоню, в пальто у него всегда спрятана была бутылка высокого сорта мадеры, а когда пили они в "заведении" чай, он приносил свой ром.
   Постепенная осадка или выступление дна морского и осыпка горы совершались над всем и, между прочим, над Анисьей: взаимное влеченье Анисьи и хозяйки превратилось в неразрывную связь, в одно существование.
   Обломов, видя участие хозяйки в его делах, предложил однажды ей, в виде шутки, взять все заботы о его продовольствии на себя и избавить его от всяких хлопот.
   Радость разлилась у ней по лицу; она усмехнулась даже сознательно. Как расширялась ее арена: вместо одного два хозяйства или одно, да какое большое! Кроме того, она приобретала Анисью.
   Хозяйка поговорила с братцем, и на другой день из кухни Обломова все было перетаскано на кухню Пшеницыной; серебро его и посуда поступили в ее буфет, а Акулина была разжалована из кухарок в птичницы и в огородницы.
   Все пошло на большую ногу; закупка сахару, чаю, провизии, соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье -- все приняло обширные размеры.
   Агафья Матвеевна выросла. Анисья расправила свои руки, как орлица крылья, и жизнь закипела и потекла рекой.
   Обломов обедал с семьей в три часа, только братец обедали особо, после, больше в кухне, потому что очень поздно приходили из должности.
   Чай и кофе носила Обломову сама хозяйка, а не Захар.
   Последний, если хотел, стирал пыль, а если не хотел, так Анисья влетит, как вихрь, и отчасти фартуком, отчасти голой рукой, почти носом, разом все сдует, смахнет, сдернет, уберет и исчезнет; не то так сама хозяйка, когда Обломов выйдет в сад, заглянет к нему в комнату, найдет беспорядок, покачает головой и, ворча что-то про себя, взобьет подушки горой, тут же посмотрит наволочки, опять шепнет себе, что надо переменить, и сдернет их, оботрет окна, заглянет за спинку дивана и уйдет.
   Постепенная осадка дна морского, осыпанье гор, наносный ил с прибавкой легких вулканических взрывов -- все это совершилось всего более в судьбе Агафьи Матвеевны, и никто, всего менее она сама, не замечал это. Оно стало заметно только по обильным, неожиданным и бесконечным последствиям.
   Отчего она с некоторых пор стала сама не своя?
   Отчего прежде, если подгорит жаркое, переварится рыба в ухе, не положится зелени в суп, она строго, но с спокойствием и достоинством сделает замечание Акулине и забудет, а теперь, если случится что-нибудь подобное, она выскочит из-за стола, побежит на кухню, осыплет всею горечью упреков Акулину и даже надуется на Анисью, а на другой день присмотрит сама, положена ли зелень, не переварилась ли рыба.
   Скажут, может быть, что она совестится показаться неисправной в глазах постороннего человека в таком предмете, как хозяйство, на котором сосредоточивалось ее самолюбие и вся ее деятельность!
   Хорошо. А почему прежде бывало с восьми часов вечера у ней слипаются глаза, а в девять, уложив детей и осмотрев, потушены ли огни на кухне, закрыты ли трубы, прибрано ли все, она ложится -- и уже никакая пушка не разбудит ее до шести часов?
   Теперь же, если Обломов поедет в театр или засидится у Ивана Герасимовича и долго не едет, ей не спится, она ворочается с боку на бок, крестится, вздыхает, закрывает глаза -- нет сна, да и только!
   Чуть застучит по улице, она поднимет голову, иногда вскочит с постели, отворит форточку и слушает: не он ли?
   Если застучат в ворота, она накинет юбку и бежит в кухню, расталкивает Захара, Анисью и посылает отворить ворота.
   Скажут, может быть, что в этом высказывается добросовестная домохозяйка, которой не хочется, чтоб у ней в доме был беспорядок, чтоб жилец ждал ночью на улице, пока пьяный дворник услышит и отопрет, что, наконец, продолжительный стук может перебудить детей.
   Хорошо. А отчего, когда Обломов сделался болен, она никого не впускала к нему в комнату, устлала ее войлоками и коврами, завесила окна и приходила в ярость -- она, такая добрая и кроткая, если Ваня или Маша чуть вскрикнут или громко засмеются?
   Отчего по ночам, не надеясь на Захара и Анисью, она просиживала у его постели, не спуская с него глаз, до ранней обедни, а потом, накинув салоп и написав крупными буквами на бумажке: "Илья", бежала в церковь, подавала бумажку в алтарь, помянуть за здравие, потом отходила в угол, бросалась на колени и долго лежала, припав головой к полу, потом поспешно шла на рынок и с боязнью возвращалась домой, взглядывала в дверь и шепотом спрашивала у Анисьи:
   -- Что?
   Скажут, что это ничего больше, как жалость, сострадание, господствующие элементы в существе женщины.
   Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней, не заглядывал к ней в комнату, не интересовался, что она делает, не шутил, не смеялся с ней, -- она похудела, на нее вдруг пал такой холод, такая нехоть ко всему: мелет она кофе -- и не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя, -- и не чувствует, точно языка нет. Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и не слышит.
   Прежде бывало ее никто не видал задумчивой, да это и не к лицу ей: все она ходит да движется, на все смотрит зорко и видит все, а тут вдруг, со ступкой на коленях, точно заснет и не двигается, потом вдруг так начнет колотить пестиком, что даже собака залает, думая, что стучатся в ворота.
   Но только Обломов ожил, только появилась у него добрая улыбка, только он начал смотреть на нее по-прежнему ласково, заглядывать к ней в дверь и шутить -- она опять пополнела, опять хозяйство ее пошло живо, бодро, весело, с маленьким оригинальным оттенком: бывало она движется целый день, как хорошо устроенная машина, стройно, правильно, ходит плавно, говорит ни тихо, ни громко, намелет кофе, наколет сахару, просеет что-нибудь, сядет за шитье, игла у ней ходит мерно, как часовая стрелка; потом она встанет, не суетясь; там остановится на полдороге в кухню, отворит шкаф, вынет что-нибудь, отнесет -- все, как машина.
   А теперь, когда Илья Ильич сделался членом ее семейства, она и толчет и сеет иначе. Свои кружева почти забыла. Начнет шить, усядется покойно, вдруг Обломов кричит Захару, чтоб кофе подавал, -- она в три прыжка является в кухню и смотрит во все глаза так, как будто прицеливается во что-нибудь, схватит ложечку, перельет на свету ложечки три, чтоб узнать, уварился ли, отстоялся ли кофе, не подали бы с гущей, посмотрит, есть ли пенки в сливках.
   Готовится ли его любимое блюдо, она смотрит на кастрюлю, поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит на огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.
   Все ее хозяйство, толченье, глаженье, просеванье и т. п. -- все это получило новый, живой смысл: покой и удобство Ильи Ильича. Прежде она видела в этом обязанность, теперь это стало ее наслаждением. Она стала жить по-своему полно и разнообразно.
   Но она не знала, что с ней делается, никогда не спрашивала себя, а перешла под это сладостное иго безусловно, без сопротивлений и увлечений, без трепета, без страсти, без смутных предчувствий, томлений, без игры и музыки нерв.
   Она как будто вдруг перешла в другую веру и стала исповедовать ее, не рассуждая, что это за вера, какие догматы в ней, а слепо повинуясь ее законам.
   Это как-то легло на нее само собой, и она подошла точно под тучу, не пятясь назад и не забегая вперед, а полюбила Обломова просто, как будто простудилась и схватила неизлечимую лихорадку.
   Она сама и не подозревала ничего: если б это ей сказать, то это было бы для нее новостью -- она бы усмехнулась и застыдилась.
   Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
   Если б ее спросили, любит ли она его, она бы опять усмехнулась и отвечала утвердительно, но она отвечала бы так и тогда, когда Обломов жил у нее всего с неделю.
   За что или отчего полюбила она его именно, отчего, не любя, вышла замуж, не любя, дожила до тридцати лет, а тут вдруг как будто на нее нашло?
   Хотя любовь и называют чувством капризным, безотчетным, рождающимся, как болезнь, однакож и она, как все, имеет свои законы и причины. А если до сих пор эти законы исследованы мало, так это потому, что человеку, пораженному любовью, не до того, чтоб ученым оком следить, как вкрадывается в душу впечатление, как оковывает будто сном чувства, как сначала ослепнув глаза, с какого момента пульс, а за ним сердце начинает биться сильнее, как является со вчерашнего дня вдруг преданность до могилы, стремление жертвовать собою, как мало-помалу исчезает свое я и переходит в него или в нее, как ум необыкновенно тупеет или необыкновенно изощряется, как воля отдается в волю другого, как клонится голова, дрожат колени, являются слезы, горячка...
   Агафья Матвеевна мало прежде видела таких людей, как Обломов, а если видала, так издали, и, может быть, они нравились ей, но жили они в другой, не в ее сфере, и не было никакого случая к сближению с ними.
   Илья Ильич ходит не так, как ходил ее покойный муж, коллежский секретарь Пшеницын -- мелкой, деловой прытью, не пишет беспрестанно бумаг, не трясется от страха, что опоздает в должность, не глядит на всякого так, как будто просит оседлать его и поехать, а глядит он на всех и на все так смело и свободно, как будто требует покорности себе.
   Лицо у него не грубое, не красноватое, а белое, нежное; руки не похожи на руки братца -- не трясутся, не красные, а белые.. небольшие. Сядет он, положит ногу на ногу, подопрет голову рукой -- все это делает так вольно, покойно и красиво; говорит так, как не говорят ее братец и Тарантьев, как не говорил муж; многого она даже не понимает, но чувствует, что это умно, прекрасно, необыкновенно; да и то, что она понимает, он говорит как-то иначе, нежели другие.
   Белье носит тонкое, меняет его каждый день, моется душистым мылом, ногти чистит -- весь он так хорош, так чист, может ничего не делать и не делает, ему делают все другие: у него есть Захар и еще триста Захаров...
   Он барин, он сияет, блещет! Притом он так добр: как мягко он ходит, делает движения, дотронется до руки -- как бархат, а тронет бывало рукой муж, как ударит! И глядит он и говорит так же мягко, с такой добротой...
   Она не думала, не сознавала ничего этого, но если б кто другой вздумал уследить и объяснить впечатление, сделанное на ее душу появлением в ее жизни Обломова, тот бы должен был объяснить его так, а не иначе.
   Илья Ильич понимал, какое значение он внес в этот уголок, начиная с братца до цепной собаки, которая с появлением его стала получать втрое больше костей, но он не понимал, как глубоко пустило корни это значение и какую неожиданную победу он сделал над сердцем хозяйки.
   В ее суетливой заботливости о его столе, белье и комнатах он видел только проявление главной черты ее характера, замеченной им еще в первое посещение, когда Акулина внесла внезапно в комнату трепещущего петуха и когда хозяйка, несмотря на то что смущена была неуместною ревностью кухарки, успела, однако, сказать ей, чтоб она отдала лавочнику не этого, а серого петуха.
   Сама Агафья Матвеевна не в силах была не только пококетничать с Обломовым, показать ему каким-нибудь признаком, что в ней происходит, но она, как сказано, никогда не сознавала и не понимала этого, даже забыла, что несколько времени назад этого ничего не происходило в ней, и любовь ее высказалась только в безграничной преданности до гроба.
   У Обломова не были открыты глаза на настоящее свойство ее отношений к нему, и он продолжал принимать это за характер. И чувство Пшеницыной, такое нормальное, естественное, бескорыстное, оставалось тайною для Обломова, для окружающих ее и для нее самой.
   Оно было в самом деле бескорыстно, потому что она ставила свечку в церкви, поминала Обломова за здравие затем только, чтоб он выздоровел, и он никогда не узнал об этом. Сидела она у изголовья его ночью и уходила с зарей, и потом не было разговора о том.
   Его отношения к ней были гораздо проще: для него в Агафье Матвеевне, в ее вечно движущихся локтях, в заботливо останавливающихся на всем глазах, в вечном хождении из шкафа в кухню, из кухни в кладовую, оттуда в погреб, во всезнании всех домашних и хозяйственных удобств воплощался идеал того необозримого, как океан, и ненарушимого покоя жизни, картина которого неизгладимо легла на его душу в детстве, под отеческой кровлей.
   Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он не узнает, как это сделается, не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос, не с ленью, не с грубостью, не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
   Он каждый день все более и более дружился с хозяйкой: о любви и в ум ему не приходило, то есть о той любви, которую он недавно перенес, как какую-нибудь оспу, корь или горячку, и содрогался, когда вспоминал о ней.
   Он сближался с Агафьей Матвеевной -- как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее, но которого любить нельзя.
   Он после обеда охотно оставался и курил трубку в ее комнате, смотрел, как она укладывала в буфет серебро, посуду, как вынимала чашки, наливала кофе, как, особенно тщательно вымыв и обтерев одну чашку, наливала прежде всех, подавала ему и смотрела, доволен ли он.
   Он охотно останавливал глаза на ее полной шее и круглых локтях, когда отворялась дверь к ней в комнату, и даже, когда она долго не отворялась, он потихоньку ногой отворял ее сам и шутил с ней, играл с детьми.
   Но ему не было скучно, если утро проходило и он не видал ее; после обеда, вместо того чтоб остаться с ней он часто уходил соснуть часа на два; но он знал, что лишь только он проснется, чай ему готов, и даже в ту самую минуту, как проснется.
   И главное, все это делалось покойно: не было у него ни опухоли у сердца, ни разу он не волновался тревогой о том, увидит ли он хозяйку или нет, что она подумает, что сказать ей, как отвечать на ее вопрос, как она взглянет, -- ничего, ничего.
   Тоски, бессонных ночей, сладких и горьких слез -- ничего не испытал он. Сидит и курит и глядит, как она шьет, иногда скажет что-нибудь или ничего не скажет, а между тем покойно ему, ничего не надо, никуда не хочется, как будто все тут есть, что ему надо.
   Никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна. И у него не рождается никаких самолюбивых желаний, позывов, стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает.
   Его как будто невидимая рука посадила, как драгоценное растение, в тень от жара, под кров от дождя и ухаживает за ним, лелеет.
   -- Что это как у вас проворно ходит игла мимо носа, Агафья Матвеевна! -- сказал Обломов. -- Вы так живо снизу поддеваете, что я, право, боюсь, как бы вы не пришили носа к юбке.
   Она усмехнулась.
   -- Вот только дострочу эту строчку, -- говорила она почти про себя, -- ужинать станем.
   -- А что к ужину? -- спрашивает он.
   -- Капуста кислая с лососиной, -- сказала она. -- Осетрины нет нигде: уж я все лавки выходила, и братец спрашивали -- нет. Вот разве попадется живой осетр -- купец из каретного ряда заказал, -- так обещали часть отрезать. Потом телятина, каша на сковороде...
   -- Вот это прекрасно! Как вы милы, что вспомнили, Агафья Матвеевна! Только не забыла бы Анисья.
   -- А я-то на что? Слышите, шипит? -- отвечала она, отворив немного дверь в кухню. -- Уж жарится.
   Потом дошила, откусила нитку, свернула работу и отнесла в спальню.
   Итак, он подвигался к ней, как к теплому огню, и однажды подвинулся очень близко, почти до пожара, по крайней мере до вспышки.
   Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
   -- Вечно заняты! -- сказал он, входя к хозяйке. -- Что это такое?
   -- Корицу толку, -- отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.
   -- А если я вам помешаю? -- спросил он, взяв ее за локти не давая толочь.
   -- Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.
   Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.
   -- Скажите, что если б я вас... полюбил?
   Она усмехнулась.
   -- А вы бы полюбили меня? -- опять спросил он.
   -- Отчего же не полюбить? Бог всех велел любить.
   -- А если я поцелую вас? -- шепнул он, наклонясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.
   -- Теперь не святая неделя, -- сказала она с усмешкой.
   -- Ну, поцелуйте же меня!
   -- Вот, бог даст, доживем до пасхи, так поцелуемся, -- сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.
   -- Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, -- заметила она.
   -- Не беда! -- отвечал он.
   -- Что это у вас на халате опять пятно? -- заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. -- Кажется, масло? -- Она понюхала пятно. -- Где это вы? Не с лампадки ли накапало?
   -- Не знаю, где это я приобрел.
   -- Верно, за дверь задели? -- вдруг догадалась Агафья Матвеевна. -- Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.
   -- Добрая Агафья Матвеевна! -- сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. -- Знаете что: поедемте-ка в деревню жить: там-то хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор...
   -- Нет, зачем? -- заключила она со вздохом. -- Здесь родились, век жили, здесь и умереть надо.
   Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него, не наполнялись слезами, не рвался дух на высоту, на подвиги. Ему только хотелось сесть на диван и не спускать глаз с ее локтей.
  

II

   Иванов день прошел торжественно. Иван Матвеевич накануне не ходил в должность, ездил, как угорелый, по городу и всякий раз приезжал домой то с кульком, то с корзиной.
   Агафья Матвеевна трои сутки жила одним кофе, и только для Ильи Ильича готовились три блюда, а прочие ели как-нибудь и что-нибудь.
   Анисья накануне даже вовсе не ложилась спать. Только один Захар выспался за нее и за себя и на все эти приготовления смотрел небрежно, с полупрезрением.
   -- У нас в Обломовке этак каждый праздник готовили, -- говорил он двум поварам, которые приглашены были с графской кухни. -- Бывало пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь, гости приехали -- опять пошло, а здесь раз в год!
   Он за обедом подавал первому Обломову и ни за что не соглашался подать какому-то господину с большим крестом на шее.
   -- Наш-то столбовой, -- гордо говорил он, -- а это что за гости!
   Тарантьеву, сидевшему на конце, вовсе не подавал или сам сваливал ему на тарелку кушанье, сколько заблагорассудит.
   Все сослуживцы Ивана Матвеевича были налицо, человек тридцать.
   Огромная форель, фаршированные цыплята, перепелки, мороженое и отличное вино -- все это достойно ознаменовало годичный праздник.
   Гости под конец обнимались, до небес превозносили вкус хозяина и потом сели за карты. Мухояров кланялся и благодарил, говоря, что он, для счастья угостить дорогих гостей, не пожалел третного будто бы жалованья.
   К утру гости разъехались и разошлись, с грехом пополам, и опять все смолкло в доме до ильина дня.
   В этот день из посторонних были только в гостях у Обломова Иван Герасимович и Алексеев, безмолвный и безответный гость, который звал в начале рассказа Илью Ильича на первое мая. Обломов не только не хотел уступить Ивану Матвеевичу, но старался блеснуть тонкостью и изяществом угощения, неизвестными в этом углу.
   Вместо жирной кулебяки явились начиненные воздухом пирожки; перед супом подали устриц; цыплята в папильотках, с трюфелями, сладкие мяса, тончайшая зелень, английский суп.
   Посередине стола красовался громадный ананас, и кругом лежали персики, вишни, абрикосы. В вазах -- живые цветы.
   Только принялись за суп, только Тарантьев обругал пирожки и повара за глупую выдумку ничего не класть в них, как послышалось отчаянное скаканье и лай собаки на цепи.
   На двор въехал экипаж, и кто-то спрашивал Обломова. Все и рты разинули.
   -- Кто-нибудь из прошлогодних знакомых вспомнил мои именины, -- сказал Обломов. -- Дома нет, скажи -- дома нет! -- кричал он шопотом Захару.
   Обедали в саду, в беседке. Захар бросился было отказать и столкнулся на дорожке с Штольцем.
   -- Андрей Иваныч, -- прохрипел он радостно.
   -- Андрей! -- громко воззвал к нему Обломов и бросился обнимать его.
   -- Как я кстати, к самому обеду! -- сказал Штольц. -- Накорми меня; я голоден. Насилу отыскал тебя!
   -- Пойдем, пойдем, садись! -- суетливо говорил Обломов, сажая его подле себя.
   При появлении Штольца Тарантьев первый проворно переправился через плетень и шагнул в огород; за ним скрылся за беседку Иван Матвеевич и исчез в светлицу. Хозяйка тоже поднялась с места.
   -- Я помешал, -- сказал Штольц вскакивая.
   -- Куда это, зачем? Иван Матвеич! Михей Андреич! -- кричал Обломов.
   Хозяйку он усадил на свое место, а Ивана Матвеевича и Тарантьева дозваться не мог.
   -- Откуда, как, надолго ли? -- посыпались вопросы.
   Штольц приехал на две недели, по делам, и отправлялся в деревню, потом в Киев и еще бог знает куда.
   Штольц за столом говорил мало, но ел много: видно, что он в самом деле был голоден. Прочие и подавно ели молча.
   После обеда, когда все убрали со стола, Обломов велел оставить в беседке шампанское и сельтерскую воду и остался вдвоем с Штольцем.
   Они молчали некоторое время. Штольц пристально и долго глядел на него.
   -- Ну, Илья?! -- сказал он наконец, но так строго, так вопросительно, что Обломов смотрел вниз и молчал.
   -- Стало быть, "никогда"?
   -- Что "никогда"? -- спросил Обломов, будто не понимая.
   -- Ты уж забыл: "Теперь или никогда!"
   -- Я не такой теперь... что был тогда, Андрей, -- сказал он наконец. -- Дела мои, слава богу, в порядке: я не лежу праздно, план почти кончен, выписываю два журнала; книги, что ты оставил, почти все прочитал...
   -- Отчего ж не приехал за границу? -- спросил Штольц.
   -- За границу мне помешала приехать...
   Он замялся.
   -- Ольга? -- сказал Штольц, глядя на него выразительно.
   Обломов вспыхнул.
   -- Как, ужели ты слышал... Где она теперь? -- быстро спросил он, взглянув на Штольца.
   Штольц, не отвечая, продолжал смотреть на него, глубоко заглядывая ему в душу.
   -- Я слышал, она с теткой уехала за границу, -- говорил Обломов: -- вскоре...
   -- Вскоре после того, как узнала свою ошибку, -- договорил Штольц.
   -- Разве ты знаешь... -- говорил Обломов, не зная, куда деваться от смущенья.
   -- Все, -- сказал Штольц, -- даже и о ветке сирени. И тебе не стыдно, не больно, Илья? не жжет тебя раскаяние, сожаление?..
   -- Не говори, не поминай! -- торопливо перебил его Обломов. -- Я и то вынес горячку, когда увидел, какая бездна лежит между мною и ею, когда убедился, что я не стою ее... Ах, Андрей! если ты любишь меня, не мучь, не поминай о ней: я давно указывал ей ошибку, она не хотела верить... право, я не очень виноват...
   -- Я не виню тебя, Илья, -- дружески, мягко продолжал Штольц, -- я читал твое письмо. Виноват больше всех я, потом она, потом уж ты, и то мало.
   -- Что она теперь? -- робко спросил Обломов.
   -- Что: грустит, плачет неутешными слезами и проклинает тебя...
   Испуг, сострадание, ужас, раскаяние с каждым словом являлись на лице Обломова.
   -- Что ты говоришь, Андрей! -- сказал он, вставая с места. -- Поедем, ради бога, сейчас, сию минуту: я у ног ее выпрошу прощение...
   -- Сиди смирно! -- перебил Штольц засмеявшись. -- Она весела, даже счастлива, велела кланяться тебе и хотела писать, но я отговорил, сказал, что это тебя взволнует.
   -- Ну, слава богу! -- почти со слезами произнес Обломов. -- Как я рад, Андрей, позволь поцеловать тебя, и выпьем за ее здоровье.
   Они выпили по бокалу шампанского.
   -- Где ж она теперь?
   -- Теперь в Швейцарии. К осени она с теткой поедет к себе в деревню. Я за этим здесь теперь: нужно еще окончательно похлопотать в палате. Барон не доделал дела; он вздумал посвататься за Ольгу...
   -- Ужели? Так это правда? -- спросил Обломов. -- Ну, что ж она?
   -- Разумеется, что: отказала; он огорчился и уехал, а я вот теперь доканчивай дела! На той неделе все кончится. Ну, ты что? Зачем ты забился в эту глушь?
   -- Покойно здесь, тихо, Андрей, никто не мешает...
   -- В чем?
   -- Заниматься...
   -- Помилуй, здесь та же Обломовка, только гаже, -- говорил Штольц оглядываясь. -- Поедем-ка в деревню, Илья.
   -- В деревню... хорошо, пожалуй: там же стройка начнется скоро... только не вдруг, Андрей, дай сообразить...
   -- Опять сообразить! Знаю я твои соображения: сообразишь, как года два назад сообразил ехать за границу. Поедем на той неделе.
   -- Как же вдруг, на той неделе? -- защищался Обломов. -- Ты на ходу, а мне ведь надо приготовиться... У меня здесь все хозяйство: как я кину его? У меня ничего нет.
   -- Да ничего и не надо. Ну, что тебе нужно?
   Обломов молчал.
   -- Здоровье плохо, Андрей, -- сказал он, -- одышка одолевает. Ячмени опять пошли, то на том, то на другом глазу, и ноги стали отекать. А иногда заспишься ночью, вдруг точно ударит кто-нибудь по голове или по спине, так что вскочишь...
   -- Послушай, Илья, серьезно скажу тебе, что надо переменить образ жизни, иначе ты наживешь себе водяную или удар. Уж с надеждами на будущность -- кончено: если Ольга, этот ангел, не унес тебя на своих крыльях из твоего болота, так я ничего не сделаю. Но избрать себе маленький круг деятельности, устроить деревушку, возиться с мужиками, входить в их дела, строить, садить -- все это ты должен и можешь сделать... Я от тебя не отстану. Теперь уж слушаюсь не одного своего желания, а воли Ольги: она хочет -- слышишь? -- чтоб ты не умирал совсем, не погребался заживо, и я обещал откапывать тебя из могилы...
   -- Она еще не забыла меня! Да стою ли я! -- сказал Обломов с чувством.
   -- Нет, не забыла и, кажется, никогда не забудет: это не такая женщина. Ты еще должен ехать к ней в деревню, в гости.
   -- Не теперь только, ради бога, не теперь Андрей! Дай забыть. Ах, еще здесь...
   Он указал на сердце.
   -- Что здесь? Не любовь ли? -- спросил Штольц.
   -- Нет, стыд и горе! -- со вздохом ответил Обломов.
   -- Ну хорошо! Поедем к тебе: ведь тебе строиться надо; теперь лето, драгоценное время уходит...
   -- Нет, у меня поверенный есть. Он и теперь в деревне, а я могу после приехать, когда соберусь, подумаю.
   Он стал хвастаться перед Штольцем, как, не сходя с места, он отлично устроил дела, как поверенный собирает справки о беглых мужиках, выгодно продает хлеб и как прислал ему полторы тысячи и, вероятно, соберет и пришлет в этом году оброк.
   Штольц руками всплеснул при этом рассказе.
   -- Ты ограблен кругом! -- сказал он. -- С трехсот душ полторы тысячи рублей! Кто поверенный? Что за человек?
   -- Больше полуторы тысячи, -- поправил Обломов, -- он из выручки же за хлеб получил вознаграждение за труд...
   -- Сколько ж?
   -- Не помню, право, да я тебе покажу: у меня где-то есть расчет.
   -- Ну, Илья! Ты в самом деле умер, погиб! -- заключил он. -- Одевайся, поедем ко мне!
   Обломов стал было делать возражения, но Штольц почти насильно увез его к себе, написал доверенность на свое имя, заставил Обломова подписать и объявил ему, что он берет Обломовку на аренду до тех пор, пока Обломов сам приедет в деревню и привыкнет к хозяйству.
   -- Ты будешь получать втрое больше, -- сказал он, -- только я долго твоим арендатором не буду -- у меня свои дела есть. Поедем в деревню теперь, или приезжай вслед за мной. Я буду в имении Ольги: это в трехстах верстах, заеду и я к тебе, выгоню поверенного, распоряжусь, а потом являйся сам. Я от тебя не отстану.
   Обломов вздохнул.
   -- Ах, жизнь! -- сказал он.
   -- Что жизнь?
   -- Трогает, нет покоя! Лег бы и заснул... навсегда...
   -- То есть погасил бы огонь и остался в темноте! Хороша жизнь! Эх, Илья! ты хоть пофилософствовал бы немного, право! Жизнь мелькнет, как мгновение, а он лег бы да заснул! Пусть она будет постоянным горением! Ах, если б прожить лет двести, триста! -- заключил он, -- сколько бы можно было переделать дела!
   -- Ты -- другое дело, Андрей, -- возразил Обломов, -- у тебя крылья есть: ты не живешь, ты летаешь; у тебя есть дарования, самолюбие; ты вон не толст, не одолевают ячмени, не чешется затылок. Ты как-то иначе устроен...
   -- Э, полно! Человек создан сам устраивать себя и даже менять свою природу, а он отрастил брюхо да и думает, что природа послала ему эту ношу! У тебя были крылья, да ты отвязал их.
   -- Где они, крылья-то? -- уныло говорил Обломов. -- Я ничего не умею...
   -- То есть не хочешь уметь, -- перебил Штольц. -- Нет человека, который бы не умел чего-нибудь, ей-богу нет!
   -- А вот я не умею! -- сказал Обломов.
   -- Тебя послушать, так ты и бумаги не умеешь в управу написать и письма к домовому хозяину, а к Ольге письмо написал же? Не путал там которого и что? И бумага нашлась атласная, и чернила из английского магазина, и почерк бойкий: что?
   Обломов покраснел.
   -- Понадобилось, так явились и мысли и язык, хоть напечатать в романе где-нибудь. А нет нужды, так и не умею, и глаза не видят, и в руках слабость! Ты свое уменье затерял еще в детстве, в Обломовке, среди теток, нянек и дядек. Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить.
   -- Все это, может быть, правда, Андрей, да делать нечего, не воротишь! -- с решительным вздохом сказал Илья.
   -- Как не воротишь! -- сердито возразил Штольц. -- Какие пустяки. Слушай да делай, что я говорю, вот и воротишь!
   Но Штольц уехал в деревню один, а Обломов остался, обещаясь приехать к осени.
   -- Что сказать Ольге? -- спросил Штольц Обломова перед отъездом.
   Обломов наклонил голову и печально молчал; потом вздохнул.
   -- Не поминай ей обо мне! -- наконец сказал он в смущении, -- скажи, что не видал, не слыхал...
   -- Она не поверит, -- возразил Штольц.
   -- Ну скажи, что я погиб, умер, пропал...
   -- Она заплачет и долго не утешится: за что же печалить ее?
   Обломов задумался с умилением; глаза были влажны.
   -- Ну хорошо; я солгу ей, скажу, что ты живешь ее памятью, -- заключил Штольц, -- и ищешь строгой и серьезной цели. Ты заметь, что сама жизнь и труд есть цель жизни, а не женщина: в этом вы ошибались оба. Как она будет довольна!
   Они простились.
  

III

   Тарантьев и Иван Матвеевич на другой день ильина дня опять сошлись вечером в заведении.
   -- Чаю! -- мрачно приказывал Иван Матвеевич, и когда половой подал чай и ром, он с досадой сунул ему бутылку назад. -- Это не ром, а гвозди! -- сказал он и, вынув из кармана пальто свою бутылку, откупорил и дал понюхать половому.
   -- Не суйся же вперед с своей, -- заметил он.
   -- Что, кум, ведь плохо! -- сказал он, когда ушел половой.
   -- Да, чорт его принес! -- яростно возразил Тарантьев. -- Каков шельма, этот немец! Уничтожил доверенность да на аренду имение взял! Слыханное ли это дело у нас? Обдерет же он овечку-то.
   -- Если он дело знает, кум, я боюсь, чтоб там чего не вышло. Как узнает, что оброк-то собран, а получили то его мы, да, пожалуй, дело затеет...
   -- Уж и дело! Труслив ты стал, кум! Затертый не первый раз запускает лапу в помещичьи деньги, умеет концы прятать. Расписки, что ли, он дает мужикам: чай, с глазу на глаз берет. Погорячится немец, покричит, и будет с него. А то еще дело!
   -- Ой ли? -- развеселясь, сказал Мухояров. -- Ну, выпьем же.
   Он подлил рому себе и Тарантьеву.
   -- Глядишь, кажется, нельзя и жить на белом свете, а выпьешь -- можно жить! -- утешался он.
   -- А ты тем временем вот что сделаешь, кум, -- продолжал Тарантьев:- ты выведи какие-нибудь счеты, какие хочешь, за дрова, за капусту, ну, за что хочешь, благо Обломов теперь передал куме хозяйство, и покажи сумму в расход. А Затертый, как приедет, скажем, что привез оброчных денег столько-то и что в расход ушли.
   -- А как он возьмет счеты да покажет после немцу, тот сосчитает, так, пожалуй, того...
   -- Во-на! Он их сунет куда-нибудь, и сам черт не сыщет. Когда-то еще немец приедет, до тех пор забудется...
   -- Ой ли? Выпьем, кум, -- сказал Иван Матвеевич, наливая в рюмку, -- жалко разбавлять чаем добро. Ты понюхай: три целковых. Не заказать ли селянку?
   -- Можно.
   -- Эй!
   -- Нет, каков шельма! "Дай, говорит, мне на аренду", -- опять с яростью начал Тарантьев. -- Ведь нам с тобой, русским людям, этого и в голову бы не пришло! Это заведение-то немецкой стороной пахнет. Там все какие-то фермы да аренды. Вот постой, он его еще акциями допечет.
   -- Что это за акции такие, я все не разберу хорошенько? -- спросил Иван Матвеевич.
   -- Немецкая выдумка! -- сказал Тарантьев злобно. -- Это, например, мошенник какой-нибудь выдумает делать несгораемые домы и возьмется город построить: нужны деньги, он и пустит в продажу бумажки, положим, по пятисот рублей, а толпа олухов и покупает, да и перепродает друг другу. Послышится, что предприятие идет хорошо, бумажки вздорожают; худо -- все и лопнет. У тебя останутся бумажки, а денег-то нет. Где город? спросишь: сгорел, говорят, не достроился, а изобретатель бежал с твоими деньгами. Вот они, акции-то! Немец уж втянет его! Диво, как до сих пор не втянул! Я все мешал, благодетельствовал земляку!
   -- Да, эта статья кончена: дело решено и сдано в архив; заговелись мы оброк-то получать с Обломовки... -- говорил, опьянев немного, Мухояров.
   -- А чорт с ним, кум! У тебя денег-то лопатой не переворочаешь! -- возражал Тарантьев, тоже немного в тумане. -- Источник есть верный, черпай только, не уставай. Выпьем!
   -- Что, кум, за источник? По целковому да по трехрублевому собираешь весь век...
   -- Да ведь двадцать лет собираешь, кум: не греши!
   -- Уж и двадцать! -- нетвердым языком отозвался Иван Матвеевич. -- Ты забыл, что я всего десятый год секретарем. А прежде гривенники да двугривенные болтались в кармане, а иногда, срам сказать, зачастую и медью приходилось собирать. Что это за жизнь! Эх,кум! Какие это люди на свете есть счастливые, что за одно словцо, так вот шепнет на ухо другому, или строчку продиктует, или просто имя свое напишет на бумаге -- и вдруг такая опухоль сделается в кармане, словно подушка, хоть спать ложись. Вот бы поработать этак-то, -- замечтал он, пьянея все более и более, -- просители и в лицо почти не видят и подойти не смеют. Сядет в карету, "в клуб!" -- крикнет, а там, в клубе-то, в звездах руку жмут, играет-то не по пятачку, а обедает-то, обедает -- ах! Про селянку и говорить постыдится: сморщится да плюнет. Нарочно зимой цыплят делают к обеду, землянику в апреле подадут! Дома жена в блондах, у детей гувернантка, ребятишки причесанные, разряженные. Эх, кум! Есть рай, да грехи не пускают. Выпьем! Вон и селянку несут!
   -- Не жалуйся, кум, не греши: капитал есть, и хороший... -- говорил опьяневший Тарантьев с красными, как в крови, глазами. -- Тридцать пять тысяч серебром -- не шутка!
   -- Тише, тише, кум! -- прервал Иван Матвеевич. -- Что ж, всё тридцать пять! Когда до пятидесяти дотянешь? Да и с пятидесятью в рай не попадешь. Женишься, так живи с оглядкой, каждый рубль считай, об ямайском забудь и думать -- что это за жизнь!
   -- Зато покойно, кум; тот целковый, тот два -- смотришь, в день рублей семь и спрятал. Ни привязки, ни придирки, ни пятен, ни дыму. А под большим делом подпишешь иной раз имя, так после всю жизнь и выскабливаешь боками. Нет, брат, не греши, кум!
   Иван Матвеевич не слушал и давно о чем-то думал.
   -- Послушай-ка, -- вдруг начал он, выпучив глаза и чему-то обрадовавшись, так что хмель почти прошел, -- да нет, боюсь, не скажу, не выпущу из головы такую птицу. Вот сокровище-то залетело... Выпьем, кум, выпьем скорей.
   -- Не стану, пока не скажешь, -- говорил Тарантьев, отодвигая рюмку.
   -- Дело-то, кум, важное, -- шептал Мухояров, поглядывая на дверь.
   -- Ну?.. -- нетерпеливо спросил Тарантьев.
   -- Вот набрел на находку. Ну, знаешь что, кум, ведь это все равно, что имя под большим делом подписать, ей-богу так!
   -- Да что, скажешь ли?
   -- А магарыч-то какой? магарыч?
   -- Ну? -- понукал Тарантьев.
   -- Погоди, дай еще подумать. Да, тут нечего уничтожить, тут закон. Так и быть, кум, скажу, и то потому, что ты нужен; без тебя неловко. А то, видит бог, не сказал бы; не такое дело, чтоб другая душа знала.
   -- Разве я другая душа для тебя, кум? Кажется, не раз служил тебе, и свидетелем бывал, и копии... помнишь? Свинья ты этакая!
   -- Кум, кум! Держи язык за зубами. Вон ведь ты какой, из тебя, как из пушки, так и палит!
   -- Кой чорт услышит здесь? Не помню, что ли, я себя? -- с досадой сказал Тарантьев. -- Что ты меня мучишь? Ну, говори.
   -- Слушай же: ведь Илья Ильич трусоват, никаких порядков не знает: тогда от контракта голову потерял, доверенность прислали, так не знал, за что приняться, не помнит даже, сколько оброку получает, сам говорит: "Ничего не знаю"...
   -- Ну? -- нетерпеливо спросил Тарантьев.
   -- Ну, вот он к сестре-то больно часто повадился ходить. Намедни часу до первого засиделся, столкнулся со мной в прихожей и будто не видал. Так вот, поглядим еще, что будет, да и того... Ты стороной и поговори с ним, что бесчестье в доме заводить нехорошо; что она вдова: скажи, что уж об этом узнали; что теперь ей не выйти замуж; что жених присватывался, богатый купец, а теперь прослышал, дескать, что он по вечерам сидит у нее, не хочет.
   -- Ну что ж, он перепугается, повалится на постель, да и будет ворочаться, как боров, да вздыхать -- вот и все, -- сказал Тарантьев. -- Какая же выгода? Где магарыч?
   -- Экой какой! А ты скажи, что пожаловаться хочу, что будто подглядели за ним, что свидетели есть...
   -- Ну, коли перепугается очень, ты скажи, что можно помириться, пожертвовать маленький капитал.
   -- Где у него деньги-то? -- спросил Тарантьев. -- Он обещать-то обещает со страху хоть десять тысяч...
   -- Ты мне только мигни тогда, а я уж заемное письмецо заготовлю... на имя сестры: "занял я, дескать, Обломов, у такой-то вдовы десять тысяч, сроком и т.д.".
   -- Что ж толку-то, кум? Я не пойму: деньги достанутся сестре и ее детям. Где же магарыч?
   -- А сестра мне даст заемное письмо на таковую же сумму; я дам ей подписать.
   -- Если она не подпишет? упрется?
   -- Сестра-то!
   И Иван Матвеевич залился тоненьким смехом.
   -- Подпишет, кум, подпишет, свой смертный приговор подпишет и не спросит что, только усмехнется, "Агафья Пшеницына" подмахнет в сторону, криво и не узнает никогда, что подписала. Видишь ли: мы с тобой будем в стороне: сестра будет иметь претензию на коллежского секретаря Обломова, а я на коллежской секретарше Пшеницыной. Пусть немец горячится -- законное дело! -- говорил он, подняв трепещущие руки вверх. -- Выпьем, кум!
   -- Законное дело! -- в восторге сказал Тарантьев. -- Выпьем.
   -- А как удачно пройдет, можно годика через два повторить; законное дело!
   -- Законное дело! -- одобрительно кивнув, провозгласил Тарантьев. -- Повторим и мы!
   -- Повторим!
   И они выпили.
   -- Вот как бы твой земляк-то не уперся да не написал предварительно к немцу, -- опасливо заметил Мухояров, -- тогда, брат, плохо! Дела никакого затеять нельзя; она вдова, не девица!
   -- Напишет! Как не напишет! Года через два напишет, -- сказал Тарантьев. -- А упираться станет -- обругаю...
   -- Нет, нет, боже сохрани! Все испортишь, кум: скажет, что принудили... пожалуй, упомянет про побои, уголовное дело. Нет, это не годится! А вот что можно: предварительно закусить с ним и выпить; он смородиновку-то любит. Как в голове зашумит, ты и мигни мне: я и войду с письмецом-то. Он и не посмотрит сумму, подпишет, как тогда контракт, а после поди, как у маклера будет засвидетельствовано, допрашивайся! Совестно будет этакому барину сознаваться, что подписал в нетрезвом виде; законное дело!
   -- Законное дело! -- повторил Тарантьев.
   -- Пусть тогда Обломовка достается наследникам.
   -- Пусть достается! Выпьем, кум.
   -- За здоровье олухов! -- сказал Иван Матвеевич.
   Они выпили.
  

IV

   Надо теперь перенестись несколько назад, до приезда Штольца на именины к Обломову, и в другое место, далеко от Выборгской стороны. Там встретятся знакомые читателю лица, о которых Штольц не все сообщил Обломову, что знал, по каким-нибудь особенным соображениям или, может быть, потому, что Обломов не все о них расспрашивал, тоже, вероятно, по особенным соображениям.
   Однажды в Париже Штольц шел по бульвару и рассеянно перебегал глазами по прохожим, по вывескам магазинов, не останавливая глаз ни на чем. Он долго не получал писем из России -- ни из Киева, ни из Одессы, ни из Петербурга. Ему было скучно, и он отнес еще три письма на почту и возвращался домой.
   Вдруг глаза его остановились на чем-то неподвижно, с изумлением, но потом опять приняли обыкновенное выражение. Две дамы свернули с бульвара и вошли в магазин.
   "Нет, не может быть, -- подумал он, -- какая мысль! Я бы знал! Это не они".
   Однакож он подошел к окну этого магазина и разглядывал сквозь стекла дам: "Ничего не разглядишь, они стоят задом к окнам".
   Штольц вошел в магазин и стал что-то торговать. Одна из дам обернулась к свету, и он узнал Ольгу Ильинскую -- и не узнал! Хотел броситься к ней и остановился, стал пристально вглядываться.
   Боже мой! Что за перемена! Она и не она. Черты ее, но она бледна, глаза немного будто впали, и нет детской усмешки на губах, нет наивности, беспечности. Над бровями носится не то важная, не то скорбная мысль, глаза говорят много такого, чего не знали, не говорили прежде. Смотрит она не по-прежнему, открыто, светло и покойно; на всем лице лежит облако или печали, или тумана.
   Он подошел к ней. Брови у ней сдвинулись немного; она с недоумением посмотрела на него минуту, потом узнала: брови раздвинулись и легли симметрично, глаза блеснули светом тихой, не стремительной, но глубокой радости. Всякий брат был бы счастлив, если б ему так обрадовалась любимая сестра.
   -- Боже мой! Вы ли это? -- сказала она проникающим до души, до неги радостным голосом.
   Тетка быстро обернулась, и все трое заговорили разом. Он упрекал, что они не написали к нему; они оправдывались. Они приехали всего третий день и везде ищут его. На одной квартире сказали им, что он уехал в Лион, и они не знали, что делать.
   -- Да как это вы вздумали? И мне ни слова! -- упрекал он.
   -- Мы так быстро собрались, что не хотели писать к вам, -- сказала тетка. -- Ольга хотела вам сделать сюрприз.
   Он взглянул на Ольгу: лицо ее не подтверждало слов тетки. Он еще пристальнее поглядел на нее, но она была непроницаема, недоступна его наблюдению.
   "Что с ней? -- думал Штольц. -- Я, бывало, угадывал ее сразу, а теперь... какая перемена!"
   -- Как вы развились, Ольга Сергеевна, выросли, созрели, -- сказал он вслух, -- я вас не узнаю! А всего год какой-нибудь не видались. Что вы делали, что с вами было? Расскажите, расскажите!
   -- Да... ничего особенного, -- сказала она, рассматривая материю.
   -- Что ваше пение? -- говорил Штольц, продолжая изучать новую для него Ольгу и стараясь прочесть незнакомую ему игру в лице; но игра эта, как молния, вырывалась и пряталась.
   -- Давно не пела, месяца два, -- сказала она небрежно.
   -- А Обломов что? -- вдруг бросил он вопрос. -- Жив ли? Не пишет?
   Здесь, может быть, Ольга невольно выдала бы свою тайну, если б не подоспела на помощь тетка.
   -- Вообразите, -- сказала она, выходя из магазина, -- каждый день бывал у нас, потом вдруг пропал. Мы собрались за границу; я послала к нему -- сказали, что болен, не принимает: так и не видались.
   -- И вы не знаете? -- заботливо спросил Штольц у Ольги.
   Ольга пристально лорнировала проезжавшую коляску.
   -- Он в самом деле захворал, -- сказала она, с притворным вниманием рассматривая проезжавший экипаж. -- Посмотрите, ma tante, кажется, это наши спутники проехали.
   -- Нет, вы мне отдайте отчет о моем Илье, -- настаивал Штольц, -- что вы с ним сделали? Отчего не привезли с собой?
   -- Mais ma tante vient de dire -- говорила она.
   -- Он ужасно ленив, -- заметила тетка, -- и дикарь такой, что лишь только соберутся трое-четверо к нам, сейчас уйдет. Вообразите, абонировался в оперу и до половины абонемента не дослушал.
   -- Рубини не слыхал, -- прибавила Ольга.
   Штольц покачал головой и вздохнул.
   -- Как это вы решились? Надолго ли? Что вам вдруг вздумалось? -- спрашивал Штольц.
   -- Для нее по совету доктора, -- сказала тетка, указывая на Ольгу. -- Петербург заметно стал действовать на нее, мы и уехали на зиму, да вот еще не решились, где провести ее: в Ницце или в Швейцарии.
   -- Да, вы очень переменились, -- задумчиво говорил Штольц, впиваясь глазами в Ольгу, изучая каждую жилку, глядя ей в глаза.
   Полгода прожили Ильинские в Париже: Штольц был ежедневным и единственным их собеседником и путеводителем.
   Ольга заметно начала оправляться; от задумчивости она перешла к спокойствию и равнодушию, по крайней мере наружно. Что у ней делалось внутри -- бог ведает, но она мало-помалу становилась для Штольца прежнею приятельницею, хотя уже и не смеялась по-прежнему громким, детским, серебряным смехом, а только улыбалась сдержанной улыбкой, когда смешил ее Штольц. Иногда даже ей как будто было досадно, что она не может не засмеяться.
   Он тотчас увидел, что ее смешить уже нельзя: часто взглядом и нессиметрично лежащими одна над другой бровями со складкой на лбу она выслушает смешную выходку и не улыбнется, продолжает молча глядеть на него, как будто с упреком в легкомыслии или с нетерпением, или вдруг, вместо ответа на шутку, сделает глубокий вопрос и сопровождает его таким настойчивым взглядом, что ему станет совестно за небрежный, пустой разговор.
   Иногда в ней выражалось такое внутреннее утомление от ежедневной людской пустой беготни и болтовни, что Штольцу приходилось внезапно переходить в другую сферу, в которую он редко и неохотно пускался с женщинами. Сколько мысли, изворотливости ума тратилось единственно на то, чтоб глубокий, вопрошающий взгляд Ольги прояснялся и успокаивался, не жаждал, не искал вопросительно чего-нибудь дальше, где-нибудь мимо его!
   Как он тревожился, когда, за небрежное объяснение, взгляд ее становился сух, суров, брови сжимались и по лицу разливалась тень безмолвного, но глубокого неудовольствия. И ему надо было положить двои, трои сутки тончайшей игры ума, даже лукавства, огня и все свое уменье обходиться с женщинами, чтоб вызвать, и то с трудом, мало-помалу, из сердца Ольги зарю ясности на лицо, кротость примирения во взгляд и в улыбку.
   Он к концу дня приходил иногда домой измученный этой борьбой и бывал счастлив, когда выходил победителем.
   "Как она созрела, боже мой! как развилась эта девочка! Кто ж был ее учителем? Где она брала уроки жизни? У барона? Там гладко, не почерпнешь в его щегольских фразах ничего! Не у Ильи же!.."
   И он не мог понять Ольгу, и бежал опять на другой день к ней, и уже осторожно, с боязнью читал ее лицо, затрудняясь часто и побеждая только с помощью всего своего ума и знания жизни вопросы, сомнения, требования -- все, что всплывало в чертах Ольги.
   Он, с огнем опытности в руках, пускался в лабиринт ее ума, характера и каждый день открывал и изучал все новые черты и факты и все не видел дна, только с удивлением и тревогой следил, как ее ум требует ежедневно насущного хлеба, как душа ее не умолкает, все просит опыта и жизни.
   Ко всей деятельности, ко всей жизни Штольца прирастала с каждым днем еще чужая деятельность и жизнь: обстановив Ольгу цветами, обложив книгами, нотами и альбомами, Штольц успокаивался, полагая, что надолго наполнил досуги своей приятельницы, и шел работать или ехал осматривать какие-нибудь копи, какое-нибудь образцовое имение, шел в круг людей, знакомиться, сталкиваться с новыми или замечательными лицами; потом возвращался к ней утомленный, сесть около ее рояля и отдохнуть под звуки ее голоса. И вдруг на лице ее заставал уже готовые вопросы, во взгляде настойчивое требование отчета. И незаметно, невольно, мало-помалу, он выкладывал перед ней, что он осмотрел, зачем.
   Иногда выражала она желание сама видеть и узнать, что видел и узнал он. И он повторял свою работу: ехал с ней смотреть здание, место, машину, читать старое событие на стенах, на камнях. Мало-помалу, незаметно, он привык при ней вслух думать, чувствовать и вдруг однажды, строго поверив себя, узнал, что он начал жить не один, а вдвоем и что живет этой жизнью со дня приезда Ольги.
   Почти бессознательно, как перед самим собой, он вслух при ней делал оценку приобретенного им сокровища и удивлялся себе и ей; потом поверял заботливо, не осталось ли вопроса в ее взгляде, лежит ли заря удовлетворенной мысли на лице и провожает ли его взгляд ее как победителя.
   Если это подтверждалось, он шел домой с гордостью, с трепетным волнением и долго ночью втайне готовил себя на завтра. Самые скучные, необходимые занятия не казались ему сухи, а только необходимы: они входили глубже в основу, в ткань жизни; мысли, наблюдения, явления не складывались, молча и небрежно, в архив памяти, а придавали яркую краску каждому дню.
   Какая жаркая заря охватывала бледное лицо Ольги, когда он, не дожидаясь вопросительного и жаждущего взгляда, спешил бросать перед ней, с огнем и энергией, новый запас, новый материал!
   И сам он как полно счастлив был, когда ум ее, с такой же заботливостью и с милой покорностью, торопился ловить в его взгляде, в каждом слове, и оба зорко смотрели: он на нее, не осталось ли вопроса в ее глазах, она на него, не осталось ли чего-нибудь недосказанного, не забыл ли он и, пуще всего, боже сохрани! не пренебрег ли открыть ей какой-нибудь туманный, для нее недоступный уголок, развить свою мысль?
   Чем важнее, сложнее был вопрос, чем внимательнее он поверял его ей, тем долее и пристальнее останавливался на нем ее признательный взгляд, тем этот взгляд был теплее, глубже, сердечнее.
   "Это дитя, Ольга! -- думал он в изумлении. -- Она перерастает меня!"
   Он задумывался над Ольгой, как никогда и ни над чем не задумывался.
   Весной они все уехали в Швейцарию. Штольц ешь в Париже решил, что отныне без Ольги ему жить нельзя. Решив этот вопрос, он начал решать и вопрос о том, может ли жить без него Ольга. Но этот вопрос не давался ему так легко.
   Он подбирался к нему медленно, с оглядкой, осторожно, шел то ощупью, то смело и думал -- вот-вот он близко у цели, вот уловит какой-нибудь несомненный признак, взгляд, слово, скуку или радость; еще нужно маленький штрих, едва заметное движение бровей Ольги, вздох ее, и завтра тайна падет: он любим!
   На лице у ней он читал доверчивость к себе до ребячества; она глядела иногда на него, как ни на кого не глядела, а разве глядела бы так только на мать, если б у ней была мать.
   Приход его, досуги, целые дни угождения она не считала одолжением, лестным приношением любви, любезностью сердца, а просто обязанностью, как будто он был ее брат, отец, даже муж: а это много, это все. И сама, в каждом слове, в каждом шаге с ним, была так свободна и искренна, как будто он имел над ней неоспоримый вес и авторитет.
   Он и знал, что имеет этот авторитет; она каждую минуту подтверждала это, говорила, что она верит ему одному и может в жизни положиться слепо только на него и ни на кого более в целом мире.
   Он, конечно, был горд этим, но ведь этим мог гордиться и какой-нибудь пожилой, умный и опытный дядя, даже барон, если б он был человек с светлой головой, с характером.
   Но был ли это авторитет любви -- вот вопрос? Входило ли в этот авторитет сколько-нибудь ее обаятельного обмана, того лестного ослепления, в котором женщина готова жестоко ошибиться и быть счастлива ошибкой?..
   Нет, она так сознательно покоряется ему. Правда, глаза ее горят, когда он развивает какую-нибудь идею или обнажает душу перед ней; она обливает его лучами взгляда, но всегда видно, за что; иногда сама же она говорит и причину. А в любви заслуга приобретается так слепо, безотчетно, и в этой-то слепоте и безотчетности и лежит счастье. Оскорбляется она -- сейчас же видно, за что оскорблена.
   Ни внезапной краски, ни радости до испуга, ни томного или трепещущего огнем взгляда он не подкараулил никогда, и если было что-нибудь похожее на это, показалось ему, что лицо ее будто исказилось болью, когда он скажет, что на днях уедет в Италию, только лишь сердце у него замрет и обольется кровью от этих драгоценных и редких минут, как вдруг опять все точно задернется флером; она наивно и открыто прибавит: "Как жаль, что я не могу поехать с вами туда, а ужасно хотелось бы! Да вы мне все расскажете и так передадите, что как будто я сама была там".
   И очарование разрушено этим явным, нескрываемым ни перед кем желанием и этой пошлой, форменной похвалой его искусству рассказывать. Он только соберет все мельчайшие черты, только удастся ему соткать тончайшее кружево, остается закончить какую-нибудь петлю -- вот ужо, вот сейчас...
   И вдруг она опять стала покойна, ровна, проста, иногда даже холодна. Сидит, работает и молча слушает его, поднимает по временам голову, бросает на него такие любопытные, вопросительные, прямо идущие к делу взгляды, так что он не раз с досадой бросал книгу или прерывал какое-нибудь объяснение, вскакивал и уходил. Оборотится -- она провожает его удивленным взглядом: ему совестно станет, он воротится и что-нибудь выдумает в оправдание.
   Она выслушает так просто и поверит. Даже сомнения, лукавой улыбки нет у нее.
   "Любит или не любит?" -- играли у него в голове два вопроса.
   Если любит, отчего же она так осторожна, так скрытна? Если не любит, отчего так предупредительна, покорна? Он уехал на неделю из Парижа в Лондон и пришел сказать ей об этом в самый день отъезда, не предупредив заранее.
   Если б она вдруг испугалась, изменилась в лице -- вот и кончено, тайна поймана, он счастлив! А она крепко пожала ему руку, опечалилась: он был в отчаянии.
   -- Мне ужасно скучно будет, -- сказала она, -- плакать готова, я точно сирота теперь. Ma tante! Посмотрите, Андрей Иваныч едет! -- плаксиво прибавила она.
   Она срезала его.
   "Еще к тетке обратилась! -- думал он, -- этого недоставало! Вижу, что ей жаль, что любит, пожалуй... да этой любви можно, как товару на бирже, купить во столько-то времени, на столько-то внимания, угодливости... Не ворочусь, -- угрюмо думал он. -- Прошу покорно, Ольга, девочка! по ниточке, бывало, ходила. Что с ней?"
   И он погружался в глубокую задумчивость.
   Что с ней? Он не знал безделицы: что она любила однажды, что уже перенесла, насколько была способна, девический период неуменья владеть собой, внезапной краски, худо скрытой боли в сердце, лихорадочных признаков любви, первой ее горячки.
   Знай он это, он бы узнал если не ту тайну, любит ли она его или нет, так по крайней мере узнал бы, отчего так мудрено стало разгадать, что делается с ней.
   В Швейцарии они перебывали везде, куда ездят путешественники. Но чаще и с большой любовью останавливались в мало посещаемых затишьях. Их, или, по крайней мере, Штольца, так занимало "свое собственное дело", что они утомлялись от путешествия, которое для них отодвигалось на второй план.
   Он ходил за ней по горам, смотрел на обрывы, на водопады, и во всякой рамке она была на первом плане. Он идет за ней по какой-нибудь узкой тропинке, пока тетка сидит в коляске внизу; он следит втайне зорко, как она остановится, взойдя на гору, переведет дыхание и какой взгляд остановит на нем, непременно и прежде всего на нем: он уже приобрел это убеждение.
   Оно бы и хорошо: и тепло и светло станет на сердце, да вдруг она окинет потом взглядом местность и оцепенеет, забудется в созерцательной дремоте -- и его уже нет перед ней.
   Чуть он пошевелится, напомнит о себе, скажет слово -- она испугается, иногда вскрикнет: явно, что забыла, тут ли он или далеко, просто -- есть ли он на свете.
   Зато после, дома, у окна, на балконе, она говорит ему одному, долго говорит, долго выбирает из души впечатления, пока не выскажется вся, и говорит горячо, с увлечением, останавливается иногда, прибирает слово и на лету хватает подсказанное им выражение, и во взгляде у ней успевает мелькнуть луч благодарности за помощь. Или сядет, бледная от усталости, в большое кресло, только жадные, неустающие глаза говорят ему, что она хочет слушать его.
   Она слушает неподвижно, но не проронит слова, не пропустит ни одной черты. Он замолчит, она еще слушает, глаза еще спрашивают, и он на этот немой вызов продолжает высказываться с новой силой, с новым увлечением.
   Оно бы и хорошо: светло, тепло, сердце бьется; значит, она живет тут, больше ей ничего не нужно: здесь ее свет, огонь и разум. А она вдруг встанет утомленная, и те же, сейчас вопросительные, глаза просят его уйти, или захочет кушать она, и кушает с таким аппетитом...
   Все бы это прекрасно: он не мечтатель; он не хотел бы порывистой страсти, как не хотел ее и Обломов, только по другим причинам. Но ему хотелось бы, однако, чтоб чувство потекло по ровной колее, вскипев сначала горячо у источника, чтоб черпнуть и упиться в нем и потом всю жизнь знать, откуда бьет этот ключ счастья.
   -- Любит ли она или нет? -- говорил он с мучительным волнением, почти до кровавого пота, чуть не до слез.
   У него все более и более разгорался этот вопрос, охватывал его, как пламя, сковывал намерения: это был один главный вопрос уже не любви, а жизни. Ни для чего другого не было теперь места у него в душе.
   Кажется, в эти полгода зараз собрались и разыгрались над ним все муки и пытки любви, от которых он так искусно берегся в встречах с женщинами.
   Он чувствовал, что и его здоровый организм не устоит, если продлятся еще месяцы этого напряжения ума, воли, нерв. Он понял -- это было чуждо ему доселе, -- как тратятся силы в этих скрытых от глаз борьбах души со страстью, как ложатся на сердце неизлечимые раны без крови, но порождают стоны, как уходит и жизнь.
   С него немного спала спесивая уверенность в своих силах; он уже не шутил легкомысленно, слушая рассказы, как иные теряют рассудок, чахнут от разных причин, между прочим... от любви.
   Ему становилось страшно.
   -- Нет, я положу конец этому, -- сказал он, -- я загляну ей в душу, как прежде, и завтра -- или буду счастлив, или уеду!
   -- Нет сил! -- говорил он дальше, глядясь в зеркало. -- Я ни на что не похож... Довольно!..
   Он пошел прямо к цели, то есть к Ольге.
   А что же Ольга? Она не замечала его положения или была бесчувственна к нему?
   Не замечать этого она не могла: и не такие тонкие женщины, как она, умеют отличить дружескую преданность и угождения от нежного проявления другого чувства. Кокетства в ней допустить нельзя по верному пониманию истинной, нелицемерной, никем не навеянной ей нравственности. Она была выше этой пошлой слабости.
   Остается предположить одно, что ей нравилось, без всяких практических видов, это непрерывное, исполненное ума и страсти поклонение такого человека, как Штольц. Конечно, нравилось: это поклонение восстановляло ее оскорбленное самолюбие и мало-помалу опять ставило ее на тот пьедестал, с которого она упала; мало-помалу возрождалась ее гордость.
   Но как же она думала: чем должно разрешиться это поклонение? Не может же оно всегда выражаться в этой вечной борьбе пытливости Штольца с ее упорным молчанием. По крайней мере, предчувствовала ли она, что вся эта борьба его не напрасна, что он выиграет дело, в которое положил столько воли и характера? Даром ли он тратит это пламя, блеск? Потонет ли в лучах этого блеска образ Обломова и той любви?..
   Она ничего этого не понимала, не сознавала ясно и боролась отчаянно с этими вопросами, сама с собой, и не знала, как выйти из хаоса.
   Как ей быть? Оставаться в нерешительном положении нельзя: когда-нибудь от этой немой игры и борьбы запертых в груди чувств дойдет до слов -- что она ответит о прошлом! Как назовет его и как назовет то, что чувствует к Штольцу?
   Если она любит Штольца, что же такое была та любовь? -- кокетство, ветреность или хуже? Ее бросало в жар и краску стыда при этой мысли. Такого обвинения она не взведет на себя.
   Если же то была первая, чистая любовь, что такое ее отношения к Штольцу?- Опять игра, обман, тонкий расчет, чтоб увлечь его к замужеству и покрыть этим ветреность своего поведения?.. Ее бросало в холод, и она бледнела от одной мысли.
   А не игра, не обман, не расчет -- так... опять любовь?
   От этого предположения она терялась: вторая любовь -- чрез семь, восемь месяцев после первой! Кто ж ей поверит? Как она заикнется о ней, не вызвав изумления, может быть... презрения! Она и подумать не смеет, не имеет права!
   Она порылась в своей опытности: там о второй любви никакого сведения не отыскалось. Вспомнила про авторитеты теток, старых дев, разных умниц, наконец писателей, "мыслителей о любви", -- со всех сторон слышит неумолимый приговор: "Женщина истинно любит только однажды". И Обломов так изрек свой приговор. Вспомнила о Сонечке, как бы она отозвалась о второй любви, но от приезжих из России слышала, что приятельница ее перешла на третью...
   Нет, нет у ней любви к Штольцу, решала она, и быть не может! Она любила Обломова, и любовь эта умерла, цвет жизни увял навсегда! У ней только дружба к Штольцу, основанная на его блистательных качествах, потом на дружбе его к ней, на внимании, на доверии.
   Так она отталкивала мысль, даже возможность о любви к старому своему другу.
   Вот причина, по которой Штольц не мог уловить у ней на лице и в словах никакого знака, ни положительного равнодушия, ни мимолетной молнии, даже искры чувства, которое хоть бы на волос выходило за границы теплой, сердечной, но обыкновенной дружбы.
   Чтоб кончить все это разом, ей оставалось одно: заметив признаки рождающейся любви в Штольце, не дать ей пищи и хода и уехать поскорей. Но она уже потеряла время: это случилось давно, притом надо было ей предвидеть, что чувство разыграется у него в страсть: да это и не Обломов: от него никуда не уедешь.
   Положим, это было бы физически и возможно, но ей морально невозможен отъезд: сначала она пользовалась только прежними правами дружбы и находила в Штольце, как и давно, то игривого, остроумного, насмешливого собеседника, то верного и глубокого наблюдателя явлений жизни -- всего, что случалось с ними или проносилось мимо их, что их занимало.
   Но чем чаще они виделись, тем больше сближались нравственно, тем роль его становилась оживленнее: из наблюдателя он нечувствительно перешел в роль истолкователя явлений, ее руководителя. Он невидимо стал ее разумом и совестью, и явились новые права, новые тайные узы, опутавшие всю жизнь Ольги, все, кроме одного заветного уголка, который она тщательно прятала от его наблюдения и суда.
   Она приняла эту нравственную опеку над своим умом и сердцем и видела, что и сама получила на свою долю влияние на него. Они поменялись правами; она как-то незаметно, молча допустила размен.
   Как теперь вдруг все отнять?.. Да притом в этом столько... столько занятия... удовольствия, разнообразия... жизни... Что она вдруг станет делать, если не будет этого? И когда ей приходила мысль бежать -- было уже поздно, она была не в силах.
   Каждый проведенный не с ним день, не поверенная ему и не разделенная с ним мысль -- все это теряло для нее свой цвет и значение.
   "Боже мой! Если б она могла быть его сестрой! -- думалось ей. -- Какое счастье иметь вечные права на такого человека, не только на ум, но и на сердце, наслаждаться его присутствием законно, открыто, не платя за то никакими тяжелыми жертвами, огорчениями, доверенностью жалкого прошедшего. А теперь что я такое? Уедет он -- я не только не имею права удержать его, не должна желать разлуки; а удержу -- что я скажу ему, по какому праву хочу его ежеминутно видеть, слышать?.. Потому что мне скучно, что я тоскую, что он учит, забавляет меня, что он мне полезен и приятен. Конечно, это причина, но не право. А я что взамен приношу ему? Право любоваться мною бескорыстно и не сметь подумать о взаимности, когда столько других женщин сочли бы себя счастливыми..."
   Она мучилась и задумывалась, как она выйдет из этого положения, и не видала никакой цели, конца. Впереди был только страх его разочарования и вечной разлуки. Иногда приходило ей в голову открыть ему все, чтоб кончить разом и свою и его борьбу, да дух захватывало, лишь только она задумает это. Ей было стыдно, больно.
   Страннее всего то, что она перестала уважать свое прошедшее, даже стала его стыдиться с тех пор, как стала неразлучна с Штольцем, как он овладел ее жизнью. Узнай барон, например, или другой кто-нибудь, она бы, конечно, смутилась, ей было бы неловко, но она не терзалась бы так, как терзается теперь при мысли, что об этом узнает Штольц.
   Она с ужасом представляла себе, что выразится у него на лице, как он взглянет на нее, что скажет, что будет думать потом? Она вдруг покажется ему такой ничтожной, слабой, мелкой. Нет, нет, ни за что!
   Она стала наблюдать за собой и с ужасом открыла, что ей не только стыдно прошлого своего романа, но и героя... Тут жгло ее и раскаяние в неблагодарности за глубокую преданность ее прежнего друга.
   Может быть, она привыкла бы и к своему стыду, обтерпелась бы: к чему не привыкает человек! если б ее дружба к Штольцу была чужда всяких корыстолюбивых помыслов и желаний. Но если она заглушала даже всякий лукавый и льстивый шепот сердца, то не могла совладеть с грезами воображения: часто перед глазами ее, против ее власти, становился и сиял образ этой другой любви; все обольстительнее, обольстительнее росла мечта роскошного счастья, не с Обломовым, не в ленивой дремоте, а на широкой арене всесторонней жизни, со всей ее глубиной, со всеми прелестями и скорбями -- счастья с Штольцем...
   Тогда-то она обливала слезами свое прошедшее и не могла смыть. Она отрезвлялась от мечты и еще тщательнее спасалась за стеной непроницаемости, молчания и того дружеского равнодушия, которое терзало Штольца. Потом, забывшись, увлекалась опять бескорыстно присутствием друга, была очаровательна, любезна, доверчива, пока опять незаконная мечта о счастье, на которое она утратила права, не напомнит ей, что будущее для нее потеряно, что розовые мечты уже назади, что опал цвет жизни.
   Вероятно, с летами она успела бы помириться со своим положением и отвыкла бы от надежд на будущее, как делают все старые девы, и погрузилась бы в холодную апатию или стала бы заниматься добрыми делами; но вдруг незаконная мечта ее приняла более грозный образ, когда из нескольких вырвавшихся у Штольца слов она ясно увидала, что потеряла в нем друга и приобрела страстного поклонника. Дружба утонула в любви.
   Она была бледна в то утро, когда открыла это, не выходила целый день, волновалась, боролась с собой, думала, что ей делать теперь, какой долг лежит на ней, -- и ничего не придумала. Она только кляла себя, зачем она вначале не победила стыда и не открыла Штольцу раньше прошедшее, а теперь ей надо победить еще ужас.
   Бывали припадки решимости, когда в груди у ней наболит, накипят там слезы, когда ей хочется броситься к нему и не словами, а рыданиями, судорогами, обмороками рассказать про свою любовь, чтоб он видел и искупление.
   Она слыхала, как поступают в подобных случаях другие. Сонечка, например, сказала своему жениху про корнета, что она дурачила его, что он мальчишка, что она нарочно заставляла ждать его на морозе, пока она выйдет садиться в карету, и т.д.
   Сонечка не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним, для развлечения, что он такой смешной, что можно ли любить "такой мешок", что этому никто не поверит. Но такой образ поведения мог бы быть оправдан только мужем Сонечки и многими другими, но не Штольцем.
   Ольга могла бы благовиднее представить дело, сказать, что хотела извлечь Обломова только из пропасти и для того прибегала, так сказать, к дружескому кокетству... чтоб оживить угасающего человека и потом отойти от него. Но это было бы уж чересчур изысканно, натянуто и во всяком случае фальшиво... Нет, нет спасения!
   "Боже, в каком я омуте! -- терзалась Ольга про себя. -- Открыть!.. Ах, нет! пусть он долго, никогда не узнает об этом! А не открыть -- все равно что воровать. Это похоже на обман, на заискиванье. Боже, помоги мне!.." Но помощи не было.
   Как ни наслаждалась она присутствием Штольца, но по временам она лучше бы желала не встречаться с ним более, пройти в жизни его едва заметною тенью, не мрачить его ясного и разумного существования незаконною страстью.
   Она бы потосковала еще о своей неудавшейся любви, оплакала бы прошедшее, похоронила бы в душе память о нем, потом... потом, может быть, нашла бы "приличную партию", каких много, и была бы хорошей, умной, заботливой женой и матерью, а прошлое сочла бы девической мечтой и не прожила, а протерпела бы жизнь. Ведь все так делают!
   Но тут не в ней одной дело, тут замешан другой, и этот другой на ней покоит лучшие и конечные жизненные надежды.
   "Зачем... я любила?" -- в тоске мучилась она и вспоминала утро в парке, когда Обломов хотел бежать, а она думала, что книга ее жизни закроется навсегда, если он бежит. Она так смело и легко решала вопрос любви, жизни, так все казалось ей ясно -- и все запуталось в неразрешимый узел.
   Она поумничала, думала, что стоит только глядеть просто, идти прямо -- и жизнь послушно, как скатерть, будет расстилаться под ногами, и вот!.. Не на кого даже свалить вину: она одна преступна!
   Ольга, не подозревая, зачем пришел Штольц, беззаботно встала с дивана, положила книгу и пошла ему навстречу.
   -- Я не мешаю вам? -- спросил он, садясь к окну в ее комнате, обращенному на озеро. -- Вы читали?
   -- Нет, я уж перестала читать: темно становится. Я ждала вас! -- мягко, дружески, доверчиво говорила она.
   -- Тем лучше: мне нужно поговорить с вами, -- заметил он серьезно, подвинув ей другое кресло к окну.
   Она вздрогнула и онемела на месте. Потом машинально опустилась в кресло и, наклонив голову, не поднимая глаз, сидела в мучительном положении. Ей хотелось бы быть в это время за сто верст от того места.
   В эту минуту, как молния, сверкнуло у ней в памяти прошедшее. "Суд настал! Нельзя играть в жизнь, как в куклы! -- слышался ей какой-то посторонний голос. -- Не шути с ней -- расплатишься!"
   Они молчали несколько минут. Он, очевидно, собирался с мыслями. Ольга боязливо вглядывалась в его похудевшее лицо, в нахмуренные брови, в сжатые губы с выражением решительности.
   "Немезида!.." -- думала она, внутренне вздрагивая. Оба как будто готовились к поединку.
   -- Вы, конечно, угадываете, Ольга Сергеевна, о чем я хочу говорить? -- сказал он, глядя на нее вопросительно.
   Он сидел в простенке, который скрывал его лицо, тогда как свет от окна прямо падал на нее, и он мог читать, что было у ней на уме.
   -- Как я могу знать? -- отвечала она тихо.
   Перед этим опасным противником у ней уж не было ни той силы воли и характера, ни проницательности, ни уменья владеть собой, с какими она постоянно являлась Обломову.
   Она понимала, что если она до сих пор могла укрываться от зоркого взгляда Штольца и вести удачно войну, то этим обязана была вовсе не своей силе, как в борьбе с Обломовым, а только упорному молчанию Штольца, его скрытому поведению. Но в открытом поле перевес был не на ее стороне, и потому вопросом: "как я могу знать?" -- она хотела только выиграть вершок пространства и минуту времени, чтоб неприятель яснее обнаружил свой замысел.
   -- Не знаете? -- сказал он простодушно. -- Хорошо, я скажу...
   -- Ах, нет! -- вдруг вырвалось у ней.
   Она схватила его за руку и глядела на него, как будто моля о пощаде.
   -- Вот видите, я угадал, что вы знаете! -- сказал он. -- Отчего же "нет"? -- прибавил потом с грустью.
   Она молчала.
   -- Если вы предвидели, что я когда-нибудь выскажусь, то знали, конечно, что и отвечать мне? -- спросил он.
   -- Предвидела и мучилась! -- сказала она, откидываясь на спинку кресел и отворачиваясь от света, призывая мысленно скорее сумерки себе на помощь, чтоб он не читал борьбы смущения и тоски у ней на лице.
   -- Мучились! Это страшное слово, -- почти шепотом произнес он, -- это Дантово: "Оставь надежду навсегда". Мне больше и говорить нечего: тут все! Но благодарю и за то, -- прибавил он с глубоким вздохом, -- я вышел из хаоса, из тьмы и знаю, по крайней мере, что мне делать. Одно спасенье -- бежать скорей!
   Он встал.
   -- Нет, ради бога, нет! -- бросившись к нему, схватив его опять за руку, с испугом и мольбой заговорила она. -- Пожалейте меня: что со мной будет?
   Он сел, и она тоже.
   -- Но я вас люблю, Ольга Сергеевна! -- сказал он почти сурово. -- Вы видели, что в эти полгода делалось со мной! Чего же вам хочется: полного торжества? чтоб я зачах или рехнулся? Покорно благодарю!
   Она изменилась в лице.
   -- Уезжайте! -- сказала она с достоинством подавленной обиды и вместе глубокой печали, которой не в силах была скрыть.
   -- Простите, виноват! -- извинялся он. -- Вот мы, не видя ничего, уж и поссорились. Я знаю, что вы не можете хотеть этого, но вы не можете и стать в мое положение, и оттого вам странно мое движение -- бежать. Человек иногда бессознательно делается эгоистом.
   Она переменила положение в кресле, как будто ей неловко было сидеть, но ничего не сказала.
   -- Ну, пусть бы я остался: что из этого? -- продолжал он. -- Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба -- вещь хорошая, Ольга Сергеевна, когда она -- любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между стариками. Но боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой -- любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно; но мне-то с вами каково?
   -- Да, если так, уезжайте, бог с вами! -- чуть слышно прошептала она.
   -- Остаться! -- размышлял он вслух. -- Ходить по лезвию ножа -- хороша дружба!
   -- А мне разве легче? -- неожиданно возразила она.
   -- Вам отчего? -- спросил он с жадностью. -- Вы... вы не любите...
   -- Не знаю, клянусь богом, не знаю! Но если вы... если изменится как-нибудь моя настоящая жизнь, что со мной будет? -- уныло, почти про себя прибавила она.
   -- Как я должен понимать это? Вразумите меня, ради бога! -- придвигая кресло к ней, сказал он, озадаченный ее словами и глубоким, непритворным тоном, каким они были сказаны.
   Он старался разглядеть ее черты. Она молчала. У ней горело в груди желание успокоить его, воротить слово "мучилась" или растолковать его иначе, нежели как он понял; но как растолковать -- она не знала сама, только смутно чувствовала, что оба они под гнетом рокового недоумения, в фальшивом положении, что обоим тяжело от этого и что он только мог или она, с его помощью, могла привести в ясность и в порядок и прошедшее и настоящее. Но для этого нужно перейти бездну, открыть ему, что с ней было: как она хотела и как боялась -- его суда!
   -- Я сама ничего не понимаю; я больше в хаосе, во тьме, нежели вы! -- сказала она.
   -- Послушайте, верите ли вы мне? -- спросил он,взяв ее за руку.
   -- Безгранично, как матери, -- вы это знаете, -- отвечала она слабо.
   -- Расскажите же мне, что было с вами с тех пор, как мы не видались. Вы непроницаемы теперь для меня, а прежде я читал на лице ваши мысли: кажется, это одно средство для нас понять друг друга. Согласны вы?
   -- Ах да, это необходимо... надо кончить чем-нибудь... -- проговорила она с тоской от неизбежного признания. "Немезида! Немезида!" -- думала она, клоня голову к груди.
   Она потупилась и молчала. А ему в душу пахнуло ужасом от этих простых слов и еще более от ее молчания.
   "Она терзается! Боже! Что с ней было?" -- с холодеющим лбом думал он и чувствовал, что у него дрожат руки и ноги. Ему вообразилось что-то очень страшное. Она все молчит и, видимо, борется с собой.
   -- Итак... Ольга Сергеевна... -- торопил он. Она молчала, только опять сделала какое-то нервное движение, которого нельзя было разглядеть в темноте, лишь слышно было, как шаркнуло ее шелковое платье.
   -- Я собираюсь с духом, -- сказала она наконец. -- Как трудно, если бы вы знали! -- прибавила потом, отворачиваясь в сторону, стараясь одолеть борьбу.
   Ей хотелось, чтоб Штольц узнал все не из ее уст, а каким-нибудь чудом. К счастью, стало темнее, и ее лицо было уж в тени: мог только изменять голос, и слова не сходили у ней с языка, как будто она затруднялась, с какой ноты начать.
   "Боже мой! Как я должна быть виновата, если мне так стыдно, больно!" -- мучилась она внутренне.
   А давно ли она с такой уверенностью ворочала своей и чужой судьбой, была так умна, сильна! И вот настал ее черед дрожать, как девочке! Стыд за прошлое, пытка самолюбия за настоящее, фальшивое положение терзали ее... Невыносимо!
   -- Я вам помогу... вы... любили?.. -- насилу выговорил Штольц -- так стало больно ему от собственного слова.
   Она подтвердила молчанием. А на него опять пахнуло ужасом.
   -- Кого же? Это не секрет? -- спросил он, стараясь выговаривать твердо, но сам чувствовал, что у него дрожат губы.
   А ей было еще мучительнее. Ей хотелось бы сказать другое имя, выдумать другую историю. Она с минуту колебалась, но делать было нечего: как человек, который в минуту крайней опасности кидается с крутого берега или бросается в пламя, она вдруг выговорила: "Обломова!"
   Он остолбенел. Минуты две длилось молчание.
   -- Обломова! -- повторил он в изумлении. -- Это неправда! -- прибавил он положительно, понизив голос.
   -- Правда! -- покойно сказала она.
   -- Обломова! -- повторил он вновь. -- Не может быть! -- прибавил опять утвердительно. -- Тут есть что-то: вы не поняли себя, Обломова или, наконец, любви.
   Она молчала.
   -- Это не любовь, это что-нибудь другое, говорю я! -- настойчиво твердил он.
   -- Да, я кокетничала с ним, водила за нос, сделала несчастным... потом, по вашему мнению, принимаюсь за вас! -- произнесла она сдержанным голосом, и в голосе ее опять закипели слезы обиды.
   -- Милая Ольга Сергеевна! Не сердитесь, не говорите так: это не ваш тон. Вы знаете, что я не думаю ничего этого. Но в мою голову не входит, я не понимаю, как Обломов...
   -- Он сто'ит, однакож, вашей дружбы; вы не знаете, как оценить его: отчего ж он не стоит любви? -- защищала она.
   -- Я знаю, что любовь менее взыскательна, нежели дружба, -- сказал он, -- она даже часто слепа, любят не за заслуги -- все так. Но для любви нужно что-то такое, иногда пустяки, чего ни определить, ни назвать нельзя и чего нет в моем несравненном, но неповоротливом Илье. Вот почему я удивляюсь. Послушайте, -- продолжал он с живостью, -- мы никогда не дойдем так до конца, не поймем друг друга. Не стыдитесь подробностей, не пощадите себя на полчаса, расскажите мне все, а я скажу вам, что это такое было, и даже, может быть, что будет... Мне все кажется, что тут... не то... Ах, если б это была правда! -- прибавил он с одушевлением. -- Если б Обломова, а не другого! Обломова! Ведь это значит, что вы принадлежите не прошлому, не любви, что вы свободны... Расскажите, расскажите скорей! -- покойным, почти веселым голосом заключил он.
   -- Да, ради бога! -- доверчиво ответила она, обрадованная, что часть цепей с нее снята. -- Одна я с ума схожу. Если б вы знали, как я жалка! Я не знаю, виновата ли я или нет, стыдиться ли мне прошедшего, жалеть ли о нем, надеяться ли на будущее или отчаиваться... Вы говорили о своих мучениях, а моих не подозревали. Выслушайте же до конца, но только не умом: я боюсь вашего ума; сердцем лучше: может быть, оно рассудит, что у меня нет матери, что я была как в лесу... -- тихо, упавшим голосом прибавила она. -- Нет, -- торопливо поправилась потом, -- не щадите меня. Если это была любовь, то... уезжайте. -- Она остановилась на минуту. -- И приезжайте после, когда заговорит опять одна дружба. Если же это была ветреность, кокетство, то казните, бегите дальше и забудьте меня. Слушайте.
   Он в ответ крепко пожал ей обе руки.
   Началась исповедь Ольги, длинная, подробная. Она отчетливо, слово за словом, перекладывала из своего ума в чужой все, что ее так долго грызло, чего она краснела, чем прежде умилялась, была счастлива, а потом вдруг упала в омут горя и сомнений.
   Она рассказала о прогулках, о парке, о своих надеждах, о просветлении и падении Обломова, о ветке сирени, даже о поцелуе. Только прошла молчанием душный вечер в саду -- вероятно, потому, что все еще не решила, что за припадок с ней случился тогда.
   Сначала слышался только ее смущенный шопот, но по мере того как она говорила, голос ее становился явственнее и свободнее; от шопота он перешел в полутон, потом возвысился до полных грудных нот. Кончила она покойно, как будто пересказывала чужую историю.
   Перед ней самой снималась завеса, развивалось прошлое, в которое до этой минуты она боялась заглянуть пристально. На многом у ней открывались глаза, и она смело бы взглянула на своего собеседника, если б не было темно.
   Она кончила и ждала приговора. Но ответом была могильная тишина.
   Что он? Не слыхать ни слова, ни движения, даже дыхания, как будто никого не было с нею.
   Эта немота опять бросила в нее сомнение. Молчание длилось. Что значит это молчание? Какой приговор готовится ей от самого проницательного, снисходительного судьи в целом мире? Все прочее безжалостно осудит ее, только один он мог быть ее адвокатом, если бы избрала она... он бы все понял, взвесил и лучше ее самой решил в ее пользу! А он молчит: ужель дело ее потеряно?..
   Ей стало опять страшно...
   Отворились двери, и две свечи, внесенные горничной, озарили светом их угол.
   Она бросила на него робкий, но жадный, вопросительный взгляд. Он сложил руки крестом и смотрит на нее такими кроткими, открытыми глазами, наслаждается ее смущением.
   У ней сердце отошло, отогрелось. Она успокоительно вздохнула и чуть не заплакала. К ней мгновенно воротилось снисхождение к себе, доверенность к нему. Она была счастлива, как дитя, которое простили, успокоили и обласкали.
   -- Все? -- спросил он тихо.
   -- Все! -- сказала она.
   -- А письмо его?
   Она вынула из портфеля письмо и подала ему. Он подошел к свечке, прочел и положил на стол. А глаза опять обратились на нее с тем же выражением, какого она уж давно не видала в нем.
   Перед ней стоял прежний, уверенный в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг. В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял ее за руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла, в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала движение его мысли на лице.
   Вдруг он встал.
   -- Боже мой, если б я знал, что дело идет об Обломове, мучился ли бы я так! -- сказал он, глядя на нее так ласково, с такою доверчивостью, как будто у ней не было этого ужасного прошедшего. На сердце у ней так повеселело, стало празднично. Ей было легко. Ей стало ясно, что она стыдилась его одного, а он не казнит ее, не бежит! Что ей за дело до суда целого света!
   Он уж владел опять собой, был весел; но ей мало было этого. Она видела, что она оправдана; но ей, как подсудимой, хотелось знать приговор. А он взял шляпу.
   -- Куда вы? -- спросила она.
   -- Вы взволнованы, отдохните! -- сказал он. -- Завтра поговорим...
   -- Вы хотите, чтоб я не спала всю ночь? -- перебила она, удерживая его за руку и сажая на стул. -- Хотите уйти, не сказав, что это... было, что я теперь, что я... буду. Пожалейте, Андрей Иваныч: кто же мне скажет? Кто накажет меня, если я стою, или... кто простит?.. -- прибавила она и взглянула на него с такой нежной дружбой, что он бросил шляпу и чуть сам не бросился пред ней на колени.
   -- Ангел -- позвольте сказать -- мой! -- говорил он. -- Не мучьтесь напрасно: ни казнить, ни миловать вас не нужно. Мне даже нечего и прибавлять к вашему рассказу. Какие могут быть у вас сомнения? Вы хотите знать, что это было, назвать по имени? Вы давно знаете. Где письмо Обломова? -- Он взял письмо со стола.
   -- Слушайте же! -- и читал: -- "Ваше настоящее люблю не есть настоящая любовь, а будущая. Это только бессознательная потребность любить, которая, за недостатком настоящей пищи, высказывается иногда у женщин в ласках к ребенку, к другой женщине, даже просто в слезах или в истерических припадках: Вы ошиблись (читал Штольц, ударяя на этом слове): пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали. Погодите -- он придет, и тогда вы очнетесь, вам будет досадно и стыдно за свою ошибку..." -- Видите, как это верно! -- сказал он. -- Вам было и стыдно и досадно за... ошибку. К этому нечего прибавить. Он был прав, а вы не поверили, и в этом вся ваша вина. Вам бы тогда и разойтись; но его одолела ваша красота... а вас трогала... его голубиная нежность! -- чуть-чуть насмешливо прибавил он.
   -- Я не поверила ему, я думала, что сердце не ошибается.
   -- Нет, ошибается: и как иногда гибельно! Но у вас до сердца и не доходило, -- прибавил он:- воображение и самолюбие с одной стороны, слабость -- с другой... А вы боялись, что не будет другого праздника в жизни, что этот бледный луч озарит жизнь и потом будет вечная ночь.
   -- А слезы? -- сказала она. -- Разве они не от сердца были, когда я плакала? Я не лгала, я была искренна...
   -- Боже мой! О чем не заплачут женщины! Вы сами же говорите, что вам было жаль букета сирени, любимой скамьи. К этому прибавьте обманутое самолюбие, неудавшуюся роль спасительницы, немного привычки... Сколько причин для слез!
   -- И свидания наши, прогулки тоже ошибка? Вы помните, что я... была у него... -- досказала она с смущением и сама, кажется, хотела заглушить свои слова. Она старалась сама обвинять себя затем только, чтоб он жарче защищал ее, чтоб быть все правее и правее в его глазах.
   -- Из рассказа вашего видно, что в последних свиданиях вам говорить было не о чем. У вашей так называемой "любви" не хватало и содержания; она дальше пойти не могла. Вы еще до разлуки разошлись и были верны не любви, а призраку ее, который сами выдумали, -- вот и вся тайна.
   -- А поцелуй? -- шепнула она так тихо, что он не слыхал, а догадался.
   -- О, это важно, -- с комической строгостью произнес он, -- за это надо было лишить вас... одного блюда за обедом. -- Он глядел на нее все с большей лаской, с большей любовью.
   -- Шутка не оправдание такой "ошибки"! -- возразила она строго, обиженная его равнодушием и небрежным тоном. -- Мне легче было бы, если б вы наказали меня каким-нибудь жестким словом, назвали бы мой проступок его настоящим именем.
   -- Я бы и не шутил, если б дело шло не об Илье, а о другом, -- оправдывался он, -- там ошибка могла бы кончиться... бедой, но я знаю Обломова...
   -- Другой, никогда! -- вспыхнув, перебила она. -- Я узнала его больше, нежели вы...
   -- Вот видите! -- подтвердил он.
   -- Но если б он... изменился, ожил, послушался меня и... разве я не любила бы его тогда? Разве и тогда была бы ложь, ошибка? -- говорила она, чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб не осталось ни малейшего пятна, никакой загадки...
   -- То есть если б на его месте был другой человек, -- перебил Штольц, -- нет сомнения, ваши отношения разыгрались бы в любовь, упрочились, и тогда... Но это другой роман и другой герой, до которого нам дела нет.
   Она вздохнула, как будто сбросила последнюю тяжесть с души. Оба молчали.
   -- Ах, какое счастье... выздоравливать, -- медленно произнесла она, как будто расцветая, и обратила к нему взгляд такой глубокой признательности, такой горячей, небывалой дружбы, что в этом взгляде почудилась ему искра, которую он напрасно ловил почти год. По нем пробежала радостная дрожь.
   -- Нет, выздоравливаю я! -- сказал он и задумался. -- Ах, если б только я мог знать, что герой этого романа -- Илья! Сколько времени ушло, сколько крови испортилось! За что? Зачем! -- твердил он почти с досадой.
   Но вдруг он как будто отрезвился от этой досады, очнулся от тяжелого раздумья. Лоб разгладился, глаза повеселели.
   -- Но, видно, это было неизбежно: зато как я покоен теперь и... как счастлив! -- с упоением прибавил он.
   -- Как сон, как будто ничего не было! -- говорила она задумчиво, едва слышно, удивляясь своему внезапному возрождению. -- Вы вынули не только стыд, раскаяние, но и горечь, боль -- все... Как это вы сделали? -- тихо спросила она. -- И все это пройдет, эта ошибка?
   -- Да уж, я думаю, и прошло! -- сказал он, взглянув на нее в первый раз глазами страсти и не скрывая этого, -- то есть все, что было.
   -- А что... будет... не ошибка... истина?.. -- спрашивала она, не договаривая.
   -- Вот тут написано, -- решил он, взяв опять письмо:- "Пред вами не тот, кого вы ждали, о ком мечтали: он придет, и вы очнетесь..." И полюбите, прибавлю я, так полюбите, что мало будет не года, а целой жизни для той любви, только не знаю... кого? -- досказал он, впиваясь в нее глазами.
   Она потупила глаза и сжала губы, но сквозь веки порывались наружу лучи, губы удерживали улыбку, но не удержали. Она взглянула на него и засмеялась так от души, что у ней навернулись даже слезы.
   -- Я вам сказал, что с вами было и даже что будет, Ольга Сергевна, -- заключил он. -- А вы мне ничего не скажете в ответ на мой вопрос, который не дали кончить.
   -- Но что я могу сказать? -- в смущении говорила она. -- Имела ли бы я право, если б могла сказать то, что вам так нужно и чего... вы так стоите? -- шопотом прибавила и стыдливо взглянула на него.
   Во взгляде опять почудились ему искры небывалой дружбы; опять он дрогнул от счастья.
   -- Не торопитесь, -- прибавил он, -- скажите, чего я стою, когда кончится ваш сердечный траур, траур приличия. Мне кое-что сказал и этот год. А теперь решите только вопрос: ехать мне или... оставаться?
   -- Послушайте: вы кокетничаете со мной! -- вдруг весело сказала она.
   -- О нет! -- с важностью заметил он. -- Это не давешний вопрос, теперь он имеет другой смысл: если я останусь, то... на каких правах?
   Она вдруг смутилась.
   -- Видите, что я не кокетничаю! -- смеялся он, довольный, что поймал ее. -- Ведь нам, после нынешнего разговора, надо быть иначе друг с другом: мы оба уж не те, что были вчера.
   -- Я не знаю... -- шептала она, еще более смущенная.
   -- Позволите мне дать вам совет?
   -- Говорите... я слепо исполню! -- почти с страстною покорностью прибавила она.
   -- Выдьте за меня замуж, в ожидании, пока он придет!
   -- Еще не смею... -- шептала она, закрывая лицо руками, в волнении, но счастливая.
   -- Отчего ж не смеете? -- шопотом же спросил он, наклоняя ее голову к себе.
   -- А это прошлое? -- шептала она опять, кладя ему голову на грудь, как матери.
   Он тихонько отнял ее руки от лица, поцеловал в голову и долго любовался ее смущением, с наслаждением глядел на выступившие у ней и поглощенные опять глазами слезы.
   -- Поблекнет, как ваша сирень! -- заключил он. -- Вы взяли урок: теперь настала пора пользоваться им. Начинается жизнь: отдайте мне ваше будущее и не думайте ни о чем -- я ручаюсь за все. Пойдемте к тетке.
   Поздно ушел к себе Штольц.
   "Нашел свое, -- думал он, глядя влюбленными глазами на деревья, на небо, на озеро, даже на поднимавшийся с воды туман. -- Дождался! Столько лет жажды чувства, терпения, экономии сил души! Как долго я ждал -- все награждено: вот оно, последнее счастье человека!"
   Все теперь заслонилось в его глазах счастьем: контора, тележка отца, замшевые перчатки, замасленные счеты -- вся деловая жизнь. В его памяти воскресла только благоухающая комната его матери, варьяции Герца, княжеская галерея, голубые глаза, каштановые волосы под пудрой -- и все это покрывал какой-то нежный голос Ольги: он в уме слышал ее пение.
   -- Ольга -- моя жена! -- страстно вздрогнув, прошептал он. -- Все найдено, нечего искать, некуда идти больше!
   И в задумчивом чаду счастья шел домой, не замечая дороги, улиц...
   Ольга долго провожала его глазами, потом открыла окно, несколько минут дышала ночной прохладой; волнение понемногу улеглось, грудь дышала ровно.
   Она устремила глаза на озеро, на даль и задумалась так тихо, так глубоко, как будто заснула. Она хотела уловить, о чем она думает, что чувствует, и не могла. Мысли неслись так ровно, как волны, кровь струилась так плавно в жилах. Она испытывала счастье и не могла определить, где границы, что оно такое. Она думала, отчего ей так тихо, мирно, ненарушимо-хорошо, отчего ей покойно, между тем...
   -- Я его невеста... -- прошептала она.
   "Я невеста!" -- с гордым трепетом думает девушка, дождавшись этого момента, озаряющего всю ее жизнь, и вырастет высоко, и с высоты смотрит на ту темную тропинку, где вчера шла одиноко и незаметно.
   Отчего же Ольга не трепещет? Она тоже шла одиноко, незаметной тропой, также на перекрестке встретился ей он, подал руку и вывел не в блеск ослепительных лучей, а как будто на разлив широкой реки, к пространным полям и дружески улыбающимся холмам. Взгляд ее не зажмурился от блеска, не замерло сердце, не вспыхнуло воображение.
   Она с тихой радостью успокоила взгляд на разливе жизни, на ее широких полях и зеленых холмах. Не бегала у ней дрожь по плечам, не горел взгляд гордостью: только когда она перенесла этот взгляд с полей и холмов на того, кто подал ей руку, она почувствовала, что по щеке у ней медленно тянется слеза...
   Она все сидела, точно спала -- так тих был сон ее счастья: она не шевелилась, почти не дышала. Погруженная в забытье, она устремила мысленный взгляд в какую-то тихую, голубую ночь, с кротким сиянием, с теплом и ароматом. Греза счастья распростерла широкие крылья и плыла медленно, как облако в небе, над ее головой...
   Не видала она себя в этом сне завернутою в газы и блонды на два часа и потом в будничные тряпки на всю жизнь. Не снился ей ни праздничный пир, ни огни, ни веселые клики; ей снилось счастье, но такое простое, такое неукрашенное, что она еще раз, без трепета гордости, и только с глубоким умилением прошептала: "Я его невеста!"
  

V

   Боже мой! Как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова года полтора спустя после именин, когда нечаянно приехал к нему обедать Штольц. И сам Илья Ильич обрюзг, скука въелась в его глаза и выглядывала оттуда, как немочь какая-нибудь.
   Он походит, походит по комнате, потом ляжет и смотрит в потолок; возьмет книгу с этажерки, пробежит несколько строк глазами, зевнет и начнет барабанить пальцами по столу.
   Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее; у него появились заплаты на локтях; он смотрит так бедно, голодно, как будто плохо ест, мало спит и за троих работает.
   Халат на Обломове истаскался, и как ни заботливо зашивались дыры на нем, но он расползается везде и но швам: давно бы надо новый. Одеяло на постели тоже истасканное, кое-где с заплатами; занавески на окнах полиняли давно, и хотя они вымыты, но похожи на тряпки.
   Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле Обломова, потом осторожно, прикусив язык, принес прибор с графином водки, положил хлеб и ушел.
   Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся проворно шипящую сковороду с яичницей.
   И она ужасно изменилась, не в свою пользу. Она похудела. Нет круглых, белых, некраснеющих и небледнеющих щек; не лоснятся редкие брови; глаза у ней впали.
   Одета она в старое ситцевое платье; руки у ней не то загорели, не то загрубели от работы, от огня или от воды, или от того и от другого.
   Акулины уже не было в доме. Анисья -- и на кухне, и на огороде, и за птицами ходит, и полы моет, и стирает; она не управится одна, и Агафья Матвеевна, волей-неволей, сама работает на кухне: она толчет, сеет и трет мало, потому что мало выходит кофе, корицы и миндалю, а о кружевах она забыла и думать. Теперь ей чаще приходится крошить лук, тереть хрен и тому подобные пряности. В лице у ней лежит глубокое уныние.
   Но не о себе, не о своем кофе вздыхает она, тужит не оттого, что ей нет случая посуетиться, похозяйничать широко, потолочь корицу, положить ваниль в соус или варить густые сливки, а оттого, что другой год не кушает этого ничего Илья Ильич, оттого, что кофе ему не берется пудами из лучшего магазина, а покупается на гривенники в лавочке; сливки приносит не чухонка, а снабжает ими та же лавочка, оттого, что вместо сочной котлетки она несет ему на завтрак яичницу, заправленную жесткой, залежавшейся в лавочке же ветчиной.
   Что же это значит? А то, что другой год доходы с Обломовки, исправно присылаемые Штольцем, поступают на удовлетворение претензии по заемному письму, данному Обломовым хозяйке.
   "Законное дело" братца удалось сверх ожидания. При первом намеке Тарантьева на скандалезное дело Илья Ильич вспыхнул и сконфузился; потом пошли на мировую, потом выпили все трое, и Обломов подписал заемное письмо, сроком на четыре года; а через месяц Агафья Матвеевна подписала такое же письмо на имя братца, не подозревая, что такое и зачем она подписывает. Братец сказали, что это нужная бумага по дому, и велели написать: "К сему заемному письму такая-то (чин, имя и фамилия) руку приложила".
   Она только затруднилась тем, что много понадобилось написать, и попросила братца заставить лучше Ванюшу, что "он-де бойко стал писать", а она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не было.
   Обломов, подписывая, утешался отчасти тем, что деньги эти пойдут на сирот, а потом, на другой день, когда голова у него была свежа, он со стыдом вспомнил об этом деле и старался забыть, избегал встречи с братцем, и если Тарантьев заговаривал о том, он грозил немедленно съехать с квартиры и уехать в деревню.
   Потом, когда он получил деньги из деревни, братец пришли к нему и объявили, что ему, Илье Ильичу, легче будет начать уплату немедленно из дохода; что года в три претензия будет покрыта, между тем как с наступлением срока, когда документ будет подан ко взысканию, деревня должна будет поступить в публичную продажу, так как суммы в наличности у Обломова не имеется и не предвидится.
   Обломов понял, в какие тиски попал он, когда все, что присылал Штольц, стало поступать на уплату долга, а ему оставалось только небольшое количество денег на прожиток.
   Братец спешил окончить эту добровольную сделку с своим должником года в два, чтоб как-нибудь и что-нибудь не помешало делу, и оттого Обломов вдруг попал в затруднительное положение.
   Сначала это было не очень заметно благодаря его привычке не знать, сколько у него в кармане денег; но Иван Матвеевич вздумал присвататься к дочери какого-то лабазника, нанял особую квартиру и переехал.
   Хозяйственные размахи Агафьи Матвеевны вдруг приостановились: осетрина, белоснежная телятина, индейки стали появляться на другой кухне, в новой квартире Мухоярова.
   Там по вечерам горели огни, собирались будущие родные братца, сослуживцы и Тарантьев; все очутилось там. Агафья Матвеевна и Анисья вдруг остались с разинутыми ртами и с праздно повисшими руками, над пустыми кастрюлями и горшками.
   Агафья Матвеевна в первый раз узнала, что у ней есть только дом, огород и цыплята и что ни корица, ни ваниль не растут в ее огороде; увидела, что на рынках лавочники мало-помалу перестали ей низко кланяться с улыбкой и что эти поклоны и улыбки стали доставаться новой, толстой, нарядной кухарке ее братца.
   Обломов отдал хозяйке все деньги, оставленные ему братцем на прожиток, и она месяца три-четыре без памяти по-прежнему молола пудами кофе, толкла корицу, жарила телятину и индеек, и делала это до последнего дня, в который истратила последние семь гривен и пришла к нему сказать, что у ней денег нет.
   Он три раза перевернулся на диване от этого известия, потом посмотрел в ящик к себе: и у него ничего не было. Стал припоминать, куда их дел, и ничего не припомнил: пошарил на столе рукой, нет ли медных денег, спросил Захара, тот и во сне не видал. Она пошла к братцу и наивно сказала, что в доме денег нет.
   -- А куда вы с вельможей ухлопали тысячу рублей, что я дал ему на прожитье? -- спросил он. -- Где же я денег возьму? Ты знаешь, я в законный брак вступаю: две семьи содержать не могу, а вы с барином-то по одежке протягивайте ножки.
   -- Что вы, братец, меня барином попрекаете? -- сказала она. -- Что он вам делает? Никого не трогает, живет себе. Не я приманивала его на квартиру: вы с Михеем Андреичем.
   Он дал ей десять рублей и сказал, что больше нет. Но потом, обдумав дело с кумом в заведении, решил, что так покидать сестру и Обломова нельзя, что, пожалуй, дойдет дело до Штольца, тот нагрянет, разберет и, чего доброго, как-нибудь переделает, не успеешь и взыскать долг, даром что "законное дело": немец, следовательно, продувной!
   Он стал давать по пятидесяти рублей в месяц еще, предположив взыскать эти деньги из доходов Обломова третьего года, но при этом растолковал и даже побожился сестре, что больше ни гроша не положит, и рассчитал, какой стол должны они держать, как уменьшить издержки, даже назначил, какие блюда когда готовить, высчитал, сколько она может получить за цыплят, за капусту, и решил, что со всем этим можно жить припеваючи.
   В первый раз в жизни Агафья Матвеевна задумалась не о хозяйстве, а о чем-то другом, в первый раз заплакала, не от досады на Акулину за разбитую посуду, не от брани братца за недоваренную рыбу; в первый раз ей предстала грозная нужда, но грозная не для нее, для Ильи Ильича.
   "Как вдруг этот барин, -- разбирала она, -- станет кушать вместо спаржи репу с маслом, вместо рябчиков баранину, вместо гатчинских форелей, янтарной осетрины -- соленого судака, может быть студень из лавочки..."
   Ужас! Она не додумалась до конца, а торопливо оделась, наняла извозчика и поехала к мужниной родне, не в пасху и рождество, на семейный обед, а утром рано, с заботой, с необычайной речью и вопросом, что делать, и взять у них денег.
   У них много: они сейчас дадут, как узнают, что это для Ильи Ильича. Если б это было ей на кофе, на чай, детям на платье, на башмаки или на другие подобные прихоти, она бы и не заикнулась, а то на крайнюю нужду, до зарезу: спаржи Илье Ильичу купить, рябчиков на жаркое, он любит французский горошек...
   Но там удивились, денег ей не дали, а сказали, что если у Ильи Ильича есть вещи какие-нибудь, золотые или, пожалуй, серебряные, даже мех, так можно заложить и что есть такие благодетели, что третью часть просимой суммы дадут до тех пор, пока он опять получит из деревни.
   Этот практический урок в другое время пролетел бы над гениальной хозяйкой, не коснувшись ее головы, и не втолковать бы ей его никакими пулями, а тут она умом сердца поняла, сообразила все и взвесила... свой жемчуг, полученный в приданое.
   Илья Ильич, не подозревая ничего, пил на другой день смородинную водку, закусывал отличной семгой, кушал любимые потроха и белого свежего рябчика. Агафья Матвеевна с детьми поела людских щей и каши и только за компанию с Ильей Ильичом выпила две чашки кофе.
   Вскоре за жемчугом достала она из заветного сундука фермуар, потом пошло серебро, потом салоп... Пришел срок присылки денег из деревни: Обломов отдал ей все. Она выкупила жемчуг и заплатила проценты за фермуар, серебро и мех и опять готовила ему спаржу, рябчики, и только для виду пила с ним кофе. Жемчуг опять поступил на свое место.
   Из недели в неделю, изо дня в день тянулась она из сил, мучилась, перебивалась, продала шаль, послала продать парадное платье и осталась в ситцевом ежедневном наряде, с голыми локтями, и по воскресеньям прикрывала шею старой, затасканной косынкой.
   Вот отчего она похудела, отчего у ней впали глаза и отчего она сама принесла завтрак Илье Ильичу.
   У ней даже доставало духа сделать веселое лицо, когда Обломов объявил, что завтра к нему придут обедать Тарантьев, Алексеев или Иван Герасимович. Обед являлся вкусный и чисто поданный. Она не срамила хозяина. Но скольких волнений, беготни, упрашиванья по лавочкам, потом бессоницы, даже слез стоили ей эти заботы!
   Как вдруг глубоко окунулась она в треволнения жизни и как познала ее счастливые и несчастные дни! Но она любила эту жизнь: несмотря на всю горечь своих слез и забот, она не променяла бы ее на прежнее, тихое теченье, когда она не знала Обломова, когда с достоинством господствовала среди наполненных, трещавших и шипевших кастрюль, сковород и горшков, повелевала Акулиной, дворником.
   Она от ужаса даже вздрогнет, когда вдруг ей предстанет мысль о смерти, хотя смерть разом положила бы конец ее невысыхаемым слезам, ежедневной беготне и еженочной несмыкаемости глаз.
   Илья Ильич позавтракал, прослушал, как Маша читает по-французски, посидел в комнате у Агафьи Матвеевны, смотрел, как она починивала Ванечкину курточку, переворачивая ее раз десять то на ту, то на другую сторону, и в то же время беспрестанно бегала в кухню посмотреть, как жарится баранина к обеду, не пора ли заваривать уху.
   -- Что вы все хлопочете, право? -- говорил Обломов, -- оставьте!
   -- Кто ж будет хлопотать, если не я? -- сказала она. -- Вот только положу две заплатки здесь, и уху станем варить. Какой дрянной мальчишка этот Ваня! На той неделе заново вычинила куртку -- опять разорвал! Что смеешься? -- обратилась она к сидевшему у стола Ване, в панталонах и в рубашке об одной помочи. -- Вот не починю до утра, и нельзя будет за ворота бежать. Мальчишки, должно быть, разорвали: дрался -- признавайся?
   -- Нет, маменька, это само разорвалось, -- сказал Ваня.
   -- То-то само! Сидел бы дома да твердил уроки, чем бегать по улицам! Вот когда Илья Ильич опять скажет, что ты по-французски плохо учишься, -- я и сапоги сниму: поневоле будешь сидеть за книжкой!
   -- Я не люблю учиться по-французски.
   -- Отчего? -- спросил Обломов.
   -- Да по-французски есть много нехороших слов...
   Агафья Матвеевна вспыхнула. Обломов расхохотался. Верно, и прежде уже был у них разговор о "нехороших словах".
   -- Молчи, дрянной мальчишка, -- сказала она. -- Утри лучше нос, не видишь?
   Ванюша фыркнул, но носа не утер.
   -- Вот погодите, получу из деревни деньги, я ему две пары сошью, -- вмешался Обломов, -- синюю курточку, а на будущий год мундир: в гимназию поступит.
   -- Ну, еще и в старом походит, -- сказала Агафья Матвеевна, -- а деньги понадобятся на хозяйство. Солонины запасем, варенья вам наварю... Пойти посмотреть, принесла ли Анисья сметаны... -- Она встала.
   -- А что нынче? -- спросил Обломов.
   -- Уха из ершей, жареная баранина да вареники.
   Обломов молчал.
   Вдруг подъехал экипаж, застучали в калитку, началось скаканье на цепи и лай собаки.
   Обломов ушел к себе, думая, что кто-нибудь пришел к хозяйке: мясник, зеленщик или другое подобное лицо. Такой визит сопровождался обыкновенно просьбами денег, отказом со стороны хозяйки, потом угрозой со стороны продавца, потом просьбами подождать со стороны хозяйки, потом бранью, хлопаньем дверей, калитки и неистовым скаканьем и лаем собаки -- вообще неприятной сценой. Но подъехал экипаж -- что бы это значило? Мясники и зеленщики в экипажах не ездят.
   Вдруг хозяйка, в испуге, вбежала к нему.
   -- К вам гость! -- сказала она.
   -- Кто же: Тарантьев или Алексеев?
   -- Нет, нет, тот, что обедал в ильин день.
   -- Штольц? -- в тревоге говорил Обломов, озираясь кругом, куда бы уйти. -- Боже! Что он скажет, как увидит... Скажите, что я уехал! -- торопливо прибавил он и ушел к хозяйке в комнату.
   Анисья кстати подоспела навстречу гостю. Агафья Матвеевна успела передать ей приказание. Штольц поверил, только удивился, как это Обломова не было дома.
   -- Ну, скажи, что я через два часа приду, обедать буду! -- сказал он и пошел поблизости, в публичный сад.
   -- Обедать будет! -- с испугом передавала Анисья.
   -- Обедать будет! -- повторила в страхе Агафья Матвеевна Обломову.
   -- Надо другой обед изготовить, -- решил он помолчав.
   Она обратила на него взгляд, полный ужаса. У ней оставался всего полтинник, а до первого числа, когда-братец выдает деньги, осталось еще десять дней. В долг никто не дает.
   -- Не успеем, Илья Ильич, -- робко заметила она, -- пусть покушает, что есть...
   -- Не ест он этого, Агафья Матвеевна: ухи терпеть не может, даже стерляжьей не ест; баранины тоже в рот не берет.
   -- Языка можно в колбасной взять! -- вдруг, как будто по вдохновению, сказала она, -- тут близко.
   -- Это хорошо, это можно: да велите зелени какой-нибудь, бобов свежих...
   -- Бобы восемь гривен фунт! -- пошевелилось у ней в горле, но на язык не сошло.
   -- Хорошо, я сделаю... -- сказала она, решившись заменить бобы капустой.
   -- Сыру швейцарского велите фунт взять! -- командовал он, не зная о средствах Агафьи Матвеевны, -- и больше ничего! Я извинюсь, скажу, что не ждали... Да если б можно бульон какой-нибудь.
   Она было ушла.
   -- А вина? -- вдруг вспомнил он.
   Она отвечала новым взглядом ужаса.
   -- Надо послать за лафитом, -- хладнокровно заключил он.
  

VI

   Через два часа пришел Штольц.
   -- Что с тобой? Как ты переменился, обрюзг, бледен! Ты здоров? -- спросил Штольц.
   -- Плохо здоровье, Андрей, -- говорил Обломов, обнимая его, -- левая нога что-то все немеет.
   -- Как у тебя здесь гадко! -- сказал, оглядываясь, Штольц. -- Что это ты не бросишь этого халата? Смотри, весь в заплатах!
   -- Привычка, Андрей; жаль расстаться.
   -- А одеяло, а занавески... -- начал Штольц, -- тоже привычка? Жаль переменить эти тряпки? Помилуй, неужели ты можешь спать на этой постели? Да что с тобой?
   Штольц пристально посмотрел на Обломова, потом опять на занавески, на постель.
   -- Ничего, -- говорил смущенный Обломов, -- ты знаешь, я всегда был не очень рачителен о своей комнате... Давай лучше обедать. Эй, Захар! Накрывай скорей на стол... Ну, что ты, надолго ли? Откуда?
   -- Узнай, что я и откуда? -- спросил Штольц. -- До тебя ведь здесь не доходят вести из живого мира?
   Обломов с любопытством смотрел на него и дожидался, что он скажет.
   -- Что Ольга? -- спросил он.
   -- А, не забыл! Я думал, что ты забудешь, -- сказал Штольц.
   -- Нет, Андрей, разве ее можно забыть? Это значит забыть, что я когда-то жил, был в раю... А теперь вот!.. -- Он вздохнул. -- Но где же она?
   -- В своей деревне, хозяйничает.
   -- С теткой? -- спросил Обломов.
   -- И с мужем.
   -- Она замужем? -- вдруг, вытаращив глаза, произнес Обломов.
   -- Чего ж ты испугался? Не воспоминания ли?.. -- тихо, почти нежно прибавил Штольц.
   -- Ах, нет, бог с тобой! -- оправдывался Обломов, приходя в себя. -- Я не испугался, но удивился; не знаю, почему это поразило меня. Давно ли? Счастлива ли? скажи, ради бога. Я чувствую, что ты снял с меня большую тяжесть! Хотя ты уверял меня, что она простила, но, знаешь... я не был покоен! Все грызло меня что-то... Милый Андрей, как я благодарен тебе!
   Он радовался так от души, так подпрыгивал на своем диване, так шевелился, что Штольц любовался им и был даже тронут.
   -- Какой ты добрый, Илья! -- сказал он. -- Сердце твое стоило ее! Я ей все перескажу...
   -- Нет, нет, не говори! -- перебил Обломов. -- Она сочтет меня бесчувственным, что я с радостью услыхал о ее замужестве.
   -- А радость разве не чувство, и притом еще без эгоизма? Ты радуешься только ее счастью...
   -- Правда, правда! -- перебил Обломов. -- Бог знает, что я мелю... Кто ж, кто этот счастливец? -- Я и не спрошу.
   -- Кто? -- повторил Штольц. -- Какой ты недогадливый, Илья!
   Обломов вдруг остановил на своем друге неподвижный взгляд: черты его окоченели на минуту, и румянец сбежал с лица.
   -- Не... ты ли? -- вдруг спросил он.
   -- Опять испугался. Чего же? -- засмеявшись, сказал Штольц.
   -- Не шути, Андрей, скажи правду! -- с волнением говорил Обломов.
   -- Ей богу, не шучу. Другой год я женат на Ольге.
   Мало-помалу испуг пропадал в лице Обломова, уступая место мирной задумчивости; он еще не поднимал глаз, но задумчивость его через минуту была уж полна тихой и глубокой радости, и когда он медленно взглянул на Штольца, во взгляде его уж было умиление и слезы.
   -- Милый Андрей! -- произнес Обломов, обнимая его. -- Милая Ольга... Сергевна! -- прибавил потом, сдержав восторг. -- Вас благословил сам бог! Боже мой! как я счастлив! Скажи же ей...
   -- Скажу, что другого Обломова не знаю! -- перебил его глубоко тронутый Штольц.
   -- Нет, скажи, напомни, что я встретился ей затем, чтоб вывести ее на путь, и что я благословляю эту встречу, благословляю ее и на новом пути! Что, если б другой... -- с ужасом прибавил он, -- а теперь, -- весело заключил он, -- я не краснею своей роли, не каюсь; с души тяжесть спала; там ясно, и я счастлив. Боже! благодарю тебя!
   Он опять чуть не прыгал на диване от волнения: то прослезится, то засмеется.
   -- Захар, шампанского к обеду! -- закричал он, забыв, что у него не было ни гроша.
   -- Все скажу Ольге, все! -- говорил Штольц. -- Недаром она забыть не может тебя. Нет, ты стоил ее: у тебя сердце, как колодезь, глубоко!
   Голова Захара выставилась из передней.
   -- Пожалуйте сюда! -- говорил он, мигая барину.
   -- Что там? -- с нетерпением спросил он. -- Поди вон!
   -- Денег пожалуйте! -- шептал Захар.
   Обломов вдруг замолчал.
   -- Ну, не нужно! -- шепнул он в дверь. -- Скажи, что забыл, не успел! Поди!.. Нет, поди сюда! -- громко сказал он. -- Знаешь ли новость, Захар? Поздравь: Андрей Иванович женился!
   -- Ах, батюшка! Привел бог дожить до этакой радости! Поздравляем, батюшка, Андрей Иваныч; дай бог вам несчетные годы жить, деток наживать. Ах, господи, вот радости!
   Захар кланялся, улыбался, сипел, хрипел. Штольц вынул ассигнацию и подал ему.
   -- На вот тебе, да купи себе сюртук, -- сказал он, -- посмотри, ты точно нищий.
   -- На ком, батюшка? -- спросил Захар, ловя руки Штольца.
   -- На Ольге Сергевне -- помнишь? -- сказал Обломов.
   -- На Ильинской барышне! Господи! Какая славная барышня! Поделом бранили меня тогда Илья Ильич, старого пса! Грешен, виноват: все на вас сворачивал. Я тогда и людям ильинским рассказал, а не Никита! Точно, что клевета вышла. Ах ты, господи, ах, боже мой!.. -- твердил он, уходя в переднюю.
   -- Ольга зовет тебя в деревню к себе гостить: любовь твоя простыла, неопасно: ревновать не станешь. Поедем.
   Обломов вздохнул.
   -- Нет, Андрей, -- сказал он, -- не любви и не ревности я боюсь, а все-таки к вам не поеду.
   -- Чего ж ты боишься?
   -- Боюсь зависти: ваше счастье будет для меня зеркалом, где я все буду видеть свою горькую и убитую жизнь; а ведь уж я жить иначе не стану, не могу.
   -- Полно, милый Илья! Нехотя станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался голос! Помнишь Casta diva?
   Обломов замахал рукой, чтоб он не напоминал.
   -- Едем же! -- настаивал Штольц. -- Это ее воля; она не отстанет. Я устану, а она нет. Это такой огонь, такая жизнь, что даже подчас достается мне. Опять забродит у тебя в душе прошлое. Вспомнишь парк, сирень и будешь пошевеливаться...
   -- Нет, Андрей, нет, не поминай, не шевели, ради бога! -- серьезно перебил его Обломов. -- Мне больно от этого, а не отрадно. Воспоминания -- или величайшая поэзия, когда они -- воспоминания о живом счастье, или -- жгучая боль, когда они касаются засохших ран... Поговорим о другом. Да, я не поблагодарил тебя за твои хлопоты о моих делах, о деревне. Друг мой! Я не могу, не в силах; ищи благодарности в своем собственном сердце, в своем счастье -- в Ольге... Сергевне, а я... я... не могу! Прости, что сам я до сих пор не избавил тебя от хлопот. Но вот скоро весна, я непременно отправлюсь в Обломовку...
   -- А знаешь, что делается в Обломовке? Ты не узнаешь ее! -- сказал Штольц. -- Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на письма. Мост построен, дом прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу -- за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел в ведомости расходы...
   Обломов молчал.
   -- Ты не читал их? -- спросил Штольц, глядя на него. -- Где они?
   -- Постой, я после обеда сыщу; надо Захара спросить.
   -- Ах Илья, Илья! Не то смеяться, не то плакать.
   -- После обеда сыщем. Давай обедать!
   Штольц поморщился, садясь за стол. Он вспомнил ильин день: устриц, ананасы, дупелей; а теперь видел толстую скатерть, судки для уксуса и масла без пробок, заткнутые бумажками; на тарелках лежало по большому черному ломтю хлеба, вилки с изломанными черенками. Обломову подали уху, а ему суп с крупой и вареного цыпленка, потом следовал жесткий язык, после баранина. Явилось красное вино. Штольц налил полстакана, попробовал, поставил стакан на стол и больше уж не пробовал. Илья Ильич выпил две рюмки смородинной водки, одну за другой, и с жадностью принялся за баранину.
   -- Вино никуда не годится! -- сказал Штольц.
   -- Извини, второпях не успели на ту сторону сходить, -- говорил Обломов. -- Вот, не хочешь ли смородинной водки? Славная, Андрей, попробуй! -- Он налил еще рюмку и выпил.
   Штольц с изумлением поглядел на него, но промолчал.
   -- Агафья Матвеевна сама настаивает: славная женщина! -- говорил Обломов, несколько опьянев. -- Я, признаться, не знаю, как я буду в деревне жить без нее: такой хозяйки не найдешь.
   Штольц слушал его, немного нахмурив брови.
   -- Ты думаешь, это кто все готовит? Анисья? Нет! -- продолжал Обломов. -- Анисья за цыплятами ходит, да капусту полет в огороде, да полы моет; а это все Агафья Матвеевна делает.
   Штольц не ел ни баранины, ни вареников, положил вилку и смотрел, с каким аппетитом ел это все Обломов.
   -- Теперь ты уж не увидишь на мне рубашки наизнанку, -- говорил дальше Обломов, с аппетитом обсасывая косточку, -- она все осмотрит, все увидит, ни одного нештопанного чулка нет -- и все сама. А кофе как варит! Вот я угощу тебя после обеда.
   Штольц слушал молча, с озабоченным лицом.
   -- Теперь брат ее съехал, жениться вздумал, так хозяйство, знаешь, уж не такое большое, как прежде. А бывало так у ней все и кипит в руках! С утра до вечера так и летает: и на рынок и в Гостиный двор... Знаешь, я тебе скажу, -- плохо владея языком, заключил Обломов, -- дай мне тысячи две-три, так я бы тебя не стал потчевать языком да бараниной; целого бы осетра подал, форелей, филе первого сорта. А Агафья Матвеевна без повара чудес бы наделала -- да!
   Он выпил еще рюмку водки.
   -- Да выпей, Андрей, право выпей: славная водка! Ольга Сергевна тебе этакой не сделает! -- говорил он нетвердо. -- Она споет Casta diva, а водки сделать не умеет так! И пирога такого с цыплятами и грибами не сделает! Так пекли только бывало в Обломовке да вот здесь! И что еще хорошо, так это то, что не повар; тот бог знает какими руками заправляет пирог; а Агафья Матвеевна -- сама опрятность!
   Штольц слушал внимательно, навострив уши.
   -- А руки-то у нее были белые, -- продолжал значительно отуманенный вином Обломов, -- поцеловать не грех! Теперь стали жестки, потому что все сама! Сама крахмалит мне рубашки! -- с чувством, почти со слезами произнес Обломов. -- Ей-богу, так, я сам видел. За другим жена так не смотрит -- ей-богу! Славная баба Агафья Матвеевна! Эх, Андрей! Переезжай-ко сюда с Ольгой Сергеевной, найми здесь дачу: то-то бы зажили! В роще чай бы стали пить, в ильинскую пятницу на Пороховые бы Заводы пошли, за нами бы телега с припасами да с самоваром ехала. Там, на траве, на ковре легли бы! Агафья Матвеевна выучила бы и Ольгу Сергевну хозяйничать, право выучила бы. Теперь вот только плохо пошло: брат переехал; а если б нам дали три- четыре тысячи, я бы тебе таких индеек наставил тут...
   -- Ты получаешь пять от меня! -- сказал вдруг Штольц. -- Куда ж ты их деваешь?
   -- А долг? -- вдруг вырвалось у Обломова.
   Штольц вскочил с места.
   -- Долг? -- повторил он. -- Какой долг?
   И он, как грозный учитель, глядел на прячущегося ребенка.
   Обломов вдруг замолчал. Штольц пересел к нему на диван.
   -- Кому ты должен? -- спросил он.
   Обломов немного отрезвился и опомнился.
   -- Никому, я соврал, -- сказал он.
   -- Нет, ты вот теперь лжешь, да неискусно. Что у тебя? Что с тобой, Илья? А! Так вот что значит баранина, кислое вино! У тебя денег нет! Куда ж ты деваешь?
   -- Я точно должен... немного, хозяйке за припасы... -- говорил Обломов.
   -- За баранину и за язык! Илья, говори, что у тебя делается? Что это за история: брат переехал, хозяйство пошло плохо... Тут что-то неловко. Сколько ты должен?
   -- Десять тысяч, по заемному письму... -- прошептал Обломов.
   Штольц вскочил и опять сел.
   -- Десять тысяч? Хозяйке? За припасы? -- повторил он с ужасом.
   -- Да, много забирали; я жил очень широко... Помнишь, ананасы да персики... вот я задолжал... -- бормотал Обломов. -- Да что об этом?
   Штольц не отвечал ему. Он соображал: "Брат переехал, хозяйство пошло плохо -- и точно оно так: все смотрит голо, бедно, грязно! Что ж хозяйка за женщина? Обломов хвалит ее! она смотрит за ним; он говорит о ней с жаром..."
   Вдруг Штольц изменился в лице, поймав истину. На него пахнуло холодом.
   -- Илья! -- спросил он. -- Эта женщина... что она тебе?.. -- Но Обломов положил голову на стол и задремал.
   "Она его грабит, тащит с него все... это вседневная история, а я до сих пор не догадался!" -- думал он.
   Штольц встал и быстро отворил дверь к хозяйке, так что та, увидя его, с испугу выронила ложечку из рук, которою мешала кофе.
   -- Мне нужно с вами поговорить, -- вежливо сказал он.
   -- Пожалуйте в гостиную, я сейчас приду, -- отвечала она робко.
   И, накинув на шею косынку, вошла вслед за ним в гостиную и села на кончике дивана. Шали уж не было на ней, и она старалась прятать руки под косынку.
   -- Илья Ильич дал вам заемное письмо? -- спросил он.
   -- Нет, -- с тупым взглядом удивления отвечала она, -- они мне никакого письма не давали.
   -- Как никакого?
   -- Я никакого письма не видала! -- твердила она с тем же тупым удивлением...
   -- Заемное письмо! -- повторил Штольц.
   Она подумала немного.
   -- Вы бы поговорили с братцем, -- сказала она, -- а я никакого письма не видала.
   "Что она, дура или плутовка?" -- подумал Штольц.
   -- Но он должен вам? -- спросил он.
   Она поглядела на него тупо, потом вдруг лицо у ней осмыслилось, даже выразило тревогу. Она вспомнила о заложенном жемчуге, о серебре, о салопе и вообразила, что Штольц намекает на этот долг; только никак не могла понять, как узнали об этом; она ни слова не проронила не только Обломову об этой тайне, даже Анисье, которой отдавала отчет в каждой копейке.
   -- Сколько он вам должен? -- с беспокойством спрашивал Штольц.
   -- Ничего не должны! Ни копеечки!
   "Скрывает передо мной, стыдится, жадная тварь, ростовщица! -- думал он. -- Но я доберусь".
   -- А десять тысяч? -- сказал он.
   -- Какие десять тысяч? -- в тревожном удивлении спросила она.
   -- Илья Ильич вам должен десять тысяч по заемному письму? -- да или нет? -- спросил он.
   -- Они ничего не должны. Были должны постом мяснику двенадцать с полтиной, так еще на третьей неделе отдали; за сливки молочнице тоже заплатили -- они ничего не должны.
   -- Разве документа у вас на него нет?
   Она тупо поглядела на него.
   -- Вы бы с братцем поговорили, -- отвечала она, они живут через улицу, в доме Замыкалова, вот здесь, еще погреб в доме есть.
   -- Нет, позвольте переговорить с вами, -- решительно сказал он. -- Илья Ильич считает себя должным вам, а не братцу...
   -- Они мне не должны, -- отвечала она, -- а что я закладывала серебро, земчуг и мех, так это я для себя закладывала. Маше и себе башмаки купила, Ванюше на рубашки да в зеленные лавки отдала. А на Илью Ильича ни копеечки не пошло.
   Он смотрел на нее, слушал и вникал в смысл ее слов. Он один, кажется, был близок к разгадке тайны Агафьи Матвеевны, и взгляд пренебрежения, почти презрения, который он кидал на нее, говоря с ней, невольно сменился взглядом любопытства, даже участия.
   В закладе жемчуга, серебра он вполовину смутно прочел тайну жертв и только не мог решить, приносились ли они чистою преданностью или в надежде каких-нибудь будущих благ.
   Он не знал, печалиться ли ему или радоваться за Илью. Открылось явно, что он не должен ей, что этот долг есть какая-то мошенническая проделка ее братца, но зато открывалось многое другое... Что значат эти заклады серебра, жемчугу?
   -- Так вы не имеете претензий на Илье Ильиче? -- спросил он.
   -- Вы потрудитесь с братцем поговорить, -- отвечала она монотонно, -- теперь они должны быть дома.
   -- Вам не должен Илья Ильич, говорите вы?
   -- Ни копеечки, ей-богу правда! -- божилась она, глядя на образ и крестясь.
   -- Вы это подтвердите при свидетелях?
   -- При всех, хоть на исповеди! -- А что земчуг и серебро я заложила, так это на свои расходы...
   -- Очень хорошо! -- перебил ее Штольц. -- Завтра я побываю у вас с двумя моими знакомыми, и вы не откажетесь сказать при них то же самое?
   -- Вы бы лучше с братцем переговорили, -- повторяла она, -- а то я одета-то не так... все на кухне, нехорошо, как чужие увидят: осудят.
   -- Ничего, ничего; а с братцем вашим я увижусь завтра же, после того как вы подпишете бумагу...
   -- Писать-то я отвыкла совсем.
   -- Да тут немного нужно написать, всего две строки.
   -- Нет, уж увольте; пусть вот лучше Ванюша бы написал: он чисто пишет...
   -- Нет, вы не отказывайтесь, -- настаивал он. -- Если вы не подпишете бумаги, то это значит, что Илья Ильич должен вам десять тысяч.
   -- Нет, они не должны ничего, ни копеечки, -- твердила она, -- ей-богу!
   -- В таком случае, вы должны подписать бумагу. Прощайте, до завтра.
   -- Завтра бы вы лучше к братцу зашли... -- говорила она, провожая его, -- вон тут, на углу, через улицу.
   -- Нет, и вас прошу братцу до меня ничего не говорить, иначе Илье Ильичу будет очень неприятно...
   -- Так я не скажу им ничего! -- послушно сказала она.
  

VII

   На другой день Агафья Матвеевна дала Штольцу свидетельство, что она никакой денежной претензии на Обломова не имеет. С этим свидетельством Штольц внезапно явился перед братцем.
   Это было истинным громовым ударом для Ивана Матвеевича. Он вынул документ и показал трепещущим средним пальцем правой руки, ногтем вниз, на подпись Обломова и на засвидетельствование маклера.
   -- Закон-с, -- сказал он, -- мое дело сторона; я только соблюдаю интересы сестры, а какие деньги брали Илья Ильич, мне неизвестно.
   -- Этим не кончится ваше дело, -- погрозил ему, уезжая, Штольц.
   -- Законное дело-с, а я в стороне! -- оправдывался Иван Матвеевич, пряча руки в рукава.
   На другой день, только что он пришел в присутствие, явился курьер от генерала, который немедленно требовал его к себе.
   -- К генералу! -- с ужасом повторило все присутствие. -- Зачем? Что такое? Не требует ли дела какого-нибудь? Какое именно? Скорей, скорей! Подшивать дела, делать описи! Что такое?
   Вечером Иван Матвеевич пришел в заведение сам не свой. Тарантьев уже давно ждал его там.
   -- Что, кум? -- спросил он с нетерпением.
   -- Что! -- монотонно произнес Иван Матвеевич. А как ты думаешь, что!
   -- Обругали, что ли?
   -- "Обругали!" -- передразнил его Иван Матвеевич. -- Лучше бы прибили! А ты хорош! -- упрекнул он. -- Не сказал, что' это за немец такой!
   -- Ведь я говорил тебе, что продувной!
   -- Это что: продувной! Видали мы продувных! Зачем ты не сказал, что он в силе? Они с генералом друг другу ты говорят, вот как мы с тобой. Стал бы я связываться с этакими, если б знал!
   -- Да ведь законное дело! -- возразил Тарантьев.
   -- "Законное дело"! -- опять передразнил его Мухояров. -- Поди-ко скажи там: язык прильпне к гортани. Ты знаешь, что генерал спросил меня?
   -- Что? -- с любопытством спросил Тарантьев.
   -- "Правда ли, что вы, с каким-то негодяем, напоили помещика Обломова пьяным и заставили подписать заемное письмо на имя вашей сестры?"
   -- Так и сказал: "с негодяем?" -- спросил Тарантьев.
   -- Да, так и сказал...
   -- Кто же это такой негодяй-то? -- спросил опять Тарантьев.
   Кум поглядел на него.
   -- Небойсь, не знаешь? -- желчно сказал он. -- Нешто не ты?
   -- Меня-то как припутали?
   -- Скажи спасибо немцу да своему земляку. Немец-то все пронюхал, выспросил...
   -- Ты бы, кум, на другого показал, а про меня бы сказал, что меня тут не было!
   -- Вона! Ты что за святой! -- сказал кум.
   -- Что ж ты отвечал, когда генерал спросил: "Правда ли, что вы там, с каким-то негодяем"?.. Вот тут-то бы и обойти его.
   -- Обойти? Обойдешь, поди-ко! Глаза какие-то зеленые! Силился, силился, хотел выговорить: "Неправда, мол, клевета, ваше превосходительство, никакого Обломова и знать не знаю: это все Тарантьев!.." -- да с языка нейдет; только пал пред стопы его.
   -- Что ж они, дело, что ли, хотят затевать? -- глухо спросил Тарантьев. -- Я ведь в стороне; вот ты, кум...
   -- "В стороне"! Ты в стороне? Нет, кум, уж если в петлю лезть, так тебе первому: кто уговаривал Обломова пить-то? Кто срамил, грозил?..
   -- Ты же научил, -- говорил Тарантьев.
   -- А ты несовершеннолетний, что ли? Я знать ничего не знаю, ведать не ведаю.
   -- Это, кум, бессовестно! Сколько через меня перепало тебе, а мне-то всего триста рублей досталось...
   -- Что ж, одному все взять на себя? Экой ты какой ловкий! Нет, я знать ничего не знаю, -- говорил он, -- а меня просила сестра, по женскому незнанию дела, заявить письмо у маклера -- вот и все. Ты и Затертый были свидетелями, вы и в ответе!
   -- Ты бы сестру-то хорошенько: как она смела против брата идти? -- сказал Тарантьев.
   -- Сестра -- дура; что с ней будешь делать?
   -- Что она?
   -- Что? Плачет, а сама стоит на своем: "Не должен, дескать, Илья Ильич, да и только, и денег она никаких ему не давала".
   -- У тебя зато есть письмо на нее, -- сказал Тарантьев, -- ты не потеряешь своего...
   Мухояров вынул из кармана заемное письмо на сестру, разорвал его на части и подал Тарантьеву.
   -- На вот, я тебе подарю, не хочешь ли? -- прибавил он. -- Что с нее взять? Дом, что ли, с огородишком? И тысячи не дадут: он весь разваливается. Да что я, нехристь, что ли, какой? По миру ее пустить с ребятишками?
   -- Стало, следствие начнется? -- робко спросил Тарантьев. -- Вот тут-то, кум, отделаться бы подешевле: ты уж, брат, выручи!
   -- Какое следствие? Никакого следствия не будет! Генерал было погрозил выслать из города, да немец-то вступился, не хочет срамить Обломова.
   -- Что ты, кум! Как гора с плеч! Выпьем! -- сказал Тарантьев.
   -- Выпьем? Из каких это доходов? На твои, что ль?
   -- А твои? Сегодня, поди, целковых семь забрал!
   -- Что-о! Прощай доходы: что генерал-то сказал, я не договорил.
   -- А что? -- вдруг опять струсив, спросил Тарантьев.
   -- В отставку велел подать.
   -- Что ты, кум! -- выпуча на него глаза, сказал Тарантьев. -- Ну, -- заключил он с яростью, -- теперь обругаю же я земляка на чем свет стоит!
   -- Только бы тебе ругаться!
   -- Нет, уж обругаю, как ты хочешь! -- говорил Тарантьев. -- А впрочем, правда, лучше погожу; вот что я вздумал; слушай-ко, кум!
   -- Что еще? -- повторил в раздумье Иван Матвеевич.
   -- Можно тут хорошее дело сделать. Жаль только, что ты съехал с квартиры...
   -- А что?
   -- Что! -- говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. -- Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того... свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный казак: затеешь следствие -- законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет.
   -- А что, в самом деле, можно! -- отвечал Мухояров задумчиво. -- Ты неглуп на выдумки, только в дело не годишься, и Затертый тоже. Да я найду, постой! -- говорил он оживляясь. -- Я им дам! Я кухарку свою на кухню к сестре подошлю: она подружится с Анисьей, все выведает, а там... Выпьем, кум!
   -- Выпьем! -- повторил Тарантьев. -- А потом уж я обругаю земляка!
   Штольц попытался увезти Обломова, но тот просил оставить его только на месяц, так просил, что Штольц не мог не сжалиться. Ему нужен был этот месяц, по словам его, чтоб кончить все расчеты, сдать квартиру и так уладить дела с Петербургом, чтоб уж более туда не возвращаться. Потом нужно было закупить все для уборки деревенского дома; наконец он хотел приискать себе хорошую экономку, вроде Агафьи Матвеевны, даже не отчаивался уговорить и ее продать дом и переселиться в деревню, на достойное ее поприще -- сложного и обширного хозяйства.
   -- Кстати о хозяйке, -- перебил его Штольц, -- я хотел тебя спросить, Илья, в каких ты отношениях к ней...
   Обломов вдруг покраснел.
   -- Что ты хочешь сказать? -- торопливо спросил он.
   -- Ты очень хорошо знаешь, -- заметил Штольц, -- иначе бы не от чего было краснеть. Послушай, Илья, если тут предостережение может что-нибудь сделать, то я всей дружбой нашей прошу: будь осторожен...
   -- В чем? Помилуй! -- защищался смущенный Обломов.
   -- Ты говорил о ней с таким жаром, что, право, я начинаю думать, что ты ее...
   -- Любишь, что ли, хочешь ты сказать! Помилуй! -- перебил Обломов с принужденным смехом.
   -- Так еще хуже, если тут нет никакой нравственной искры, если это только...
   -- Андрей! Разве ты знал меня безнравственным человеком?
   -- Отчего ж ты покраснел?
   -- Оттого, что ты мог допустить такую мысль.
   Штольц покачал с сомнением головой.
   -- Смотри, Илья, не упади в яму. Простая баба; грязный быт, удушливая сфера тупоумия, грубость -- фи!..
   Обломов молчал.
   -- Ну, прощай, -- заключил Штольц. -- Так я скажу Ольге, что летом мы увидим тебя, если не у нас, так в Обломовке. Помни: она не отстанет!
   -- Непременно, непременно, -- уверительно отвечал Обломов, -- даже прибавь, что если она позволит, я зиму проведу у вас.
   -- То-то бы обрадовал!
   Штольц уехал в тот же день, а вечером к Обломову явился Тарантьев. Он не утерпел, чтоб не обругать его хорошенько за кума. Он не взял одного в расчет: что Обломов, в обществе Ильинских, отвык от подобных ему явлений и что апатия и снисхождение к грубости и наглости заменились отвращением. Это бы уж обнаружилось давно и даже проявилось отчасти, когда Обломов жил еще на даче, но с тех пор Тарантьев посещал его реже и притом бывал при других, и столкновений между ними не было.
   -- Здорово, земляк! -- злобно сказал Тарантьев, не протягивая руки.
   -- Здравствуй! -- холодно отвечал Обломов, глядя в окно.
   -- Что, проводил своего благодетеля?
   -- Проводил. Что же?
   -- Хорош благодетель! -- ядовито продолжал Тарантьев.
   -- А что, тебе не нравится?
   -- Да я бы его повесил! -- с ненавистью прохрипел Тарантьев.
   -- Вот как!
   -- И тебя бы на одну осину!
   -- За что так?
   -- Делай честно дела: если должен, так плати, не увертывайся. Что ты теперь наделал?
   -- Послушай, Михей Андреич, уволь меня от своих сказок; долго я, по лености, по беспечности, слушал тебя: я думал, что у тебя есть хоть капля совести, а ее нет. Ты с пройдохой хотел обмануть меня: кто из вас хуже -- не знаю, только оба вы гадки мне. Друг выручил меня из этого глупого дела...
   -- Хорош друг! -- говорил Тарантьев. -- Я слышал, он и невесту у тебя поддел; благодетель, нечего сказать! Ну, брат, дурак ты, земляк...
   -- Пожалуйста, оставь эти нежности! -- остановил его Обломов.
   -- Нет, не оставлю! Ты меня не хотел знать, ты неблагодарный! Я пристроил тебя здесь, нашел женщину-клад. Покой, удобство всякое -- все доставил тебе, облагодетельствовал кругом, а ты и рыло отворотил. Благодетеля нашел: немца! На аренду имение взял; вот погоди: он тебя облупит, еще акций надает. Уж пустит по миру, помяни мое слово! Дурак, говорю тебе, да мало дурак -- еще и скот вдобавок, неблагодарный!
   -- Тарантьев! -- грозно крикнул Обломов.
   -- Что кричишь-то? Я сам закричу на весь мир, что ты дурак, скотина! -- кричал Тарантьев. -- Я и Иван Матвеич ухаживали за тобой, берегли, словно крепостные служили тебе, на цыпочках ходили, в глаза смотрели, а ты обнес его перед начальством: теперь он без места и без куска хлеба! Это низко, гнусно! Ты должен теперь отдать ему половину состояния; давай вексель на его имя: ты теперь не пьян, в своем уме, давай, говорю тебе, я без того не выйду...
   -- Что вы, Михей Андреич, кричите так? -- сказали хозяйка и Анисья, выглянув из-за дверей. -- Двое прохожих остановились, слушают, что за крик...
   -- Буду кричать, -- вопил Тарантьев, -- пусть срамится этот олух! Пусть обдует тебя этот мошенник немец, благо он теперь стакнулся с твоей любовницей...
   В комнате раздалась громкая оплеуха. Пораженный Обломовым в щеку, Тарантьев мгновенно смолк, опустился на стул и в изумлении ворочал вокруг одуревшими глазами.
   -- Что это? Что это -- а? Что это! -- бледный, задыхаясь, говорил он, держась за щеку. -- Бесчестье? Ты заплатишь мне за это! Сейчас просьбу генерал-губернатору: вы видели?
   -- Мы ничего не видали! -- сказали обе женщины в один голос.
   -- А! Здесь заговор, здесь разбойничий притон! Шайка мошенников! Грабят, убивают...
   -- Вон, мерзавец! -- закричал Обломов, бледный, трясясь от ярости. -- Сию минуту, чтоб нога твоя здесь не была, или я убью тебя, как собаку!
   Он искал глазами палки.
   -- Батюшки! Разбой! Помогите! -- кричал Тарантьев.
   -- Захар! Выбрось вон этого негодяя, и чтоб он не смел глаз казать сюда! -- закричал Обломов.
   -- Пожалуйте, вот вам бог, а вот двери! -- говорил Захар, показывая на образ и на дверь.
   -- Я не к тебе пришел, я к куме, -- вопил Тарантьев.
   -- Бог с вами! Мне вас не надо, Михей Андреич, -- сказала Агафья Матвеевна, -- вы к братцу ходили, а не ко мне! Вы мне хуже горькой редьки. Опиваете, объедаете да еще лаетесь.
   -- А! так-то, кума! Хорошо, вот брат даст вам знать! А ты заплатишь мне за бесчестье! Где моя шляпа? Черт с вами! Разбойники, душегубцы! -- кричал он, идучи по двору. -- Заплатишь мне за бесчестье!
   Собака скакала на цепи и заливалась лаем.
   После этого Тарантьев и Обломов не видались более.
  

VIII

   Штольц не приезжал несколько лет в Петербург. Он однажды только заглянул на короткое время в имение Ольги и в Обломовку. Илья Ильич получил от него письмо, в котором Андрей уговаривал его самого ехать в деревню и взять в свои руки приведенное в порядок имение, а сам с Ольгой Сергеевной уезжал на южный берег Крыма, для двух целей: по делам своим в Одессе и для здоровья жены, расстроенного после родов.
   Они поселились в тихом уголке, на морском берегу. Скромен и невелик был их дом. Внутреннее устройство его имело также свой стиль, как наружная архитектура, как все убранство носило печать мысли и личного вкуса хозяев. Много сами они привезли с собой всякого добра, много присылали им из России и из-за границы тюков, чемоданов, возов.
   Любитель комфорта, может быть, пожал бы плечами, взглянув на всю наружную разнорядицу мебели, ветхих картин, статуй с отломанными руками и ногами, иногда плохих, но дорогих по воспоминанию гравюр, мелочей. Разве глаза знатока загорелись бы не раз огнем жадности при взгляде на ту или другую картину, на какую-нибудь пожелтевшую от времени книгу, на старый фарфор или камни и монеты.
   Но среди этой разновековой мебели, картин, среди не имеющих ни для кого значения, но отмеченных для них обоих счастливым часом, памятной минутой мелочей, в океане книг и нот веяло теплой жизнью, чем-то раздражающим ум и эстетическое чувство: везде присутствовала или недремлющая мысль, или сияла красота человеческого дела, как кругом сияла вечная красота природы.
   Здесь же нашла место и высокая конторка, какая была у отца Андрея, замшевые перчатки; висел в углу и клеенчатый плащ около шкафа с минералами, раковинами, чучелами птиц, с образцами разных глин, товаров и прочего. Среди всего, на почетном месте, блистал, в золоте с инкрустацией, флигель Эрара.
   Сеть из винограда, плющей и миртов покрывала коттедж сверху донизу. С галереи видно было море, с другой стороны -- дорога в город.
   Там караулила Ольга Андрея, когда он уезжал из дома по делам, и, завидя его, спускалась вниз, пробегала великолепный цветник, длинную тополевую аллею, бросалась на грудь к мужу, всегда с пылающими от радости щеками, с блещущим взглядом, всегда с одинаким жаром нетерпеливого счастья, несмотря на то, что уже пошел не первый и не второй год ее замужества.
   Штольц смотрел на любовь и на женитьбу, может быть, оригинально, преувеличенно, но, во всяком случае, самостоятельно. И здесь он пошел свободным и, как казалось ему, простым путем; но какую трудную школу наблюдения, терпения, труда выдержал он, пока выучился делать эти "простые шаги"!
   От отца своего он перенял смотреть на все в жизни, даже на мелочи, не шутя; может быть, перенял бы от него и педантическую строгость, которою немцы сопровождают взгляд свой, каждый шаг в жизни, в том числе и супружество.
   Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский разнохарактерный дом, далее университет, книги и свет -- все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи; русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
   Андрей не налагал педантических оков на чувства и даже давал законную свободу, стараясь только не терять "почвы из-под ног", задумчивым мечтам, хотя, отрезвляясь от них, по немецкой своей натуре или по чему-нибудь другому, не мог удержаться от вывода и выносил какую-нибудь жизненную заметку.
   Он был бодр телом, потому что был бодр умом. Он был резв, шаловлив в отрочестве, а когда не шалил, то занимался, под надзором отца, делом. Некогда было ему расплываться в мечтах. Не растлелось у него воображение, не испортилось сердце: чистоту и девственность того и другого зорко берегла мать.
   Юношей он инстинктивно берег свежесть сил своих, потом стал рано уже открывать, что эта свежесть рождает бодрость и веселость, образует ту мужественность, в которой должна быть закалена душа, чтоб не бледнеть перед жизнью, какова бы она ни была, смотреть на нее не как на тяжкое иго, крест, а только как на долг и достойно вынести битву с ней.
   Много мыслительной заботы посвятил он и сердцу и его мудреным законам. Наблюдая сознательно и бессознательно отражение красоты на воображение, потом переход впечатления в чувство, его симптомы, игру, исход и глядя вокруг себя, подвигаясь в жизнь, он выработал себе убеждение, что любовь, с силою Архимедова рычага, движет миром; что в ней лежит столько всеобщей, неопровержимой истины и блага, сколько лжи и безобразия в ее непонимании и злоупотреблении. Где же благо? Где зло? Где граница между ними?
   При вопросе: где ложь? -- в воображении его потянулись пестрые маски настоящего и минувшего времени. Он с улыбкой, то краснея, то нахмурившись, глядел на бесконечную вереницу героев и героинь любви: на дон-кихотов в стальных перчатках, на дам их мыслей, с пятидесятилетнею взаимною верностью в разлуке; на пастушков с румяными лицами и простодушными глазами навыкате и на их Хлой с барашками.
   Являлись перед ним напудренные маркизы, в кружевах, с мерцающими умом глазами и с развратной улыбкой; потом застрелившиеся, повесившиеся и удавившиеся Вертеры; далее увядшие девы, с вечными слезами любви, с монастырем, и усатые лица недавних героев, с буйным огнем в глазах, наивные и сознательные донжуаны, и умники, трепещущие подозрения в любви и втайне обожающие своих ключниц... все, все!
   При вопросе: где же истина? -- он искал и вдалеке и вблизи, в воображении и глазами примеров простого, честного, но глубокого и неразрывного сближения с женщиной и не находил; если, казалось, и находил, то это только казалось, потом приходилось разочаровываться, и он грустно задумывался и даже отчаивался.
   "Видно, не дано этого блага во всей его полноте, -- думал он, -- или те сердца, которые озарены светом такой любви, застенчивы: они робеют и прячутся, не стараясь оспаривать умников; может быть, жалеют их, прощают им во имя своего счастья, что те топчут в грязь цветок, за неимением почвы, где бы он мог глубоко пустить корни и вырасти в такое дерево, которое бы осенило всю жизнь".
   Глядел он на браки, на мужей и в их отношениях к женам всегда видел сфинкса с его загадкой, все будто что-то непонятное, недосказанное; а между тем эти мужья не задумываются над мудреными вопросами, идут по брачной дороге таким ровным, сознательным шагом, как будто нечего им решать и искать.
   "Не правы ли они? Может быть, в самом деле больше ничего не нужно", -- с недоверчивостью к себе думал он, глядя, как одни быстро проходят любовь как азбуку супружества или как форму вежливости, точно отдали поклон, входя в общество, и -- скорей за дело!
   Они нетерпеливо сбывают с плеч весну жизни; многие даже косятся потом весь век на жен своих, как будто досадуя за то, что когда-то имели глупость любить их.
   Других любовь не покидает долго, иногда до старости, но их не покидает никогда и улыбка сатира...
   Наконец, бо'льшая часть вступает в брак, как берут имение, наслаждаются его существенными выгодами: жена вносит лучший порядок в дом -- она хозяйка, мать, наставница детей; а на любовь смотрят, как практический хозяин смотрит на местоположение имения, то есть сразу привыкает и потом не замечает его никогда.
   -- Что же это: врожденная неспособность вследствие законов природы, -- говорил он, -- или недостаток подготовки, воспитания?.. Где же эта симпатия, не теряющая никогда естественной прелести, не одевающаяся в шутовский наряд, видоизменяющаяся, но не гаснущая? Какой естественный цвет и краски этого разлитого повсюду и всенаполняющего собой блага, этого сока жизни?
   Он пророчески вглядывался в даль, и там, как в тумане, появлялся ему образ чувства, а с ним и женщины, одетой его светом и сияющей его красками, образ такой простой, но светлый, чистый.
   -- Мечта! мечта! -- говорил он, отрезвляясь, с улыбкой, от праздного раздражения мысли. Но очерк этой мечты против воли жил в его памяти.
   Сначала ему снилась в этом образе будущность женщины вообще; когда же он увидел потом, в выросшей и созревшей Ольге, не только роскошь расцветшей красоты, но и силу, готовую на жизнь и жаждущую разумения и борьбы с жизнью, все задатки его мечты, в нем возник давнишний, почти забытый им образ любви, и стала сниться в этом образе Ольга, и далеко впереди казалось ему, что в симпатии их возможна истина -- без шутовского наряда и без злоупотреблений.
   Не играя вопросом о любви и браке, не путая в него никаких других расчетов, денег, связей, мест, Штольц, однакож, задумывался о том, как примирится его внешняя, до сих пор неутомимая деятельность с внутреннею, семейною жизнью, как из туриста, негоцианта он превратится в семейного домоседа? Если он успокоится от этой внешней беготни, чем наполнится его жизнь в домашнем быту? Воспитание, образование детей, направление их жизни, конечно, не легкая и не пустая задача, но до нее еще далеко, а до тех пор что же он будет делать?
   Эти вопросы давно и часто тревожили его, и он не тяготился холостою жизнью; не приходило ему в голову, как только забьется его сердце, почуя близость красоты, надеть на себя брачные цепи. Оттого он как будто пренебрегал даже Ольгой-девицей, любовался только ею, как милым ребенком, подающим большие надежды; шутя, мимоходом, забрасывал ей в жадный и восприимчивый ум, новую, смелую мысль, меткое наблюдение над жизнью и продолжал в ее душе, не думая и не гадая, живое понимание явлений, верный взгляд, а потом забывал и Ольгу и свои небрежные уроки.
   А по временам, видя, что в ней мелькают не совсем обыкновенные черты ума, взгляды, что нет в ней лжи, не ищет она общего поклонения, что чувства в ней приходят и уходят просто и свободно, что нет ничего чужого, а все свое, и это свое так смело, свежо и прочно -- он недоумевал, откуда далось ей это, не узнавал своих летучих уроков и заметок.
   Останови он тогда внимание на ней, он бы сообразил, что она идет почти одна своей дорогой, оберегаемая поверхностным надзором тетки от крайностей, но что не тяготеют над ней, многочисленной опекой, авторитеты семи нянек, бабушек, теток, с преданиями рода, фамилии, сословия, устаревших нравов, обычаев, сентенций; что не ведут ее насильно по избитой дорожке, что она идет по новой тропе, по которой ей приходилось пробивать свою колею собственным умом, взглядом, чувством.
   А природа ее ничем этим не обидела; тетка не управляет деспотически ее волей и умом, и Ольга многое угадывает, понимает сама, осторожно вглядывается в жизнь, вслушивается... между прочим, и в речи, советы своего друга...
   Он этого не соображал ничего и только ждал от нее многого впереди, но далеко впереди, не проча никогда ее себе в подруги.
   А она, по самолюбивой застенчивости, -- долго не давала угадывать себя, и только после мучительной борьбы за границей он с изумлением увидел, в какой образ простоты, силы и естественности выросло это многообещавшее и забытое им дитя. Там мало-помалу открывалась перед ним глубокая бездна ее души, которую приходилось ему наполнять и никогда не наполнить.
   Сначала долго приходилось ему бороться с живостью ее натуры, прерывать лихорадку молодости, укладывать порывы в определенные размеры, давать плавное течение жизни, и то на время: едва он закрывал доверчиво глаза, поднималась опять тревога, жизнь била ключом, слышался новый вопрос беспокойного ума, встревоженного сердца; там надо было успокоивать раздраженное воображение, унимать или будить самолюбие. Задумывалась она над явлением -- он спешил вручить ей ключ к нему.
   Вера в случайности, туман галлюцинации исчезали из жизни. Светла и свободна, открывалась перед ней даль, и она, как в прозрачной воде, видела в ней каждый камешек, рытвину и потом чистое дно.
   -- Я счастлива! -- шептала она, окидывая взглядом благодарности свою прошедшую жизнь, и, пытая будущее, припоминала свой девический сон счастья, который ей снился когда-то в Швейцарии, ту задумчивую, голубую ночь, и видела, что сон этот, как тень, носится в жизни.
   "За что мне это выпало на долю?" -- смиренно думала она. Она задумывалась, иногда даже боялась, не оборвалось бы это счастье.
   Шли годы, а они не уставали жить. Настала и тишина, улеглись и порывы; кривизны жизни стали понятны, выносились терпеливо и бодро, а жизнь все не умолкала у них.
   Ольга довоспиталась уже до строгого понимания жизни; два существования, ее и Андрея, слились в одно русло; разгула диким страстям быть не могло: все было у них гармония и тишина.
   Казалось бы, заснуть в этом заслуженном покое и блаженствовать, как блаженствуют обитатели затишьев, сходясь трижды в день, зевая за обычным разговором, впадая в тупую дремоту, томясь с утра до вечера, что все передумано, переговорено и переделано, что нечего больше говорить и делать, и что "такова уж жизнь на свете".
   Снаружи и у них делалось все, как у других. Вставали они хотя не с зарей, но рано; любили долго сидеть за чаем, иногда даже будто лениво молчали, потом расходились по своим углам или работали вместе, обедали, ездили в поля, занимались музыкой... как все, как мечтал и Обломов...
   Только не было дремоты, уныния у них, без скуки и без апатии проводили они дни; не было вялого взгляда, слова; разговор не кончался у них, бывал часто жарок.
   По комнатам разносились их звонкие голоса, доходили до сада, или тихо передавали они, как будто рисуя друг перед другом узор своей мечты, неуловимое для языка первое движение, рост возникающей мысли, чуть слышный шепот души...
   И молчание их было -- иногда задумчивое счастье, о котором одном мечтал бывало Обломов, или мыслительная работа в одиночку над нескончаемым, задаваемым друг другу материалом...
   Часто погружались они в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море -- все будило их чувство, и они молча сидели рядом, глядели одними глазами и одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
   Не встречали они равнодушно утра; не могли тупо погрузиться в сумрак теплой, звездной, южной ночи. Их будило вечное движение мысли, вечное раздражение души и потребность думать вдвоем, чувствовать, говорить!..
   Но что же было предметом этих жарких споров, тихих бесед, чтений, далеких прогулок?
   Да все. Еще за границей Штольц отвык читать и работать один: здесь, с глазу на глаз с Ольгой, он и думал вдвоем. Его едва-едва ставало поспевать за томительною торопливостью ее мысли и воли.
   Вопрос, что он будет делать в семейном быту, уж улегся, разрешился сам собою. Ему пришлось посвятить ее даже в свою трудовую, деловую жизнь, потому что в жизни без движения она задыхалась, как без воздуха.
   Какая-нибудь постройка, дела по своему или обломовскому имению, компанейские операции -- ничто не делалось без ее ведома или участия. Ни одного письма не посылалось без прочтения ей, никакая мысль, а еще менее исполнение не проносилось мимо нее; она знала все, и все занимало ее, потому что занимало его.
   Сначала он делал это потому, что нельзя было укрыться от нее: писалось письмо, шел разговор с поверенным, с какими-нибудь подрядчиками -- при ней, на ее глазах; потом он стал продолжать это по привычке, а наконец это обратилось в необходимость и для него.
   Ее замечание, совет, одобрение или неодобрение стали для него неизбежною поверкою: он увидел, что она понимает точно так же, как он, соображает, рассуждает не хуже его... Захар обижался такой способностью в своей жене, и многие обижаются, -- а Штольц был счастлив!
   А чтение, а ученье -- вечное питание мысли, ее бесконечное развитие! Ольга ревновала к каждой непоказанной ей книге, журнальной статье, не шутя сердилась или оскорблялась, когда он не заблагорассудит показать ей что-нибудь, по его мнению, слишком серьезное, скучное, непонятное ей, называла это педантизмом, пошлостью, отсталостью, бранила его "старым немецким париком". Между ними по этому поводу происходили живые, раздражительные сцены.
   Она сердилась, а он смеялся, она еще пуще сердилась и тогда только мирилась, когда он перестанет шутить и разделит с ней свою мысль, знание или чтение. Кончалось тем, что все, что нужно и хотелось знать, читать ему, то надобилось и ей.
   Он не навязывал ей ученой техники, чтоб потом, с глупейшею из хвастливостей, гордиться "ученой женой". Если б у ней вырвалось в речи одно слово, даже намек на эту претензию, он покраснел бы пуще, чем когда бы она ответила тупым взглядом неведения на обыкновенный в области знания, но еще недоступный для женского современного воспитания вопрос. Ему только хотелось, а ей вдвое, чтоб не было ничего недоступного -- не ведению, а ее пониманию.
   Он не чертил ей таблиц и чисел, но говорил обо всем, многое читал, не обегая педантически и какой-нибудь экономической теории, социальных или философских вопросов, он говорил с увлечением, с страстью: он как будто рисовал ей бесконечную, живую картину знания. После из памяти ее исчезали подробности, но никогда не сглаживался в восприимчивом уме рисунок, не пропадали краски и не потухал огонь, которым он освещал творимый ей космос.
   Он задрожит от гордости и счастья, когда заметит, как потом искра этого огня светится в ее глазах, как отголосок переданной ей мысли звучит в речи, как мысль эта вошла в ее сознание и понимание, переработалась у ней в уме и выглядывает из ее слов, не сухая и суровая, а с блеском женской грации, и особенно если какая-нибудь плодотворная капля из всего говоренного, прочитанного, нарисованного опускалась, как жемчужина, на светлое дно ее жизни.
   Как мыслитель и как художник, он ткал ей разумное существование, и никогда еще в жизни не бывал он поглощен так глубоко, ни в пору ученья, ни в те тяжелые дни, когда боролся с жизнью, выпутывался из ее изворотов и крепчал, закаливая себя в опытах мужественности, как теперь, нянчась с этой неумолкающей, вулканической работой духа своей подруги!
   -- Как я счастлив! -- говорил Штольц про себя и мечтал по-своему, забегал вперед, когда минуют медовые годы брака.
   Вдали ему опять улыбался новый образ, не эгоистки Ольги, не страстно любящей жены, не матери-няньки, увядающей потом в бесцветной, никому не нужной жизни, а что-то другое, высокое, почти небывалое...
   Ему грезилась мать-создательница и участница нравственной и общественной жизни целого счастливого поколения.
   Он с боязнью задумывался, достанет ли у ней воли и сил... и торопливо помогал ей покорять себе скорее жизнь, выработать запас мужества на битву с жизнью -- теперь именно, пока они оба молоды и сильны, пока жизнь щадила их или удары ее не казались тяжелы, пока горе тонуло в любви.
   Мрачились их дни, но ненадолго. Неудачи в делах, утрата значительной суммы денег -- все это едва коснулось их. Это стоило им лишних хлопот, разъездов, потом скоро забылось.
   Смерть тетки вызвала горькие, искренние слезы Ольги и легла тенью на ее жизнь на какие-нибудь полгода.
   Самое живое опасение и вечную заботу рождали болезни детей; но лишь миновало опасение, возвращалось счастье.
   Его тревожило более всего здоровье Ольги: она долго оправлялась после родов, и хотя оправилась, но он не переставал этим тревожиться. Страшнее горя он не знал.
   -- Как я счастлива! -- твердила и Ольга тихо, любуясь своей жизнью, и в минуту такого сознания иногда впадала в задумчивость... особенно с некоторого времени, после трех-четырех лет замужества.
   Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже... боязливее. Она стала строго замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума, движения, забот, просилась с мужем в город, пробовала заглянуть в свет, в люди, но ненадолго.
   Суета света касалась ее слегка, и она спешила в свой уголок сбыть с души какое-нибудь тяжелое, непривычное впечатление и снова уходила то в мелкие заботы домашней жизни, по целым дням не покидала детской, несла обязанности матери-няньки, то погружалась с Андреем в чтение, в толки о "серьезном и скучном", или читали поэтов, поговаривали о поездке в Италию.
   Она боялась впасть во что-нибудь похожее на обломовскую апатию. Но как она ни старалась сбыть с души эти мгновения периодического оцепенения, сна души, к ней нет-нет, да подкрадется сначала греза счастья, окружит ее голубая ночь и окует дремотой, потом опять настанет задумчивая обстановка, будто отдых жизни, а затем... смущение, боязнь, томление, какая-то глухая грусть, послышатся какие-то смутные, туманные вопросы в беспокойной голове.
   Ольга чутко прислушивалась, пытала себя, но ничего не выпытала, не могла добиться, чего по временам просит, чего ищет душа, а только просит и ищет чего-то, даже будто -- страшно сказать -- тоскует, будто ей мало было счастливой жизни, будто она уставала от нее и требовала еще новых, небывалых явлений, заглядывала дальше вперед...
   "Что ж это? -- с ужасом думала она. -- Ужели еще нужно и можно желать чего-нибудь? Куда же идти? Некуда! Дальше нет дороги... Ужели нет, ужели ты совершила круг жизни? Ужели тут все... все..." -- говорила душа ее и чего-то не договаривала... и Ольга с тревогой озиралась вокруг, не узнал бы, не подслушал бы кто этого шопота души... Спрашивала глазами небо, море, лес... нигде нет ответа: там даль, глубь и мрак.
   Природа говорила все одно и то же; в ней видела она непрерывное, но однообразное течение жизни, без начала, без конца.
   Она знала, у кого спросить об этих тревогах, и нашла бы ответ, но какой? Что, если это ропот бесплодного ума или, еще хуже, жажда не созданного для симпатии, неженского сердца! Боже! Она, его кумир, -- без сердца, с черствым, ничем не довольным умом! Что ж из нее выйдет? Ежели синий чулок! Как она падет, когда откроются перед ним эти новые, небывалые, но, конечно, известные ему страдания!
   Она пряталась от него или выдумывала болезнь, когда глаза ее, против воли, теряли бархатную мягкость, глядели как-то сухо и горячо, когда на лице лежало тяжелое облако, и она, несмотря на все старания, не могла принудить себя улыбнуться, говорить, равнодушно слушала самые горячие новости политического мира, самые любопытные объяснения нового шага в науке, нового творчества в искусстве.
   Между тем ей не хотелось плакать, не было внезапного трепета, как в то время, когда играли нервы, пробуждались и высказывались ее девические силы. Нет, это не то!
   -- Что же это? -- с отчаянием спрашивала она, когда вдруг становилась скучна, равнодушна ко всему, в прекрасный задумчивый вечер или за колыбелью, даже среди ласк и речей мужа...
   Она вдруг как будто окаменеет и смолкнет, потом с притворной живостью суетится, чтоб скрыть свой странный недуг, или сошлется на мигрень и ляжет спать.
   Но нелегко ей было укрыться от зоркого взгляда Штольца: она знала это и внутренне с такою же тревогой готовилась к разговору, когда он настанет, как некогда готовилась к исповеди прошедшего. Разговор настал.
   Они однажды вечером гуляли по тополевой аллее. Она почти повисла у него на плече и глубоко молчала. Она мучилась своим неведомым припадком, и, о чем он ни заговаривал, она отвечала коротко.
   -- Нянька говорит, что Оленька кашляла ночью. Не послать ли завтра за доктором? -- спросил он.
   -- Я напоила ее теплым и завтра не пущу гулять, а там посмотрим! -- отвечала она монотонно.
   Они прошли до конца аллеи молча.
   -- Что ж ты не отвечала на письмо своей приятельницы, Сонечки? -- спросил он. -- А я все ждал, чуть не опоздал на почту. Это уж третье письмо ее без ответа.
   -- Да, мне хочется скорей забыть ее... -- сказала она и замолчала.
   -- Я кланялся от тебя Бичурину, -- заговорил Андрей опять, -- ведь он влюблен в тебя, так авось утешится хоть этим немного, что пшеница его не поспеет на место в срок.
   Она сухо улыбнулась.
   -- Да, ты сказывал, -- равнодушно отозвалась она.
   -- Что ты, спать хочешь? -- спросил он.
   У ней стукнуло сердце, и не в первый раз, лишь только начинались вопросы, близкие к делу.
   -- Нет еще, -- с искусственной бодростью сказала она, -- а что?
   -- Нездорова? -- спросил он опять.
   -- Нет. Что тебе так кажется?
   -- Ну, так скучаешь!
   Она крепко сжала ему обеими руками плечо.
   -- Нет, нет! -- отнекивалась она фальшиво-развязным голосом, в котором, однако, звучала как будто в самом деле скука.
   Он вывел ее из аллеи и оборотил лицом к лунному свету.
   -- Погляди на меня! -- сказал он и пристально смотрел ей в глаза.
   -- Можно подумать, что ты... несчастлива! Такие странные у тебя глаза сегодня, да и не сегодня только... Что с тобой, Ольга?
   Он повел ее за талию опять в аллею.
   -- Знаешь что: я... проголодалась! -- сказала она, стараясь засмеяться.
   -- Не лги, не лги! Я этого не люблю! -- с притворной строгостью прибавил он.
   -- Несчастлива! -- с упреком повторила она, остановив его в аллее. -- Да, несчастлива тем разве... что уж слишком счастлива! -- досказала она с такой нежной, мягкой нотой в голосе, что он поцеловал ее.
   Она стала смелее. Предположение, хотя легкое, шуточное, что она может быть несчастлива, неожиданно вызвало ее на откровенность.
   -- Не скучно мне и не может быть скучно: ты это знаешь и сам, конечно, не веришь своим словам; не больна я, а... мне грустно... бывает иногда... вот тебе -- несносный человек, если от тебя нельзя спрятаться! Да, грустно, и я не знаю отчего!
   Она положила ему голову на плечо.
   -- Вот что! Отчего же? -- спросил он ее тихо, наклонившись к ней.
   -- Не знаю, -- повторила она.
   -- Однакож должна быть причина, если не во мне, не кругом тебя, так в тебе самой. Иногда такая грусть не что иное, как зародыш болезни... Здорова ли ты?
   -- Да, может быть, -- серьезно сказала она, -- это что-нибудь в этом роде, хотя я ничего не чувствую. Ты видишь, как я ем, гуляю, сплю, работаю. Вдруг как будто найдет на меня что-нибудь, какая-то хандра... мне жизнь покажется... как будто не все в ней есть... Да нет, ты не слушай: это все пустое.
   -- Говори, говори! -- пристал он с живостью. -- Ну, не все есть в жизни: что еще?
   -- Иногда я как будто боюсь, -- продолжала она, -- чтоб это не изменилось, не кончилось... не знаю сама! Или мучусь глупою мыслью: что ж будет еще?.. Что ж это счастье... вся жизнь... -- говорила она все тише-тише, стыдясь этих вопросов, -- все эти радости, горе... природа -- шептала она, -- все тянет меня куда-то еще; я делаюсь ничем недовольна... Боже мой! мне даже стыдно этих глупостей... это мечтательность... Ты не замечай, не смотри... -- прибавила она умоляющим голосом, ласкаясь к нему. -- Эта грусть скоро проходит, и мне опять станет так светло, весело, как вот опять стало теперь!
   Она жалась к нему так робко и ласково, стыдясь в самом деле и как будто прося прощения "в глупостях".
   Долго спрашивал ее муж, долго передавала она, как больная врачу, симптомы грусти, высказывала все глухие вопросы, рисовала ему смятение души и потом -- как исчезал этот мираж -- все, все, что могла припомнить, заметить.
   Штольц молча опять пошел по аллее, склонив голову на грудь, погрузясь всей мыслью, с тревогой, с недоуменьем, в неясное признание жены.
   Она заглядывала ему в глаза, но ничего не видела; и когда, в третий раз, они дошли до конца аллеи, она не дала ему обернуться и, в свою очередь, вывела его на лунный свет и вопросительно посмотрела ему в глаза.
   -- Что ты? -- застенчиво спросила она. -- Смеешься моим глупостям -- да? Это очень глупо, эта грусть -- не правда ли?
   Он молчал.
   -- Что ж ты молчишь?- спросила она с нетерпением.
   -- Ты долго молчала, хотя, конечно, знала, что я давно замечал за тобой; дай же мне помолчать и подумать. Ты мне задала нелегкую задачу.
   -- Вот ты теперь станешь думать, а я буду мучиться, что ты выдумаешь один про себя. Напрасно я сказала! -- прибавила она. -- Лучше говори что-нибудь...
   -- Что ж я тебе скажу? -- задумчиво говорил он. -- Может быть, в тебе проговаривается еще нервическое расстройство: тогда доктор, а не я, решит, что с тобой. Надо завтра послать... Если же не то... -- начал он и задумался.
   -- Что "если же не то", говори! -- нетерпеливо пристала она.
   Он шел. все думая.
   -- Да ну! -- говорила она, тряся его за руку.
   -- Может быть, это избыток воображения: ты слишком жива... а может быть, ты созрела до той поры... -- вполголоса докончил он почти про себя.
   -- Говори, пожалуйста, вслух, Андрей! Терпеть не могу, когда ты ворчишь про себя! -- жаловалась она. -- Я насказала ему глупостей, а он повесил голову и шепчет что-то под нос! Мне даже страшно с тобой, здесь, в темноте...
   -- Что сказать -- я не знаю... "грусть находит, какие-то вопросы тревожат": что из этого поймешь? Мы поговорим опять об этом и посмотрим: кажется, надо опять купаться в море...
   -- Ты сказал про себя: "Если же... может быть... созрела": что у тебя за мысль была? -- спрашивала она.
   -- Я думал... -- говорил он медленно, задумчиво высказываясь и сам не доверяя своей мысли, как будто тоже стыдясь своей речи, -- вот видишь ли... бывают минуты... то есть я хочу сказать, если это не признак какого-нибудь расстройства, если ты совершенно здорова, то, может быть, ты созрела, подошла к той поре, когда остановился рост жизни... когда загадок нет, она открылась вся...
   -- Ты, кажется, хочешь сказать, что я состарилась? -- живо перебила она. -- Не смей! -- Она даже погрозила ему. -- Я еще молода, сильна... -- прибавила она выпрямляясь.
   Он засмеялся.
   -- Не бойся, -- сказал он, -- ты, кажется, не располагаешь состариться никогда! Нет, это не то... в старости силы падают и перестают бороться с жизнью. Нет, твоя грусть, томление -- если это только то, что я думаю, -- скорее признак силы... Поиски живого, раздраженного ума порываются иногда за житейские грани, не находят, конечно, ответов, и является грусть... временное недовольство жизнью... Это грусть души, вопрошающей жизнь о ее тайне... Может быть, и с тобой то же... Если это так -- это не глупости.
   Она вздохнула, но, кажется, больше от радости, что опасения ее кончились и она не падает в глазах мужа, а напротив...
   -- Но ведь я счастлива; ум у меня не празден; я не мечтаю; жизнь моя разнообразна -- чего же еще? К чему эти вопросы? -- говорила она. -- Это болезнь, гнет!
   Да, пожалуй, гнет для темного, слабого ума, не подготовленного к нему. Эта грусть и, вопросы, может быть, многих свели с ума; иным они являются как безобразные видения, как бред ума...
   -- Счастье льется через край, так хочется жить... а тут вдруг примешивается какая-то горечь...
   -- А! Это расплата за Прометеев огонь! Мало того, что терпи, еще люби эту грусть и уважай сомнения и вопросы: они -- переполненный избыток, роскошь жизни и являются больше на вершинах счастья, когда нет грубых желаний; они не родятся среди жизни обыденной: там не до того, где горе и нужда; толпы идут и не знают этого тумана сомнений, тоски вопросов... Но кто встретился с ними своевременно, для того они не молот, а милые гости.
   -- Но с ними не справишься: они дают тоску и равнодушие... почти ко всему... -- нерешительно прибавила она.
   -- А надолго ли? Потом освежают жизнь, -- говорил он. -- Они приводят к бездне, от которой не допросишься ничего, и с большей любовью заставляют опять глядеть на жизнь... Они вызывают на борьбу с собой уже испытанные силы, как будто затем, чтоб не давать им уснуть...
   -- Мучиться каким-то туманом, призраками! -- жаловалась она. -- Все светло, а тут вдруг ложится на жизнь какая-то зловещая тень! Ужели нет средств?
   -- Как не быть: опора в жизни! А нет ее, так и без вопросов тошно жить!
   -- Что ж делать? Поддаться и тосковать?
   -- Ничего, -- сказал он, -- вооружаться твердостью и терпеливо, настойчиво идти своим путем. Мы не Титаны с тобой, -- продолжал он, обнимая ее, -- мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными вопросами, не примем их вызова, склоним головы и смиренно переживем трудную минуту, и опять потом улыбнется жизнь, счастье и...
   -- А если.. они никогда не отстанут: грусть будет тревожить все больше, больше?.. -- спрашивала она.
   -- Что ж? примем ее как новую стихию жизни... Да нет, этого не бывает, не может быть у нас! Это не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля... Все это страшно, когда человек отрывается от жизни... когда нет опоры. А у нас... Дай бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а не признак какой-нибудь болезни... то хуже. Вот горе, перед которым я упаду без защиты, без силы... А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей...
   Он не договорил, а она, как безумная, бросилась к нему в объятия и, как вакханка, в страстном забытьи замерла на мгновение, обвив ему шею руками.
   -- Ни туман, ни грусть, ни болезнь, ни... даже смерть! -- шептала она восторженно, опять счастливая, успокоенная, веселая. Никогда, казалось ей, не любила она его так страстно, как в эту минуту.
   -- Смотри, чтоб судьба не подслушала твоего ропота, -- заключил он суеверным замечанием, внушенным нежною предусмотрительностью, -- и не сочла за неблагодарность! Она не любит, когда не ценят ее даров. До сих пор ты еще познавала жизнь, а придется испытывать ее... Вот погоди, когда разыграется она, настанут горе и труд... а они настанут -- тогда... не до этих вопросов... Береги силы! -- прибавил тихо, почти про себя, Штольц в ответ на ее страстный порыв. В словах его звучала грусть, как будто он уже видел вдали и "горе и труд".
   Она молчала, мгновенно пораженная грустным звуком его голоса. Она безгранично верила ему, верила и его голосу. Она заразилась его задумчивостью, сосредоточилась, ушла в себя.
   Опершись на него, машинально и медленно ходила она по аллее, погруженная в упорное молчание. Она боязливо, вслед за мужем, глядела в даль жизни, туда, где, по словам его, настанет пора "испытаний", где ждут "горе и труд".
   Ей стал сниться другой сон, не голубая ночь, открывался другой край жизни, не прозрачный и праздничный, в затишье, среди безграничного обилия, наедине с ним...
   Нет, там видела она цепь утрат, лишений, омываемых слезами, неизбежных жертв, жизнь поста и невольного отречения от рождающихся в праздности прихотей, вопли и стоны от новых, теперь неведомых им чувств; снились ей болезни, расстройство дел, потеря мужа...
   Она содрогалась, изнемогала, но с мужественным любопытством глядела на этот новый образ жизни, озирала его с ужасом и измеряла свои силы... Одна только любовь не изменяла ей и в этом сне, она стояла верным стражем и новой жизни; но и она была не та!
   Нет ее горячего дыхания, нет светлых лучей и голубой ночи; через годы все казалось играми детства перед той далекой любовью, которую восприняла на себя глубокая и грозная жизнь. Там не слыхать поцелуев и смеха, ни трепетно-задумчивых бесед в боскете, среди цветов, на празднике природы и жизни... Все "поблекло и отошло".
   Та неувядающая и негибнущая любовь лежала могуче, как сила жизни, на лицах их -- в годину дружной скорби светилась в медленно и молча обмененном взгляде совокупного страдания, слышалась в бесконечном взаимном терпении против жизненной пытки, в сдержанных слезах и заглушенных рыданиях...
   В туманную грусть и вопросы, посещавшие Ольгу, тихо вселились другие, хотя отдаленные, но ясные, определенные и грозные сны...
   Под успокоительным и твердым словом мужа, в безграничном доверии к нему отдыхала Ольга и от своей загадочной, не всем знакомой грусти и от вещих и грозных снов будущего, шла бодро вперед.
   После "тумана" наставало светлое утро, с заботами матери, хозяйки: там манил к себе цветник и поле, там кабинет мужа. Только не с беззаботным самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью жила она, готовилась, ждала...
   Она росла все выше, выше... Андрей видел, что прежний идеал его женщины и жены недосягаем, но он был счастлив и бледным отражением его в Ольге: он не ожидал никогда и этого.
   Между тем и ему долго, почти всю жизнь предстояла еще немалая забота поддерживать на одной высоте свое достоинство мужчины в глазах самолюбивой, гордой Ольги не из пошлой ревности, а для того, чтоб не помрачилась эта хрустальная жизнь; а это могло бы случиться, если б хоть немного поколебалась ее вера в него.
   Многим женщинам не нужно ничего этого: раз вышедши замуж, они покорно принимают и хорошие и дурные качества мужа, безусловно мирятся с приготовленным им положением и сферой или так же покорно уступают первому случайному увлечению, сразу признавая невозможным или не находя нужным противиться ему: "Судьба, дескать, страсти, женщина -- создание слабое" и т. д.
   Даже если муж и превышает толпу умом -- этой обязательной силой в мужчине, такие женщины гордятся этим преимуществом мужа, как каким-нибудь дорогим ожерельем, и то в таком только случае, если ум этот остается слеп на их жалкие, женские проделки. А если он осмелится прозирать в мелочную комедию их лукавого, ничтожного, иногда порочного существования, им делается тяжело и тесно от этого ума.
   Ольга не знала этой логики покорности слепой судьбе и не понимала женских страстишек и увлечений. Признав раз в избранном человеке достоинство и права на себя, она верила в него и потому любила, а переставала верить -- переставала и любить, как случилось с Обломовым.
   Но там еще шаги ее были нерешительны, воля шатка; она только что вглядывалась и вдумывалась в жизнь, только приводила в сознание стихии своего ума и характера и собирала материалы; дело создания еще не начиналось, пути жизни угаданы не были.
   Но теперь она уверовала в Андрея не слепо, а с сознаньем, и в нем воплотился ее идеал мужского совершенства. Чем больше, чем сознательнее она веровала в него, тем труднее было ему держаться на одной высоте, быть героем не ума ее и сердца только, но и воображения. А она веровала в него так, что не признавала между ним и собой другого посредника, другой инстанции, кроме бога.
   Оттого она не снесла бы понижения ни на волос признанных ею достоинств; всякая фальшивая нота в его характере или уме произвела бы потрясающий диссонанс. Разрушенное здание счастья погребло бы ее под развалинами, или, если б еще уцелели ее силы, она бы -- искала...
   Да нет, такие женщины не ошибаются два раза. После упадка такой веры, такой любви возрождение невозможно.
   Штольц был глубоко счастлив своей наполненной, волнующейся жизнью, в которой цвела неувядаемая весна, и ревниво, деятельно, зорко возделывал, берег и лелеял ее. Со дна души поднимался ужас тогда только, когда он вспоминал, что Ольга была на волос от гибели, что эта угаданная дорога -- их два существования, слившиеся в одно, могли разойтись; что незнание путей жизни могло дать исполниться гибельной ошибке, что Обломов...
   Он вздрагивал. Как! Ольга в той жизни, которую Обломов ей готовил! Она -- среди переползанья изо дня в день, деревенская барыня, нянька своих детей, хозяйка -- и только!
   Все вопросы, сомнения, вся лихорадка жизни уходила бы на заботы по хозяйству, на ожидания праздников, гостей, семейных съездов, на родины, крестины, в апатию и сон мужа!
   Брак был бы только формой, а не содержанием, средством, а не целью; служил бы широкой и неизменной рамкой для визитов, приема гостей, обедов и вечеров, пустой болтовни?..
   Как же она вынесет эту жизнь? Сначала бьется, отыскивая и угадывая тайну жизни, плачет, мучится, потом привыкает, толстеет, ест, спит, тупеет...
   Нет, не так бы с ней было: она -- плачет, мучится, чахнет и умирает в объятиях любящего, доброго и бессильного мужа... Бедная Ольга!
   А если огонь не угаснет, жизнь не умрет, если силы устоят и запросят свободы, если она взмахнет крыльями, как сильная и зоркая орлица, на миг полоненная слабыми руками, и ринется на ту высокую скалу, где видит орла, который еще сильнее и зорче ее?.. Бедный Илья!
   -- Бедный Илья! -- сказал однажды Андрей вслух, вспомнив прошлое.
   Ольга при этом имени вдруг опустила руки с вышиваньем на колени, откинула голову назад и глубоко задумалась. Восклицание вызвало воспоминание.
   -- Что с ним? -- спросила она потом. -- Ужели нельзя узнать?
   Андрей пожал плечами.
   -- Подумаешь, -- сказал он, -- что мы живем в то время, когда не было почт, когда люди, разъехавшись в разные стороны, считали друг друга погибшими и в самом деле пропадали без вести.
   -- Ты бы написал опять к кому-нибудь из своих приятелей: узнали бы, по крайней мере...
   -- Ничего не узнали бы, кроме того, что мы уже знаем: жив, здоров, на той же квартире -- это я и без приятелей знаю. А что с ним, как он переносит свою жизнь, умер ли он нравственно или еще тлеет искра жизни -- этого посторонний не узнает...
   -- Ах, не говори так, Андрей: мне страшно и больно слушать! Мне и хотелось бы, и боюсь знать...
   Она готова была заплакать.
   -- Весной будем в Петербурге -- узнаем сами.
   -- Этого мало, что узнаем, надо сделать все...
   -- А я разве не делал? Мало ли я его уговаривал, хлопотал за него, устроил его дела -- а он хоть бы откликнулся на это! При свидании готов на все, а чуть с глаз долой -- прощай: опять заснул. Возишься, как с пьяницей!
   -- Зачем с глаз долой? -- нетерпеливо возразила Ольга. -- С ним надо действовать решительно: взять его с собой в карету и увезти. Теперь же мы переселяемся в имение; он будет близко от нас... мы возьмем его с собой.
   -- Вот далась нам с тобой забота! -- рассуждал Андрей, ходя взад и вперед по комнате. -- И конца ей нет!
   -- Ты тяготишься ею? -- сказала Ольга. -- Это новость! Я в первый раз слышу твой ропот на эту заботу.
   -- Я не ропщу, -- отвечал Андрей, -- а рассуждаю.
   -- А откуда взялось это рассуждение? Ты сознался себе самому, что это скучно, беспокойно -- да?
   Она поглядела на него пытливо. Он покачал отрицательно головой:
   -- Нет, не беспокойно, а бесполезно: это я иногда думаю.
   -- Не говори, не говори! -- остановила его она. -- Я опять, как на той неделе, буду целый день думать об этом и тосковать. Если в тебе погасла дружба к нему, так из любви к человеку ты должен нести эту заботу. Если ты устанешь, я одна пойду и не выйду без него: он тронется моими просьбами; я чувствую, что я заплачу горько, если увижу его убитого, мертвого! Может быть, слезы...
   -- Воскресят, ты думаешь? -- перебил Андрей.
   -- Нет, не воскресят к деятельности, по крайней мере заставят его оглянуться вокруг себя и переменить свою жизнь на что-нибудь лучшее. Он будет не в грязи, а близ равных себе, с нами. Я только появилась тогда -- и он в одну минуту очнулся и застыдился...
   -- Уж не любишь ли ты его по-прежнему? -- спросил Андрей шутя.
   -- Нет! -- не шутя, задумчиво, как бы глядя в прошедшее, говорила Ольга. -- Я люблю его не по-прежнему, но есть что-то, что я люблю в нем, чему я, кажется, осталась верна и не изменюсь, как иные...
   -- Кто же иные? Скажи, ядовитая змея, уязви, ужаль: я, что ли? Ошибаешься. А если хочешь знать правду, так я и тебя научил любить его и чуть не довел до добра. Без меня ты бы прошла мимо его, не заметив. Я дал тебе понять, что в нем есть и ума не меньше других, только зарыт, задавлен он всякою дрянью и заснул в праздности. Хочешь, я скажу тебе, отчего он тебе дорог, за что ты еще любишь его?
   Она кивнула в знак согласия головой.
   -- За то, что в нем дороже всякого ума: честное, верное сердце! Это его природное золото; он невредимо пронес его сквозь жизнь. Он падал от толчков, охлаждался, заснул, наконец, убитый, разочарованный, потеряв силу жить, но не потерял честности и верности. Ни одной фальшивой ноты не издало его сердце, не пристало к нему грязи. Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот -- никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно... Это хрустальная, прозрачная душа; таких людей мало; они редки; это перлы в толпе! Его сердца не подкупишь ничем; на него всюду и везде можно положиться. Вот чему ты осталась верна и почему забота о нем никогда не будет тяжела мне. Многих людей я знал с высокими качествами, но никогда не встречал сердца чище, светлее и проще; многих любил я, но никого так прочно и горячо, как Обломова. Узнав раз, его разлюбить нельзя. Так это? Угадал?
   Ольга молчала, потупя глаза на работу. Андрей задумался.
   -- Ужель не все тут? Что же еще? Ах!.. -- очнувшись, весело прибавил потом. -- Совсем забыл "голубиную нежность"...
   Ольга засмеялась, проворно оставила свое шитье, подбежала к Андрею, обвила его шею руками, несколько минут поглядела лучистыми глазами прямо ему в глаза, потом задумалась, положив голову на плечо мужа. В ее воспоминании воскресло кроткое, задумчивое лицо Обломова, его нежный взгляд, покорность, потом его жалкая стыдливая улыбка, которою он при разлуке ответил на ее упрек... и ей стало так больно, так жаль его...
   -- Ты его не оставишь, не бросишь? -- говорила она, не отнимая рук от шеи мужа.
   -- Никогда! Разве бездна какая-нибудь откроется неожиданно между нами, стена встанет...
   Она поцеловала мужа.
   -- В Петербурге ты возьмешь меня к нему?
   Он нерешительно молчал.
   -- Да? да? -- настойчиво требовала она ответа.
   -- Послушай, Ольга, -- сказал он, стараясь освободить шею от кольца ее рук, -- прежде надо...
   -- Нет, скажи: да, обещай, я не отстану!
   -- Пожалуй, -- отвечал он, -- но только не в первый, а во второй раз: я знаю, что с тобой будет, если он...
   -- Не говори, не говори!.. -- перебила она. -- Да, ты возьмешь меня: вдвоем мы сделаем все. Один ты не сумеешь, не захочешь!
   -- Пусть так; но ты расстроишься и, может быть, надолго, -- сказал он, не совсем довольный, что Ольга вынудила у него согласие.
   -- Помни же, -- заключила она, садясь на свое место, -- что ты отступишься только тогда, когда "откроется бездна или встанет стена между ним и тобой". Я не забуду этих слов.
  

IX

   Мир и тишина покоятся над Выборгской стороной, над ее немощеными улицами, деревянными тротуарами, над тощими садами, над заросшими крапивой канавами, где под забором какая-нибудь коза, с оборванной веревкой на шее, прилежно щиплет траву или дремлет тупо, да в полдень простучат щегольские, высокие каблуки прошедшего по тротуару писаря, зашевелится кисейная занавеска в окошке и из-за ерани выглянет чиновница, или вдруг над забором, в саду, мгновенно выскочит и в ту ж минуту спрячется свежее лицо девушки, вслед за ним выскочит другое такое же лицо и также исчезнет, потом явится опять первое и сменится вторым; раздается визг и хохот качающихся на качелях девушек.
   Все тихо в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией: куры и петухи засуетятся и побегут прятаться в углы; собака начнет скакать на цепи, заливаясь лаем; Акулина перестанет доить корову, а дворник остановится рубить дрова, и оба с любопытством посмотрят на посетителя.
   -- Кого вам? -- спросит он и, услыхав имя Ильи Ильича или хозяйки дома, молча укажет крыльцо и примется опять рубить дрова, а посетитель по чистой, усыпанной песком тропинке пойдет к крыльцу, на ступеньках которого постлан простой, чистый коврик, дернет за медную, ярко вычищенную ручку колокольчика, и дверь отворит Анисья, дети, иногда сама хозяйка или Захар -- Захар после всех.
   Все в доме Пшеницыной дышало таким обилием и полнотой хозяйства, какой не бывало и прежде, когда Агафья Матвеевна жила одним домом с братцем.
   Кухня, чуланы, буфет -- все было установлено поставцами с посудой, большими и небольшими, круглыми и овальными блюдами, соусниками, чашками, грудами тарелок, горшками чугунными, медными и глиняными.
   В шкафах разложено было и свое, давным-давно выкупленное и никогда не закладываемое теперь серебро и серебро Обломова.
   Целые ряды огромных, пузатых и миньятюрных чайников и несколько рядов фарфоровых чашек, простых, с живописью, с позолотой, с девизами, с пылающими сердцами, с китайцами. Большие стеклянные банки с кофе, корицей, ванилью, хрустальные чайницы, садки с маслом, с уксусом.
   Потом целые полки загромождены были пачками, склянками, коробочками с домашними лекарствами, с травами, примочками, пластырями, спиртами, камфарой, с порошками, с куреньями; тут же было мыло, снадобья для чищенья кружев, выведения пятен и прочее, и прочее -- все, что найдешь в любом доме всякой провинции, у всякой домовитой хозяйки.
   Когда Агафья Матвеевна внезапно отворит дверь шкафа, исполненного всех этих принадлежностей, то сама не устоит против букета всех наркотических запахов и на первых порах на минуту отворотит лицо в сторону.
   В кладовой к потолку привешены были окорока, чтоб не портили мыши, сыры, головы сахару, провесная рыба, мешки с сушеными грибами, купленными у чухонца орехами.
   На полу стояли кадки масла, большие крытые корчаги с сметаной, корзины с яйцами -- и чего-чего не было! Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено было во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни.
   Кухня была истинным палладиумом деятельности великой хозяйки и ее достойной помощницы, Анисьи. Все было в доме и все под рукой, на своем месте, во всем порядок и чистота, можно бы сказать, если б не оставался один угол в целом доме, куда никогда не проникал ни луч света, ни струя свежего воздуха, ни глаз хозяйки, ни проворная, всесметающая рука Анисьи. Это угол или гнездо Захара.
   Комнатка его была без окна, и вечная темнота способствовала к устройству из человеческого жилья темной норы. Если Захар заставал иногда там хозяйку с какими-нибудь планами улучшений и очищений, он твердо объявлял, что это не женское дело разбирать, где и как должны лежать щетки, вакса и сапоги, что никому дела нет до того, зачем у него платье лежит в куче на полу, а постель в углу за печкой, в пыли, что он носит платье и спит на этой постели, а не она. А что касается веника, досок, двух кирпичей, днища бочки и двух полен, которые он держит у себя в комнате, так ему без них в хозяйстве обойтись нельзя, а почему -- он не объяснял; далее, что пыль и пауки ему не мешают и, словом, что он не сует носа к ним в кухню, следовательно не желает, чтоб и его трогали.
   Анисью, которую он однажды застал там, он обдал таким презрением, погрозил так серьезно локтем в грудь, что она боялась заглядывать к нему. Когда дело было перенесено в высшую инстанцию, на благоусмотрение Ильи Ильича, барин пошел было осмотреть и распорядиться как следует, построже, но, всунув в дверь к Захару одну голову и поглядев с минуту на все, что там было, он только плюнул и не сказал ни слова.
   -- Что, взяли? -- промолвил Захар Агафье Матвеевне и Анисье, которые пришли с Ильей Ильичом, надеясь, что его участие поведет к какой-нибудь перемене. Потом он усмехнулся по-своему, во все лицо, так что брови и бакенбарды подались в стороны.
   В прочих комнатах везде было светло, чисто и свежо. Старые, полинялые занавески исчезли, а окна и двери гостиной и кабинета осенялись синими и зелеными драпри и кисейными занавесками с красными фестонами -- все работа рук Агафьи Матвеевны.
   Подушки белели, как снег, и горой возвышались чуть не до потолка; одеяла шелковые, стеганые.
   Целые недели комната хозяйки была загромождена несколькими раскинутыми и приставленными один к другому ломберными столами, на которых расстилались эти одеяла и халат Ильи Ильича.
   Агафья Матвеевна собственноручно кроила, подкладывала ватой и простегивала их, припадая к работе своею крепкой грудью, впиваясь в нее глазами, даже ртом, когда надо было откусить нитку, и трудилась с любовью, с неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяла будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича.
   Он целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные локти ее двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке.
   -- Полноте работать, устанете! -- унимал он ее.
   -- Бог труды любит! -- отвечала она, не отводя глаз и рук от работы.
   Кофе подавался ему так же тщательно, чисто и вкусно, как вначале, когда он, несколько лет назад, переехал на эту квартиру. Суп с потрохами, макароны с пармезаном, кулебяка, ботвинья, свои цыплята -- все это сменялось в строгой очереди одно другим и приятно разнообразило монотонные дни маленького домика.
   В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую, не загораживаемый ничем благодаря огородам с обеих сторон.
   Канарейки весело трещали; ерань и порой приносимые детьми из графского сада гиацинты изливали в маленькой комнатке сильный запах, приятно мешавшийся с дымом чистой гаванской сигары да корицы или ванили, которую толкла, энергически двигая локтями, хозяйка.
   Илья Ильич жил как будто в золотой рамке жизни, в которой, точно в диораме, только менялись обычные фазисы дня и ночи и времен года; других перемен, особенно крупных случайностей, возмущающих со дна жизни весь осадок, часто горький и мутный, не бывало.
   С тех пор как Штольц выручил Обломовку от воровских долгов братца, как братец и Тарантьев удалились совсем, с ними удалилось и все враждебное из жизни Ильи Ильича. Его окружали теперь такие простые, добрые, любящие лица, которые все согласились своим существованием подпереть его жизнь, помогать ему не замечать ее, не чувствовать.
   Агафья Матвеевна была в зените своей жизни; она жила и чувствовала, что жила полно, как прежде никогда не жила, но только высказать этого, как и прежде, никогда не могла, или, лучше, ей в голову об этом не приходило. Она только молила бога, чтоб он продлил веку Илье Ильичу и чтоб избавил его от всякой "скорби, гнева и нужды", а себя, детей своих и весь дом предавала на волю божию. Зато лицо ее постоянно высказывало одно и то же счастье, полное, удовлетворенное и без желаний, следовательно редкое и при всякой другой натуре невозможное.
   Она пополнела: грудь и плечи сияли тем же довольством и полнотой, в глазах светились кротость и только хозяйственная заботливость. К ней воротились то достоинство и спокойствие, с которыми она прежде властвовала над домом, среди покорных Анисьи, Акулины и дворника. Она по-прежнему не ходит, а будто плавает от шкафа к кухне, от кухни к кладовой и мерно, неторопливо отдает приказания с полным сознанием того, что делает.
   Анисья стала еще живее прежнего, потому что работы стало больше: все она движется, суетится, бегает, работает, все по слову хозяйки. Глаза у ней даже ярче, и нос, этот говорящий нос, так и выставляется прежде всей ее особы, так и рдеет заботой, мыслями, намерениями, так и говорит, хотя язык и молчит.
   Обе они одеты каждая сообразно достоинству своего сана и должностей. У хозяйки завелся большой шкаф с рядом шелковых платьев, мантилий и салопов; чепцы заказывались на той стороне, чуть ли не на Литейном, башмаки не с Апраксина, а из Гостиного двора, а шляпка -- представьте, из Морской! И Анисья, когда отстряпает, а особенно в воскресенье, надевает шерстяное платье.
   Только Акулина все ходит с заткнутым за пояс подолом, да дворник не может, даже в летние каникулы, расстаться с полушубком.
   Про Захара и говорить нечего: этот из серого фрака сделал себе куртку, и нельзя решить, какого цвета у него панталоны, из чего сделан его галстук. Он чистит сапоги, потом спит, сидит у ворот, тупо глядя на редких прохожих, или, наконец, сидит в ближней мелочной лавочке и делает все то же и так же, что делал прежде, сначала в Обломовке, потом в Гороховой.
   А сам Обломов? Сам Обломов был полным и естественным отражением и выражением того покоя, довольства и безмятежной тишины. Вглядываясь, вдумываясь в свой быт и все более и более обживаясь в нем, он наконец решил, что ему некуда больше идти, нечего искать, что идеал его жизни осуществился, хотя без поэзии, без тех лучей, которыми некогда воображение рисовало ему барское, широкое и беспечное течение жизни в родной деревне, среди крестьян, дворни.
   Он смотрел на настоящий свой быт, как продолжение того же обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделываться от жизни, выторговать у ней и застраховать себе невозмутимый покой.
   Он торжествовал внутренне, что ушел от ее докучливых, мучительных требований и гроз, из-под того горизонта, под которым блещут молнии великих радостей и раздаются внезапные удары великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни.
   А если закипит еще у него воображение, восстанут забытые воспоминания, неисполненные мечты, если в совести зашевелятся упреки за прожитую так, а не иначе жизнь -- он спит непокойно, просыпается, вскакивает с постели, иногда плачет холодными слезами безнадежности по светлом, навсегда угаснувшем идеале жизни, как плачут по дорогом усопшем, с горьким чувством сознания, что не довольно сделали для него при жизни.
   Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия.
   Другим, думал он, выпадало на долю выражать ее тревожные стороны, двигать создающими и разрушающими силами: у всякого свое назначение!
   Вот какая философия выработалась у обломовского Платона и убаюкивала его среди вопросов и строгих требований долга и назначения! И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни -- следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться -- нечего.
   С летами волнения и раскаяние являлись реже, и он тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу.
   Он уж перестал мечтать об устройстве имения и о поездке туда всем домом. Поставленный Штольцем управляющий аккуратно присылал ему весьма порядочный доход к рождеству, мужики привозили хлеба и живности, и дом процветал обилием и весельем.
   Илья Ильич завел даже пару лошадей, но, из свойственной ему осторожности, таких, что они только после третьего кнута трогались от крыльца, а при первом и втором ударе одна лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом вторая лошадь пошатнется и ступит в сторону, потом уже, вытянув напряженно шею, спину и хвост, двинутся они разом и побегут, кивая головами. На них возили Ваню на ту сторону Невы, в гимназию, да хозяйка ездила за разными покупками.
   На масленице и на святой вся семья и сам Илья Ильич ездили на гулянье кататься и в балаганы; брали изредка ложу и посещали, также всем домом, театр.
   Летом отправлялись за город, в ильинскую пятницу -- на Пороховые Заводы, и жизнь чередовалась обычными явлениями, не внося губительных перемен, можно было бы сказать, если б удары жизни вовсе не достигали маленьких мирных уголков. Но, к несчастью, громовой удар, потрясая основания гор и огромные воздушные пространства, раздается и в норке мыши, хотя слабее, глуше, но для норки ощутительно.
   Илья Ильич кушал аппетитно и много, как в Обломовке, ходил и работал лениво и мало, тоже как в Обломовке. Он, несмотря на нарастающие лета, беспечно пил вино, смородиновую водку и еще беспечнее и подолгу спал после обеда.
   Вдруг все это переменилось.
   Однажды, после дневного отдыха и дремоты, он хотел встать с дивана -- и не мог, хотел выговорить слово -- и язык не повиновался ему. Он в испуге махал только рукой, призывая к себе на помощь.
   Живи он с одним Захаром, он мог бы телеграфировать рукой до утра и наконец умереть, о чем узнали бы на другой день, но глаз хозяйки светил над ним, как око провидения: ей не нужно было ума, а только догадка сердца, что Илья Ильич что-то не в себе.
   И только эта догадка озарила ее, Анисья летела уже на извозчике за доктором, а хозяйка обложила голову ему льдом и разом вытащила из заветного шкафчика все спирты, примочки -- все, что навык и наслышка указывали ей употребить в дело. Даже Захар успел в это время надеть один сапог и так, об одном сапоге, ухаживал вместе с доктором, хозяйкой и Анисьей около барина.
   Илью Ильича привели в чувство, пустили кровь и потом объявили, что это был апоплексический удар и что ему надо повести другой образ жизни.
   Водка, пиво и вино, кофе, с немногими и редкими исключениями, потом все жирное, мясное, пряное было ему запрещено, а вместо этого предписано ежедневное движение и умеренный сон только ночью.
   Без ока Агафьи Матвеевны ничего бы этого не состоялось, но она умела ввести эту систему тем, что подчинила ей весь дом и то хитростью, то лаской отвлекала Обломова от соблазнительных покушений на вино, на послеобеденную дремоту, на жирные кулебяки.
   Чуть он вздремнет, падал стул в комнате, так, сам собою, или с шумом разбивалась старая, негодная посуда в соседней комнате, а не то зашумят дети -- хоть вон беги! Если это не поможет, раздавался ее кроткий голос: она звала его и спрашивала о чем-нибудь.
   Дорожка сада продолжена была в огород, и Илья Ильич совершал утром и вечером по ней двухчасовое хождение. С ним ходила она, а нельзя ей, так Маша, или Ваня, или старый знакомый, безответный, всему покорный и на все согласный Алексеев.
   Вот Илья Ильич идет медленно по дорожке, опираясь на плечо Вани. Ваня уж почти юноша, в гимназическом мундире, едва сдерживает свой бодрый, торопливый шаг, подлаживаясь под походку Ильи Ильича. Обломов не совсем свободно ступает одной ногой -- следы удара.
   -- Ну, пойдем, Ванюша, в комнату! -- сказал он.
   Они было направились к двери. Навстречу им появилась Агафья Матвеевна.
   -- Куда это вы так рано? -- спросила она, не давая войти.
   -- Что за рано! Мы раз двадцать взад и вперед прошли, а ведь отсюда до забора пятьдесят сажен -- значит, две версты.
   -- Сколько раз прошли? -- спросила она Ванюшу.
   Тот было замялся.
   -- Не ври, смотри у меня! -- грозила она, глядя ему в глаза. -- Я сейчас увижу. Помни воскресенье, не пущу в гости.
   -- Нет, маменька. право, мы раз... двенадцать прошли.
   -- Ах ты, плут этакой! -- сказал Обломов. -- Ты все акацию щипал, а я считал всякий раз...
   -- Нет, походите еще: у меня и уха не готова! -- решила хозяйка и захлопнула перед ними дверь.
   И Обломов волей-неволей отсчитал еще восемь раз, потом уже пришел в комнату.
   Там, на большом круглом столе, дымилась уха. Обломов сел на свое место, один на диване, около него, справа на стуле, Агафья Матвеевна, налево, на маленьком детском стуле с задвижкой, усаживался какой-то ребенок лет трех. Подле него садилась Маша, уже девочка лет тринадцати, потом Ваня и, наконец, в этот день и Алексеев сидел напротив Обломова.
   -- Вот постойте, дайте еще я положу вам ершика: жирный такой попался! -- говорила Агафья Матвеевна, подкладывая Обломову в тарелку ершика.
   -- Хорошо бы к этому пирог! -- сказал Обломов.
   -- Забыла, право забыла! А хотела еще с вечера, да память у меня словно отшибло! -- схитрила Агафья Матвеевна.
   -- И вам тоже, Иван Алексеич, забыла капусты к котлетам приготовить, -- прибавила она, обращаясь к Алексееву. -- Не взыщите.
   И опять схитрила.
   -- Ничего-с: я все могу есть, -- сказал Алексеев.
   -- Что это, в самом деле, не приготовят ему ветчины с горошком или бифштекс? -- спросил Обломов. -- Он любит...
   -- Сама ходила, смотрела, Илья Ильич, не было хорошей говядины!.. Зато вам кисель из вишневого сиропа велела сделать: знаю, что вы охотник, -- добавила она, обращаясь к Алексееву.
   Кисель был безвреден для Ильи Ильича, и потому его должен был любить и есть на все согласный Алексеев.
   После обеда никто и ничто не могло отклонить Обломова от лежанья. Он обыкновенно ложился тут же на диване на спину, но только полежать часок. Чтоб он не спал, хозяйка наливала тут же, на диване, кофе, тут же играли на ковре дети, и Илья Ильич волей-неволей должен был принимать участие.
   -- Полно дразнить Андрюшу: он сейчас заплачет! -- журил он Ванечку, когда тот дразнил ребенка.
   -- Машенька, смотри, Андрюша ушибется об стул! -- заботливо предостерегал он, когда ребенок залезал под стулья.
   И Маша бросалась доставать "братца", как она называла его.
   Все замолкло на минуту, хозяйка вышла на кухню посмотреть, готов ли кофе. Дети присмирели. В комнате послышалось храпенье, сначала тихое, как под сурдиной, потом громче, и когда Агафья Матвеевна появилась с дымящимся кофейником, ее поразило храпенье, как в ямской избе.
   Она с упреком покачала головой Алексееву.
   -- Я будил, да они не слушают! -- сказал в свое оправдание Алексеев.
   Она быстро поставила кофейник на стол, схватила с пола Андрюшу и тихонько посадила его на диван к Илье Ильичу. Ребенок пополз по нем, добрался до лица и схватил за нос.
   -- А! Что? Кто это? -- беспокойно говорил очнувшийся Илья Ильич.
   -- Вы задремали, а Андрюша влез да разбудил вас, -- ласково сказала хозяйка.
   -- Когда же я задремал? -- оправдывался Обломов, принимая Андрюшу в объятия. -- Разве я не слыхал, как он ручонками карабкался ко мне? Я все слышу! Ах, шалун этакой: за нос поймал! Вот я тебя! Вот постой, постой! -- говорил он, нежа и лаская ребенка. Потом спустил его на пол и вздохнул на всю комнату.
   -- Расскажите что-нибудь, Иван Алексеич! -- сказал он.
   -- Всё переговорили, Илья Ильич; нечего рассказывать, -- отвечал тот.
   -- Ну, как нечего? Вы бываете в людях: нет ли чего новенького? Я думаю, читаете?
   -- Да-с, иногда читаю, или другие читают, разговаривают, а я слушаю. Вот вчера у Алексея Спиридоныча сын, студент, читал вслух...
   -- Что ж он читал?
   -- Про англичан, что они ружья да пороху кому-то привезли. Алексей Спиридоныч сказали, что война будет.
   -- Кому же они привезли?
   -- В Испанию или в Индию -- не помню, только посланник был очень недоволен.
   -- Какой же посланник? -- спросил Обломов.
   -- Вот уж это забыл! -- сказал Алексеев, поднимая нос к потолку и стараясь вспомнить.
   -- С кем война-то?
   -- С турецким пашой, кажется.
   -- Ну, что еще нового в политике? -- спросил, помолчав, Илья Ильич.
   -- Да пишут, что земной шар все охлаждается: когда-нибудь замерзнет весь.
   -- Вона! Разве это политика? -- сказал Обломов.
   Алексеев оторопел.
   -- Дмитрий Алексеич сначала упомянули политику, -- оправдывался он, -- а потом все сподряд читали и не сказали, когда она кончится. Я знаю, что уж это литература пошла.
   -- Что же он о литературе читал? -- спросил Обломов.
   -- Да читал, что самые лучшие сочинители Дмитриев, Карамзин, Батюшков и Жуковский...
   -- А Пушкин?
   -- Пушкина нет там. Я сам тоже подумал, отчего нет! Ведь он хений, -- сказал Алексеев, произнося г, как х.
   Последовало молчание. Хозяйка принесла работу и принялась сновать иглой взад и вперед, поглядывая по временам на Илью Ильича, на Алексеева и прислушиваясь чуткими ушами, нет ли где беспорядка, шума, не бранится ли на кухне Захар с Анисьей, моет ли посуду Акулина, не скрипнула ли калитка на дворе, то есть не отлучился ли дворник в "заведение".
   Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации.
   На человека иногда нисходят редкие и краткие задумчивые мгновения, когда ему кажется, что он переживает в другой раз когда-то и где-то прожитой момент. Во сне ли он видел происходящее перед ним явление, жил ли когда-нибудь прежде, да забыл, но он видит: те же лица сидят около него, какие сидели тогда, те же слова были произнесены уже однажды: воображение бессильно перенести опять туда, память не воскрешает прошлого и наводит раздумье.
   То же было с Обломовым теперь. Его осеняет какая-то бывшая уже где-то тишина, качается знакомый маятник, слышится треск откушенной нитки; повторяются знакомые слова и шепот: "Вот никак не могу попасть ниткой в иглу: на-ка ты, Маша, у тебя глаза повострее!"
   Он лениво, машинально, будто в забытьи, глядит в лицо хозяйки, и из глубины его воспоминаний возникает знакомый, где-то виденный им образ. Он добирался, когда и где слышал он это...
   И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная в родительском доме, сидящая за круглым столом покойная мать и ее гости: они шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
   Грезится ему, что он достиг той обетованной земли, где текут реки меду и молока, где едят незаработанный хлеб, ходят в золоте и серебре...
   Слышит он рассказы снов, примет, звон тарелок и стук ножей, жмется к няне, прислушивается к ее старческому, дребезжащему голосу: "Милитриса Кирбитьевна!" -- говорит она, указывая ему на образ хозяйки.
   Кажется ему, то же облачко плывет в синем небе, как тогда, тот же ветерок дует в окно и играет его волосами, обломовский индейский петух ходит и горланит под окном.
   Вон залаяла собака: должно быть, гость приехал. Уж не Андрей ли приехал с отцом из Верхлёва? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь... "Андрей!" -- говорит он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.
   Обломов очнулся: перед ним наяву, не в галлюцинации, стоял настоящий, действительный Штольц.
   Хозяйка быстро схватила ребенка, стащила свою работу со стола, увела детей; исчез и Алексеев. Штольц и Обломов остались вдвоем, молча и неподвижно глядя друг на друга. Штольц так и пронзал его глазами.
   -- Ты ли это, Андрей? -- спросил Обломов едва слышно от волнения, как спрашивает только после долгой разлуки любовник свою подругу.
   -- Я, -- тихо сказал Андрей. -- Ты жив, здоров?
   Обломов обнял его, крепко прижимаясь к нему.
   -- Ах! -- произнес он в ответ продолжительно, излив в этом ах всю силу долго таившейся в душе грусти и радости и никогда, может быть, со времени разлуки не изливавшейся ни на кого и ни на что.
   Они сели и опять пристально смотрели друг на друга.
   -- Здоров ли ты? -- спросил Андрей.
   -- Да, теперь слава богу.
   -- А был болен?
   -- Да, Андрей, у меня удар был...
   -- Возможно ли? Боже мой! -- с испугом и участием сказал Андрей. -- Но без последствий?
   -- Да, только левой ногой не свободно владею... -- отвечал Обломов.
   -- Ах, Илья, Илья! Что с тобой? Ведь ты опустился совсем! Что ты делал это время? Шутка ли, пятый год пошел, как мы не видались!
   Обломов вздохнул.
   -- Что ж ты не ехал в Обломовку? Отчего не писал?
   -- Что говорить тебе, Андрей? Ты знаешь меня и не спрашивай больше! -- печально сказал Обломов.
   -- И всё здесь, на этой квартире? -говорил Штольц, оглядывая комнату, -- и не съезжал?
   -- Да, всё здесь... Теперь уж я и не съеду!
   -- Как, решительно нет?
   -- Да, Андрей.. решительно.
   Штольц пристально посмотрел на него, задумался и стал ходить по комнате.
   -- А Ольга Сергеевна? Здорова ли? Где она? Помнит ли?..
   Он не договорил.
   -- Здорова и помнит тебя, как будто вчера расстались. Я сейчас скажу тебе, где она.
   -- А дети?
   -- И дети здоровы... Но скажи, Илья: ты шутишь, что останешься здесь? А я приехал за тобой, с тем чтоб увезти туда, к нам, в деревню...
   -- Нет, нет! -- понизив голос и поглядывая на дверь, заговорил Обломов, очевидно встревоженный. -- Нет, пожалуйста, ты и не начинай, не говори...
   -- Отчего? Что с тобой? -- начал было Штольц. -- Ты знаешь меня: я давно задал себе эту задачу и не отступлюсь. До сих пор меня отвлекали разные дела, а теперь я свободен. Ты должен жить с нами, вблизи нас: мы с Ольгой так решили, так и будет. Слава богу, что я застал тебя таким же, а не хуже. Я не надеялся... Едем же!.. Я готов силой увезти тебя! Надо жить иначе, ты понимаешь как.
   Обломов с нетерпением слушал эту тираду.
   -- Не кричи, пожалуйста, тише! -- упрашивал он. -- Там...
   -- Что там?
   -- Услышат... хозяйка подумает, что я в самом деле хочу уехать...
   -- Ну, так что ж? Пусть ее думает!
   -- Ах, как это можно! -- перебил Обломов. -- Послушай, Андрей! -- вдруг прибавил он решительным, небывалым тоном, -- не делай напрасных попыток, не уговаривай меня: я останусь здесь.
   Штольц с изумлением поглядел на своего друга. Обломов спокойно и решительно глядел на него.
   -- Ты погиб, Илья! -- сказал он. -- Этот дом, эта женщина... весь этот быт... Не может быть: едем, едем!
   Он хватал его за рукав и тащил к двери.
   -- Зачем ты хочешь увезти меня? Куда? -- говорил, упираясь, Обломов.
   -- Вон из этой ямы, из болота, на свет, на простор, где есть здоровая, нормальная жизнь! -- настаивал Штольц строго, почти повелительно. -- Где ты? Что ты стал? Опомнись! Разве ты к этому быту готовил себя, чтоб спать, как крот в норе? Ты вспомни все...
   -- Не напоминай, не тревожь прошлого: не воротишь! -- говорил Обломов с мыслью на лице, с полным сознанием рассудка и воли. -- Что ты хочешь делать со мной? С тем миром, куда ты влечешь меня, я распался навсегда; ты не спаяешь, не составишь две разорванные половины. Я прирос к этой яме больным местом: попробуй оторвать -- будет смерть.
   -- Да ты оглянись, где и с кем ты?
   -- Знаю, чувствую... Ах, Андрей, все я чувствую, все понимаю: мне давно совестно жить на свете! Но не могу идти с тобой твоей дорогой, если б даже захотел... Может быть, в последний раз было еще возможно. Теперь... (он опустил глаза и промолчал с минуту) теперь поздно... Иди и не останавливайся надо мной. Я стою твоей дружбы -- это бог видит, но не стою твоих хлопот.
   -- Нет, Илья, ты что-то говоришь, да не договариваешь. И все-таки я увезу тебя, именно потому и увезу, что подозреваю... Послушай, -- сказал он, -- надень что-нибудь, и поедем ко мне, просиди у меня вечер. Я тебе расскажу много-много: ты не знаешь, что закипело у нас теперь, ты не слыхал?..
   Обломов смотрел на него вопросительно.
   -- Ты не видишься с людьми, я и забыл: пойдем, я все расскажу тебе... Знаешь, кто здесь у ворот, в карете, ждет меня... Я позову сюда!
   -- Ольга! -- вдруг вырвалось у испуганного Обломова. Он даже изменился в лице. -- Ради бога, не допускай ее сюда, уезжай. Прощай, прощай, ради бога!
   Он почти толкал Штольца вон; но тот не двигался.
   -- Я не могу пойти к ней без тебя: я дал слово, слышишь, Илья? Не сегодня, так завтра... ты только отсрочишь, но не отгонишь меня... Завтра, послезавтра, а все-таки увидимся!
   Обломов молчал, опустив голову и не смея взглянуть на Штольца.
   -- Когда же? Меня Ольга спросит.
   -- Ах, Андрей, -- сказал он нежным, умоляющим голосом, обнимая его и кладя голову ему на плечо. -- Оставь меня совсем... забудь...
   -- Как, навсегда? -- с изумлением спросил Штольц, устраняясь от его объятий и глядя ему в лицо.
   -- Да! -- прошептал Обломов.
   Штольц отступил от него на шаг.
   -- Ты ли это, Илья? -- упрекал он. -- Ты отталкиваешь меня, и для нее, для этой женщины!.. Боже мой! -- почти закричал он, как от внезапной боли. -- Этот ребенок, что я сейчас видел... Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее! Как ты пал! Эта женщина... что она тебе...
   -- Жена! -- покойно произнес Обломов.
   Штольц окаменел.
   -- А этот ребенок -- мой сын! Его зовут Андреем, в память о тебе! -- досказал Обломов разом и покойно перевел дух, сложив с себя бремя откровенности.
   Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг "отверзлась бездна", воздвиглась "каменная стена", и Обломова как будто не стало, как будто он пропал из глаз его, провалился, и он только почувствовал ту жгучую тоску, которую испытывает человек, когда спешит с волнением после разлуки увидеть друга и узнает, что его давно уже нет, что он умер.
   -- Погиб! -- машинально, шопотом сказал он. -- Что ж я скажу Ольге?
   Обломов услыхал последние слова, хотел что-то сказать и не мог. Он протянул к Андрею обе руки, и они обнялись молча, крепко, как обнимаются перед боем, перед смертью. Это объятие задушило их слова, слезы, чувства...
   -- Не забудь моего Андрея! -- были последние слова Обломова, сказанные угасшим голосом.
   Андрей молча, медленно вышел вон, медленно, задумчиво шел он двором и сел в карету, а Обломов сел на диван, оперся локтями на стол и закрыл лицо руками.
   "Нет, не забуду я твоего Андрея, -- с грустью, идучи двором, думал Штольц. -- Погиб ты, Илья: нечего тебе говорить, что твоя Обломовка не в глуши больше, что до нее дошла очередь, что на нее пали лучи солнца! Не скажу тебе, что года через четыре она будет станцией дороги, что мужики твои пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб к пристани... А там... школы, грамота, а дальше... Нет, перепугаешься ты зари нового счастья, больно будет непривычным глазам. Но поведу твоего Андрея, куда ты не мог идти... и с ним будем проводить в дело наши юношеские мечты". -- Прощай, старая Обломовка! -- сказал он, оглянувшись в последний раз на окна маленького домика. -- Ты отжила свой век!
   -- Что там? -- спросила Ольга с сильным биением сердца.
   -- Ничего! -- сухо, отрывисто отвечал Андрей.
   -- Он жив, здоров?
   -- Да, -- нехотя отозвался Андрей.
   -- Что ж ты так скоро воротился? Отчего не позвал меня туда и его не привел? Пусти меня!
   -- Нельзя!
   -- Что ж там делается? -- с испугом спрашивала Ольга. -- Разве "бездна открылась"? Скажешь ли ты мне?
   Он молчал.
   -- Да что такое там происходит?
   -- Обломовщина! -- мрачно отвечал Андрей и на дальнейшие расспросы Ольги хранил до самого дома угрюмое молчание.
  

X

   Прошло лет пять. Многое переменилось и на Выборгской стороне: пустая улица, ведущая к дому Пшеницыной, обстроилась дачами, между которыми возвышалось длинное, каменное, казенное здание, мешавшее солнечным лучам весело бить в стекла мирного приюта лени и спокойствия.
   И сам домик обветшал немного, глядел небрежно, нечисто, как небритый и немытый человек. Краска слезла, дождевые трубы местами изломались: оттого на дворе стояли лужи грязи, через которые, как прежде, брошена была узенькая доска. Когда кто войдет в калитку, старая арапка не скачет бодро на цепи, а хрипло и лениво лает, не вылезая из конуры.
   А внутри домика какие перемены! Там властвует чужая женщина, резвятся не прежние дети. Там опять появляется по временам красное, испитое лицо буйного Тарантьева и нет более кроткого, безответного Алексеева. Не видать ни Захара, ни Анисьи: новая толстая кухарка распоряжается на кухне, нехотя и грубо исполняя тихие приказания Агафьи Матвеевны, да та же Акулина, с заткнутым за пояс подолом, моет корыта и корчаги; тот же сонный дворник и в том же тулупе праздно доживает свой век в конуре. Мимо решетчатого забора в урочные часы раннего утра и обеденной поры мелькает опять фигура "братца" с большим пакетом под мышкой, в резиновых калошах зимой и летом.
   Что же стало с Обломовым? Где он? Где? -- На ближайшем кладбище под скромной урной покоится тело его, между кустов, в затишье. Ветви сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его.
   Как зорко ни сторожило каждое мгновение его жизни любящее око жены, но вечный покой, вечная тишина и ленивое переползанье изо дня в день тихо остановили машину жизни. Илья Ильич скончался, по-видимому, без боли, без мучений, как будто остановились часы, которые забыли завести.
   Никто не видел последних его минут, не слыхал предсмертного стона. Апоплексический удар повторился еще раз, спустя год, и опять миновал благополучно: только Илья Ильич стал бледен, слаб, мало ел, мало стал выходить в садик и становился все молчаливее и задумчивее, иногда даже плакал. Он предчувствовал близкую смерть и боялся ее.
   Несколько раз делалось ему дурно и проходило. Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему, по обыкновению, кофе и -- застала его так же кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь.
   Три года вдовеет Агафья Матвеевна: в это время все изменилось на прежний лад. Братец занимались подрядами, но разорились и поступили кое-как, разными хитростями и поклонами, на прежнее место секретаря в канцелярии, "где записывают мужиков", и опять ходят пешком в должность и приносят четвертаки, полтинники и двугривенные, наполняя ими далеко спрятанный сундучок. Хозяйство пошло такое же грубое, простое, но жирное и обильное, как в прежнее время, до Обломова.
   Первенствующую роль в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье в день и наблюдать только одно по хозяйству: чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником в доме: она смотрела за кухней и столом, поила весь дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела за бельем, за детьми, за Акулиной и за дворником.
   Но отчего же так? Ведь она госпожа Обломова, помещица; она могла бы жить отдельно, независимо, ни в ком и ни в чем не нуждаясь? Что ж могло заставить ее взять на себя обузу чужого хозяйства, хлопот о чужих детях, обо всех этих мелочах, на которые женщина обрекает себя или по влечению любви, по святому долгу семейных уз, или из-за куска насущного хлеба? Где же Захар, Анисья, ее слуги по всем правам? Где, наконец, живой залог, оставленный ей мужем, маленький Андрюша? Где ее дети от прежнего мужа?
   Дети ее пристроились, то есть Ванюша кончил курс науки и поступил на службу; Машенька вышла замуж за смотрителя какого-то казенного дома, а Андрюшу выпросили на воспитание Штольц и жена и считают его членом своего семейства. Агафья Матвеевна никогда не равняла и не смешивала участи Андрюши с судьбою первых детей своих, хотя в сердце своем, может быть бессознательно, и давала им всем равное место. Но воспитание, образ жизни, будущую жизнь Андрюши она отделяла целой бездной от жизни Ванюши и Машеньки.
   -- Те что? Такие же замарашки, как я сама, -- небрежно говорила она, -- они родились в черном теле, а этот, -- прибавляла она почти с уважением об Андрюше и с некоторою если не робостью, то осторожностью лаская его, -- этот -- барчонок! Вон он какой беленький, точно наливной; какие маленькие ручки и ножки, а волоски, как шелк. Весь в покойника!
   Поэтому она беспрекословно, даже с некоторою радостью, согласилась на предложение Штольца взять его на воспитание, полагая, что там его настоящее место, а не тут, "в черноте", с грязными ее племянниками, детками братца.
   С полгода по смерти Обломова жила она с Анисьей и Захаром в дому, убиваясь горем. Она проторила тропинку к могиле мужа и выплакала все глаза, почти ничего не ела, не пила, питалась только чаем и часто по ночам не смыкала глаз и истомилась совсем. Она никогда никому не жаловалась и, кажется, чем более отодвигалась от минуты разлуки, тем больше уходила в себя, в свою печаль, и замыкалась от всех, даже от Анисьи. Никто не знал, каково у ней на душе.
   -- А ваша хозяйка все плачет по муже, -- говорил кухарке лавочник на рынке, у которого брали в дом провизию.
   -- Все грустит по муже, -- говорил староста, указывая на нее просвирне в кладбищенской церкви, куда каждую неделю приходила молиться и плакать безутешная вдова.
   -- Все еще убивается! -- говорили в доме братца.
   Однажды вдруг к ней явилось неожиданно нашествие всего семейства братца, с детьми, даже с Тарантьевым, под предлогом сострадания. Полились пошлые утешения, советы "не губить себя, поберечь для детей" -- все, что говорено было ей лет пятнадцать назад, по случаю смерти первого мужа, и что произвело тогда желанное действие, а теперь производило в ней почему-то тоску и отвращение.
   Ей стало гораздо легче, когда заговорили о другом и объявили ей, что теперь им можно опять жить вместе, что и ей будет легче "среди своих горе мыкать", и им хорошо, потому что никто, как она, не умеет держать дома в порядке.
   Она просила срока подумать, потом убивалась месяца два еще и наконец согласилась жить вместе. В это время Штольц взял Андрюшу к себе, и она осталась одна.
   Вон она, в темном платье, в черном шерстяном платке на шее, ходит из комнаты в кухню, как тень, по-прежнему отворяет и затворяет шкафы, шьет, гладит кружева, но тихо, без энергии, говорит будто нехотя, тихим голосом, и не по-прежнему смотрит вокруг беспечно перебегающими с предмета на предмет глазами, а с сосредоточенным выражением, с затаившимся внутренним смыслом в глазах. Мысль эта села невидимо на ее лицо, кажется, в то мгновение, когда она сознательно и долго вглядывалась в мертвое лицо своего мужа, и с тех пор не покидала ее.
   Она двигалась по дому, делала руками все, что было нужно, но мысль ее не участвовала тут. Над трупом мужа, с потерею его, она, кажется, вдруг уразумела свою жизнь и задумалась над ее значением, и эта задумчивость легла навсегда тенью на ее лицо. Выплакав потом живое горе, она сосредоточилась на сознании о потере: все прочее умерло для нее, кроме маленького Андрюши. Только когда видела она его, в ней будто пробуждались признаки жизни, черты лица оживали, глаза наполнялись радостным светом и потом заливались слезами воспоминаний.
   Она была чужда всего окружающего: рассердится ли братец за напрасно истраченный или невыторгованный рубль, за подгорелое жаркое, за несвежую рыбу, надуется ли невестка за мягко накрахмаленные юбки, за некрепкий и холодный чай, нагрубит ли толстая кухарка, Агафья Матвеевна не замечает ничего, как будто не о ней речь, не слышит даже язвительного шепота: "Барыня, помещица!"
   Она на все отвечает достоинством своей скорби и покорным молчанием.
   Напротив, в святки, в светлый день, в веселые вечера масленицы, когда все ликует, поет, ест и пьет в доме, она вдруг, среди общего веселья, зальется горячими слезами и спрячется в свой угол.
   Потом опять сосредоточится и иногда даже смотрит на братца и на жену его как будто с гордостью, с сожалением.
   Она поняла, что проиграла и просияла ее жизнь, что бог вложил в ее жизнь душу и вынул опять; что засветилось в ней солнце и померкло навсегда... Навсегда, правда; но зато навсегда осмыслилась и жизнь ее: теперь уж она знала, зачем она жила и что жила не напрасно.
   Она так полно и много любила: любила Обломова -- как любовника, как мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как прежде, не могла никому. Да никто и не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки не было таких слов, потому что не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда не высказывала, потому что не понимала тогда сама и не умела.
   С летами она понимала свое прошедшее все больше и яснее и таила все глубже, становилась все молчаливее и сосредоточеннее. На всю жизнь ее разлились лучи, тихий свет от пролетевших, как одно мгновение, семи лет, и нечего было ей желать больше, некуда идти.
   Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец выложить перед ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно в ее сердце: он бы понял, да не умеет она и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.
   Их всех связывала одна общая симпатия, одна память о чистой, как хрусталь, душе покойника. Они упрашивали ее ехать с ними в деревню, жить вместе, подле Андрюши -- она твердила одно: "Где родились, жили век, тут надо и умереть".
   Напрасно давал ей Штольц отчет в управлении имением, присылал следующие ей доходы -- все отдавала она назад, просила беречь для Андрюши.
   -- Это его, а не мое, -- упрямо твердила она, -- ему понадобится; он барин, а я проживу и так.
  

XI

   Однажды, около полудня, шли по деревянным тротуарам на Выборгской стороне два господина; сзади их тихо ехала коляска. Один из них был Штольц, другой -- его приятель, литератор, полный, с апатическим лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами. Они поравнялись с церковью; обедня кончилась, и народ повалил на улицу; впереди всех нищие. Коллекция их была большая и разнообразная.
   -- Я бы хотел знать, откуда нищие берутся? -- сказал литератор, глядя на нищих.
   -- Как откуда? Из разных щелей и углов наползают...
   -- Я не то спрашиваю, -- возразил литератор, -- я хотел бы знать: как можно сделаться нищим, стать в это положение? Делается ли это внезапно или постепенно, искренне или фальшиво?..
   -- Зачем тебе? Не хочешь ли писать "Mysteres de Petersbourg"?
   -- Может быть... -- лениво зевая, проговорил литератор.
   -- Да вот случай: спроси любого -- за рубль серебром он тебе продаст всю свою историю, а ты запиши и перепродай с барышом. Вот старик, тип нищего, кажется, самый нормальный. Эй, старик! Поди сюда!
   Старик обернулся на зов, снял шапку и подошел к ним.
   -- Милосердые господа! -- захрипел он. -- Помогите бедному, увечному в тридцати сражениях, престарелому воину...
   -- Захар! -- с удивлением сказал Штольц. -- Это ты?
   Захар вдруг замолчал, потом, прикрыв глаза рукой от солнца, пристально поглядел на Штольца.
   -- Извините, ваше превосходительство, не признаю... ослеп совсем!
   -- Забыл друга своего барина, Штольца, -- упрекнул Штольц.
   -- Ах, ах, батюшка, Андрей Иваныч! Господи, слепота одолела! Батюшка, отец родной!
   Он суетился, ловил руку Штольца и, не поймав, поцеловал полу его платья.
   -- Привел господь дожить до этакой радости меня, пса окаянного... -- завопил он, не то плача, не то смеясь.
   Все лицо его как будто прожжено было багровой печатью от лба до подбородка. Нос был, сверх того, подернут синевой. Голова совсем лысая; бакенбарды были по-прежнему большие, но смятые и перепутанные, как войлок, в каждой точно положено было по комку снега. На нем была ветхая, совсем полинявшая шинель, у которой недоставало одной полы; обут он был в старые, стоптанные калоши на босу ногу; в руках держал меховую совсем обтертую шапку.
   -- Ах ты, господи милосердый! Какую милость сотворил мне сегодня для праздника...
   -- Что ты это в каком положении? Отчего? Тебе не стыдно? -- строго спросил Штольц.
   -- Ах, батюшка, Андрей Иваныч! Что ж делать? -- тяжело вздохнув, начал Захар. -- Чем питаться? Бывало, когда Анисья была жива, так я не шатался, был кусок и хлеба, а как она померла в холеру -- царство ей небесное, -- братец барынин не захотели держать меня, звали дармоедом. Михей Андреич Тарантьев все норовил, как пойдешь мимо, сзади ногой ударить: житья не стало! Попреков сколько перенес. Поверите ли, сударь, кусок хлеба в горло не шел. Кабы не барыня, дай бог ей здоровье! -- прибавил Захар крестясь, -- давно бы сгиб я на морозе. Она одежонку на зиму дает и хлеба сколько хочешь, и на печке угол -- все по милости своей давала. Да из-за меня и ее стали попрекать, я и ушел куда глаза глядят! Вот теперь второй год мыкаю горе...
   -- Зачем на место не шел? -- спросил Штольц.
   -- Где, батюшка, Андрей Иваныч, нынче место найдешь? Был на двух местах, да не потрафил. Все не то теперь, не по-прежнему: хуже стало. В лакеи грамотных требуют; да и у знатных господ нет уж этого, чтоб в передней битком набито было народу. Всё по одному, редко где два лакея. Сапоги сами снимают с себя: какую-то машинку выдумали! -- с сокрушением продолжал Захар. -- Срам, стыд, пропадает барство!
   Он вздохнул.
   -- Вот определился было я к немцу, к купцу, в передней сидеть; все шло хорошо, а он меня послал к буфету служить: мое ли дело? Однажды понес посуду, какую-то богемскую, что ли, полы-то гладкие, скользкие -- чтоб им провалиться! Вдруг ноги у меня врозь, вся посуда, как есть с подносом, и грянулась оземь: ну, и прогнали! Вдругорядь одной старой графине видом понравился: "почтенный на взгляд", говорит, и взяла в швейцары. Должность хорошая, старинная: сиди только важнее на стуле, положи ногу на ногу, покачивай, да не отвечай сразу, когда кто придет, а сперва зарычи, а потом уж пропусти или в шею вытолкай, как понадобится; а хорошим гостям, известно: булавой наотмашь, вот так! -- Захар сделал рукой наотмашь. -- Оно лестно, что говорить! Да барыня попалась такая неугодливая -- бог с ней! Раз заглянула ко мне в каморку, увидала клопа, растопалась, раскричалась, словно я выдумал клопов! Когда без клопа хозяйство бывает! В другой раз шла мимо меня, почудилось ей, что вином от меня пахнет... такая, право! И отказала.
   -- А ведь в самом деле пахнет, так и несет! -- сказал Штольц.
   -- С горя, батюшка, Андрей Иваныч, ей-богу с горя, -- засипел Захар, сморщившись горько. -- Пробовал тоже извозчиком ездить. Нанялся к хозяину, да ноги ознобил: сил-то мало, стар стал! Лошадь попалась злющая; однажды под карету бросилась, чуть не изломала меня; в другой раз старуху смял, в часть взяли...
   -- Ну, полно, не бродяжничай и не пьянствуй, приходи ко мне, я тебе угол дам, в деревню поедем -- слышишь?
   -- Слышу, батюшка, Андрей Иваныч, да...
   Он вздохнул.
   -- Ехать-то неохота отсюда, от могилки-то! Наш-то кормилец-то, Илья Ильич, -- завопил он, -- опять помянул его сегодня, царство ему небесное! Этакого барина отнял господь! На радость людям жил, жить бы ему сто лет... -- всхлипывал и приговарнвал Захар, морщась. -- Вот сегодня на могилке у него был; как в эту сторону приду, так и туда, сяду, да и сижу; слезы так и текут... Этак-то иногда задумаюсь, притихнет все, и почудится, как будто кличет: "Захар! Захар!" Инда мурашки по спине побегут! Не нажить такого барина! А вас-то как любил -- помяни, господи, его душеньку во царствии своем!
   -- Ну, приходи на Андрюшу взглянуть: я тебя велю накормить, одеть, а там как хочешь! -- сказал Штольц и дал ему денег.
   -- Приду; как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай, великонек стал! Господи! Радости какой привел дождаться господь! Приду, батюшка, дай бог вам доброго здоровья и несчетные годы... -- ворчал Захар вслед уезжавшей коляске.
   -- Ну, ты слышал историю этого нищего? -- сказал Штольц своему приятелю.
   -- А что это за Илья Ильич, которого он поминал? -- спросил литератор.
   -- Обломов: я тебе много раз про него говорил.
   -- Да, помню имя: это твой товарищ и друг. Что с ним сталось?
   -- Погиб, пропал ни за что.
   Штольц вздохнул и задумался.
   -- А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло; благороден, нежен, и -- пропал!
   -- Отчего же? Какая причина?
   -- Причина... какая причина! Обломовщина! -- сказал Штольц.
   -- Обломовщина! -- с недоумением повторил литератор. -- Что это такое?
   -- Сейчас расскажу тебе, дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.
   И он рассказал ему, что здесь написано.

 

 

 

 

На главную