    
|
Электронная библиотека | Биография Александр Куприн Олеся III Дня через три потеплело. Однажды утром, очень рано, Ярмола вошел в мою комнату и заявил небрежно: - Нужно ружья почистить, паныч. - А что? - спросил я, потягиваясь под одеялом. - Заяц ночью сильно походил: следов много. Может, пойдем на пановку? Я видел, что Ярмоле не терпится скорее пойти в лес, но он скрывает это страстное желание охотника под напускным равнодушием. Действительно, в передней уже стояла его одностволка, от которой не ушел еще ни один бекас, несмотря на то что вблизи дула она была украшена несколькими оловянными заплатами, положенными в тех местах, где ржавчина и пороховые газы проели железо. Едва войдя в лес, мы тотчас же напали на заячий след: две лапки рядом и две позади, одна за другой. Заяц вышел на дорогу, прошел по ней сажен двести и сделал с дороги огромный прыжок в сосновый молодняк. - Ну, теперь будем обходить его, - сказал Ярмола. - Как дал столба, так тут сейчас и ляжет. Вы, паныч, идите... - Он задумался, соображая по каким-то ему одному известным приметам, куда меня направить. - ...Вы идите до старой корчмы. А я его обойду от Замлына. Как только собака его выгонит, я буду гукать вам. И он тотчас же скрылся, точно нырнул в густую чащу мелкого кустарника. Я прислушался. Ни один звук не выдал его браконьерской походки, ни одна веточка не треснула под его ногами, обутыми в лыковые постолы. Я неторопливо дошел до старой корчмы - нежилой, развалившейся хаты, и стал на опушке хвойного леса, под высокой сосной с прямым голым стволом. Было так тихо, как только бывает в лесу зимою в безветренный день. Нависшие на ветвях пышные комья снега давили их книзу, придавая им чудесный, праздничный и холодный вид. По временам срывалась с вершины тоненькая веточка, и чрезвычайно ясно слышалось, как она, падая, с легким треском задевала за другие ветви. Снег розовел на солнце и синел в тени. Мной овладело тихое очарование этого торжественного, холодного безмолвия, и мне казалось, что я чувствую, как время медленно и бесшумно проходит мимо меня... Вдруг далеко, в самой чаще, раздался лай Рябчика - характерный лай собаки, идущей за зверем: тоненький, заливчатый и нервный, почти переходящий в визг. Тотчас же услышал я и голос Ярмолы, кричавшего с ожесточением вслед собаке: "У - бый! У - бый!", первый слог - протяжным резким фальцетом, а второй - отрывистой басовой нотой (я только много времени спустя дознался, что этот охотничий полесский крик происходит от глагола "убивать"). Мне казалось, судя по направлению лая, что собака гонит влево от меня, и я торопливо побежал через полянку, чтобы перехватить зверя. Но не успел я сделать и двадцати шагов, как огромный серый заяц выскочил из-за пня и, как будто не торопясь, заложив назад длинные уши, высокими, редкими прыжками перебежал через дорогу и скрылся в молодняке. Следом за ним стремительно вылетел Рябчик. Увидев меня, он слабо махнул хвостом, торопливо куснул несколько раз зубами снег и опять погнал зайца. Ярмола вдруг так же бесшумно вынырнул из чащи. - Что же вы, паныч, не стали ему на дороге? - крикнул он и укоризненно зачмокал языком. - Да ведь далеко было... больше двухсот шагов. Видя мое смущение, Ярмола смягчился. - Ну, ничего... он от нас не уйдет. Идите на Ириновский шлях, - он сейчас туда выйдет. Я пошел по направлению Ириновского шляха и уже через минуты две услыхал, что собака опять гонит где-то недалеко от меня. Охваченный охотничьим волнением, я побежал, держа ружье наперевес, сквозь густой кустарник, ломая ветви и не обращая внимания на их жестокие удары. Я бежал так довольно долго и уже стал задыхаться, как вдруг лай собаки прекратился. Я пошел тише. Мне казалось, что если я буду идти все прямо, то непременно встречусь с Ярмолой на Ириновском шляху. Но вскоре я убедился, что во время моего бега, огибая кусты и пни и совсем не думая о дороге, я заблудился. Тогда я начал кричать Ярмоле. Он не откликался. Между тем машинально я шел все дальше, лес редел понемногу, почва опускалась и становилась кочковатой. След, оттиснутый на снегу моей ногой, быстро темнел и наливался водой. Несколько раз я уже проваливался по колена. Мне приходилось перепрыгивать с кочки на кочку; в покрывавшем их густом буром мху ноги тонули, точно в мягком ковре. Кустарник скоро совсем окончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На противоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. "Вероятно, здесь живет ириновский лесник, - подумал я. - Надо зайти и расспросить у него дорогу". Но дойти до хаты было не так-то легко. Каждую минуту я увязал в трясине. Сапоги мои набрали воды и при каждом шаге громко хлюпали; становилось невмочь тянуть их за собою. Наконец я перебрался через это болото, взобрался на маленький пригорок и теперь мог хорошо рассмотреть хату. Это даже была не хата, а именно сказочная избушка на курьих ножках. Она не касалась полом земли, а была построена на сваях, вероятно, ввиду половодья, затопляющего весною весь Ириновский лес. Но одна сторона ее от времени осела, и это придавало избушке хромой и печальный вид. В окнах недоставало нескольких стекол; их заменили какие-то грязные ветошки, выпиравшиеся горбом наружу. Я нажал на клямку и отворил дверь. В хате было очень темно, а у меня, после того как я долго глядел на снег, ходили перед глазами фиолетовые круги; поэтому я долго не мог разобрать, есть ли кто-нибудь в хате. - Эй, добрые люди, кто из вас дома? - спросил я громко. Около печки что-то завозилось. Я подошел поближе и увидал старуху, сидевшую на полу. Перед ней лежала огромная куча куриных перьев. Старуха брала отдельно каждое перо, сдирала с него бородку и клала пух в корзинку, а стержни бросала прямо на землю. "Да ведь это - Мануйлиха, ириновская ведьма", - мелькнуло у меня в голове, едва я только повнимательнее вгляделся в старуху. Все черты бабы-яги, как ее изображает народный эпос, были налицо: худые щеки, втянутые внутрь, переходили внизу в острый, длинный дряблый подбородок, почти соприкасавшийся с висящим вниз носом; провалившийся беззубый рот беспрестанно двигался, точно пережевывая что-то; выцветшие, когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы. - Здравствуй, бабка! - сказал я как можно приветливее. - Тебя уж не Мануйлихой ли зовут? В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из ее беззубого, шамкающего рта вырвались странные звуки, то похожие на задыхающееся карканье старой вороны, то вдруг переходившие в сиплую обрывающуюся фистулу: - Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди... А теперь зовут зовуткой, а величают уткой. Тебе что надо-то? - спросила она недружелюбно и не прекращая своего однообразного занятия. - Да вот, бабушка, заблудился я. Может, у тебя молоко найдется? - Нет молока, - сердито отрезала старуха. - Много вас по лесу ходит... Всех не напоишь, не накормишь... - Ну, бабушка, неласковая же ты до гостей. - И верно, батюшка: совсем неласковая. Разносолов для вас не держим. Устал - посиди, никто тебя из хаты не гонит. Знаешь, как в пословице говорится: "Приходите к нам на завалинке посидеть, у нашего праздника звона послушать, а обедать к вам мы и сами догадаемся". Так-то вот... Эти обороты речи сразу убедили меня, что старуха действительно пришлая в этом крае; здесь не любят и не понимают хлесткой, уснащенной редкими словцами речи, которой так охотно щеголяет краснобай-северянин. Между тем старуха, продолжая механически свою работу, все еще бормотала что-то себе под нос, но все тише и невнятнее. Я разбирал только отдельные слова, не имевшие между собой никакой связи: "Вот тебе и бабушка Мануйлиха... А кто такой - неведомо... Лета-то мои не маленькие... Ногами егозит, стрекочит, сокочит - чистая сорока..." Я некоторое время молча прислушивался, и внезапная мысль, что передо мною сумасшедшая женщина, вызвала у меня ощущение брезгливого страха. Однако я успел осмотреться вокруг себя. Большую часть избы занимала огромная облупившаяся печка. Образов в переднем углу не было. По стенам, вместо обычных охотников с зелеными усами и фиолетовыми собаками и портретов никому не ведомых генералов, висели пучки засушенных трав, связки сморщенных корешков и кухонная посуда. Ни совы, ни черного кота я не заметил, но зато с печки два рябых солидных скворца глядели на меня с удивленным и недоверчивым видом. - Бабушка, а воды-то у вас, по крайней мере, можно напиться? - спросил я, возвышая голос. - А вон в кадке, - кивнула головой старуха. Вода отзывала болотной ржавчиной. Поблагодарив старуху (на что она не обратила ни малейшего внимания), я спросил ее, как мне выйти на шлях. Она вдруг подняла голову, поглядела на меня пристально своими холодными, птичьими глазами и забормотала торопливо: - Иди, иди... Иди, молодец, своей дорогой. Нечего тут тебе делать. Хорош гость в гостинку... Ступай, батюшка, ступай... Мне действительно ничего больше не оставалось, как уйти. Но вдруг мне пришло в голову попытать последнее средство, чтобы хоть немного смягчить суровую старуху. Я вынул из кармана новый серебряный четвертак и протянул его Мануйлихе. Я не ошибся: при виде денег старуха зашевелилась, глаза ее раскрылись еще больше, и она потянулась за монетой своими скрюченными, узловатыми, дрожащими пальцами. - Э, нет, бабка Мануйлиха, даром не дам, - поддразнил я ее, пряча монету. - Ну-ка, погадай мне. Коричневое сморщенное лицо колдуньи собралось в недовольную гримасу. Она, по-видимому, колебалась и нерешительно глядела на мой кулак, где были зажаты деньги. Но жадность взяла верх. - Ну, ну, пойдем, что ли, пойдем, - прошамкала она, с трудом подымаясь с полу. - Никому я не ворожу теперь, касатик. Забыла... Стара стала, глаза не видят. Только для тебя разве. Держась за стену, сотрясаясь на каждом шагу сгорбленным телом, она подошла к столу, достала колоду бурых, распухших от времени карт, стасовала их и придвинула ко мне. - Сыми-ка... Левой ручкой сыми... От сердца... Поплевав на пальцы, она начала раскладывать кабалу. Карты падали на стол с таким звуком, как будто бы они были сваляны из теста, и укладывались в правильную восьмиконечную звезду. Когда последняя карта легла рубашкой вверх на короля, Мануйлиха протянула ко мне руку. - Позолоти, барин хороший... Счастлив будешь, богат будешь... - запела она попрошайническим, чисто цыганским тоном. Я сунул ей приготовленную монету. Старуха проворно, по-обезьяньи спрятала ее за щеку. - Большой интерес тебе выходит через дальнюю дорогу, - начала она привычной скороговоркой. - Встреча с бубновой дамой и какой-то приятный разговор в важном доме. Вскорости получишь неожиданное известие от трефового короля. Падают тебе какие-то хлопоты, а потом опять падают какие-то небольшие деньги. Будешь в большой компании, пьян будешь... Не так чтобы очень сильно, а все-таки выходит тебе выпивка. Жизнь твоя будет долгая. Если в шестьдесят лет не умрешь, то... Вдруг она остановилась, подняла голову, точно к чему-то прислушиваясь. Я тоже насторожился. Чей-то женский голос, свежий, звонкий и сильный, пел, приближаясь к хате. Я тоже узнал слова грациозной малорусской песенки:
Ой чи цвит, чи не цвит Калиноньку ломит. Ой чи сон, чи не сон Головоньку клонит.
- Ну иди, иди теперь, соколик, - тревожно засуетилась старуха, отстраняя меня рукой от стола. - Нечего тебе по чужим хатам околачиваться. Иди, куда шел... Она даже ухватила меня за рукав моей куртки и тянула к двери. Лицо ее выражало какое-то звериное беспокойство. Голос, певший песню, вдруг оборвался совсем близко около хаты, громко звякнула железная клямка, и в просвете быстро распахнувшейся двери показалась рослая смеющаяся девушка. Обеими руками она бережно поддерживала полосатый передник, из которого выглядывали три крошечные головки с красными шейками и черными блестящими глазенками. - Смотри, бабушка, зяблики опять за мной увязались, - воскликнула она, громко смеясь, - посмотри, какие смешные... Голодные совсем. А у меня, как нарочно, хлеба с собой не было. Но, увидев меня, она вдруг замолчала и вспыхнула густым румянцем. Ее топкие черные брови недовольно сдвинулись, а глаза с вопросом обратились на старуху. - Вот барин зашел... Пытает дорогу, - пояснила старуха. - Ну, батюшка, - с решительным видом обернулась она ко мне, - будет тебе прохлаждаться. Напился водицы, поговорил, да пора и честь знать. Мы тебе не компания... - Послушай, красавица, - сказал я девушке. - Покажи мне, пожалуйста, дорогу на Ириновский шлях, а то из вашего болота во веки веков не выберешься. Должно быть, на нее подействовал мягкий, просительный тон, который я придал этим словам. Она бережно посадила на печку, рядом со скворцами, своих зябликов, бросила на лавку скинутую уже короткую свитку и молча вышла из хаты. Я последовал за ней. - Это у тебя все ручные птицы? - спросил я, догоняя девушку. - Ручные, - ответила она отрывисто и даже не взглянув на меня. - Ну вот, глядите, - сказала она, останавливаясь у плетня. - Видите тропочку, вон, вон, между соснами-то? Видите? - Вижу... - Идите по ней все прямо. Как дойдете до дубовой колоды, повернете налево. Так прямо, все лесом, лесом и идите. Тут сейчас вам и будет Ириновский шлях. В то время когда она вытянутой правой рукой показывала мне направление дороги, я невольно залюбовался ею. В ней не было ничего похожего на местных "дивчат", лица которых под уродливыми повязками, прикрывающими сверху лоб, а снизу рот и подбородок, носят такое однообразное, испуганное выражение. Моя незнакомка, высокая брюнетка лет около двадцати - двадцати пяти, держалась легко и стройно. Просторная белая рубаха свободно и красиво обвивала ее молодую, здоровую грудь. Оригинальную красоту ее лица, раз его увидев, нельзя было позабыть, но трудно было, даже привыкнув к нему, его описать. Прелесть его заключалась в этих больших, блестящих, темных глазах, которым тонкие, надломленные посредине брови придавали неуловимый оттенок лукавства, властности и наивности; в смугло-розовом тоне кожи, в своевольном изгибе губ, из которых нижняя, несколько более полная, выдавалась вперед с решительным и капризным видом. - Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? - спросил я, остановившись у забора. Она равнодушно пожала плечами. - Чего же нам бояться? Волки сюда не заходят. - Да разве волки одни... Снегом вас занести может, пожар может случиться... И мало ли что еще. Вы здесь одни, вам и помочь никто не успеет. - И слава богу! - махнула она пренебрежительно рукой. - Как бы нас с бабкой вовсе в покое оставили, так лучше бы было, а то... - А то что? - Много будете знать, скоро состаритесь, - отрезала она. - Да вы сами-то кто будете? - спросила она тревожно. Я догадался, что, вероятно, и старуха и эта красавица боятся каких-нибудь утеснений со стороны "предержащих", и поспешил ее успокоить: - О! Ты, пожалуйста, не тревожься. Я не урядник, не писарь, не акцизный, словом - я никакое начальство. - Нет, вы правду говорите? - Даю тебе честное слово. Ей-богу, я самый посторонний человек. Просто приехал сюда погостить на несколько месяцев, а там и уеду. Если хочешь, я даже никому не скажу, что был здесь и видел вас. Ты мне веришь? Лицо девушки немного прояснилось. - Ну, значит, коль не врете, так правду говорите. А вы как: раньше об нас слышали или сами зашли? - Да я и сам не знаю, как тебе сказать... Слышать-то я слышал, положим, и даже хотел когда-нибудь забрести к вам, а сегодня зашел случайно - заблудился... Ну, а теперь скажи, чего вы людей боитесь? Что они вам злого делают? Она поглядела на меня с испытующим недоверием. Но совесть у меня была чиста, и я, не сморгнув, выдержал этот пристальный взгляд. Тогда она заговорила с возрастающим волнением: - Плохо нам от них приходится... Простые люди еще ничего, а вот начальство... Приедет урядник - тащит, приедет становой - тащит. Да еще прежде, чем взять-то, над бабкой надругается: ты, говорят, ведьма, чертовка, каторжница... Эх! Да что и говорить! - А тебя не трогают? - сорвался у меня неосторожный вопрос. Она с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх, и в ее сузившихся глазах мелькнуло злое торжество... - Не трогают... Один раз сунулся ко мне землемер какой-то... Поласкаться ему, видишь, захотелось... Так, должно быть, и до сих пор не забыл, как я его приласкала. В этих насмешливых, но своеобразно гордых словах прозвучало столько грубой независимости, что я невольно подумал: "Однако недаром ты выросла среди полесского бора, - с тобой и впрямь опасно шутить". - А мы разве трогаем кого-нибудь! - продолжала она, проникаясь ко мне все большим доверием. - Нам и людей не надо. Раз в год только схожу я в местечко купить мыла да соли... Да вот еще бабушке чаю, - чай она у меня любит. А то хоть бы и вовсе никого не видеть. - Ну, я вижу, вы с бабушкой людей не жалуете... А мне можно когда-нибудь зайти на минуточку? Она засмеялась, и - как странно, как неожиданно изменилось ее красивое лицо! Прежней суровости в нем и следа не осталось: оно вдруг сделалось светлым, застенчивым, детским. - Да что у нас вам делать? Мы с бабкой скучные... Что ж, заходите, пожалуй, коли вы и впрямь добрый человек. Только вот что... вы уж если когда к нам забредете, так без ружья лучше... - Ты боишься? - Чего мне бояться? Ничего я не боюсь. - И в ее голосе опять послышалась уверенность в своей силе. - А только не люблю я этого. Зачем бить пташек или вот зайцев тоже? Никому они худого не делают, а жить им хочется так же, как и нам с вами. Я их люблю: они маленькие, глупые такие... Ну, однако, до свидания, - заторопилась она, - не знаю, как величать-то вас по имени... Боюсь, бабка браниться станет. И она легко и быстро побежала в хату, наклонив вниз голову и придерживая руками разбившиеся от ветра волосы. - Постой, постой! - крикнул я. - Как тебя зовут-то? Уж будем знакомы как следует. Она остановилась на мгновение и обернулась ко мне. - Аленой меня зовут... По-здешнему - Олеся. Я вскинул ружье на плечи и пошел по указанному мне направлению. Поднявшись на небольшой холмик, откуда начиналась узкая, едва заметная лесная тропинка, я оглянулся. Красная юбка Олеси, слегка колеблемая ветром, еще виднелась на крыльце хаты, выделяясь ярким пятном на ослепительно-белом, ровном фоне снега. Через час после меня пришел домой Ярмола. По своей обычной неохоте к праздному разговору, он ни слова не спросил меня о том, как и где я заблудился. Он только сказал как будто бы вскользь: - Там... я зайца на кухню занес... жарить будем или пошлете кому-нибудь? - А ведь ты не знаешь, Ярмола, где я был сегодня? - сказал я, заранее представляя себе удивление полесовщика. - Отчего же мне не знать? - грубо проворчал Ярмола. - Известно, к ведьмакам ходили... - Как же ты узнал это? - А почему же мне не узнать? Слышу, что вы голоса не подаете, ну я и вернулся на ваш след... Эх, паны-ыч! - прибавил он с укоризненной досадой. - Не следовает вам такими делами заниматься... Грех!..
На главную |
