назад

Ниша и столб

Слепок стриженой липы обычной окажется нишей,

если только не входом туда, где простор каменеет,

или там погружается в гипс и становится тише

чей-то маленький быт и уже шевельнуться не смеет.

Словно с древа ходьбы обрывается лист онемевшей стопою,

словно липовый мед, испаряясь подвальной известкой,

застилает твой путь, громоздя миражи пред тобою,

выползает из стен и в толпе расставляет присоски.

Сколько душ соблазненных примерить пытается взглядом

эти нимбы святых и фуражек железные дуги,

чтобы только проверить, гордись неприступным нарядом,

то ли это тавро, то ли кляп, то ли венчик заслуги.

Или чучело речи в развалинах телеканала,

или шкаф с барахлом, как симметрия с выбитым глазом,

пли кафельный храм, или купол густого вокзала,

или масть, или честь, оснащенная противогазом.

Одноместный колпак как гитарная радуга барда,

или колокол братства с надтреснутой нотой в рыданье,

ветровое стекло, осененное нимбом с кокардой

над стальными усами, проросшими всем в назиданье.

Не тайник, не тюрьма, не гнездо, не мешок, не могила -

это столб наизнанку, прожектор с обратным свеченьем,

западня слепоты, провиденья червячное рыло,

это - ниша твоя, горизонт в переулке осеннем.

Не капкан, не доспех и не просто скелет насекомый -

это больше в тебе, чем снаружи, и больше сегодня, чем было.

Ты стоишь на столбе, но не столпник, горящий в объеме,

ты открыт, но не виден, как будто тебя ослепило.

Так шагни в этот зев, затаивший последнее слово,

в этот ложный ответ на его же пустую загадку,

в этот лжелабиринт и подобие вечного крова,

в этот свет-пересмешник, сведенный к немому остатку.

И царь-колокол там не звонит, и царь-пушка, увы, не стреляет.

Медный всадник не страшен, и все потому, что пространство

канцелярски бесстрастно тебя под ответ подгоняет,

провоцируя зависть и гордый нарыв самозванства.

Ты способен извлечь доказательство права на дулю

самому бытию в виде царских родимых отметин,

словно ты - Себастьян, тот, что кожей выплевывал пули,

ты соправен природе и этим себе незаметен.

Самовластный, как рекс или Каин с клеймом абсолюта,

прирученный ловушкой, избравшей содом тяготенья,

ты живешь, как мертвец, потому что позволил кому-то

убивать без разбора все то, что претит прирученью.

Да, ты вышел нагим, но успел обрасти позолотой

ежедневной приязни, влюбленности в самоубийство.

Ты безумен, как тать, продырявивший бездну зевотой,

заполняемой наспех дурманящей страстью витийства.

И не думал о том тот, кто стену ломал на иконы,

что стена, как в размол, попадает в разменную кассу,

что ее позолотой окрасится век похоронный,

век, что пишет быльем по крови, как маляр по левкасу.

Этой падшей стеной ты накрыт, как мудрец шлемофоном,

где, как тысячи ниш, осыпаются камешки свода

и шуршат, и из них в тяготенье своем неуклонном

вызревает стена или только пустая порода.