Хорь и Калиныч

(Из цикла "Записки охотника")

Кому случалось из Болховского уезда перебираться в Жиздринский, того, вероятно, поражала резкая разница между породой людей в Орловской губернии и калужской породой. Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом, глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах. Орловская деревня (мы говорим о восточной части Орловской губернии) обыкновенно расположена среди распаханных полей, близ оврага, кое-как превращенного в грязный пруд. Кроме немногих ракит, всегда готовых к услугам, да двух-трех тощих берез, деревца на версту кругом не увидишь; изба лепится к избе, крыши закиданы гнилой соломой... Калужская деревня, напротив, большею частью окружена лесом; избы стоят вольней и прямей, крыты тесом; ворота плотно запираются, плетень на задворке не разметан и не вывалился наружу, не зовет в гости всякую прохожую свинью... И для охотника в Калужской губернии лучше. В Орловской губернии последние леса и площадя {"Площадями" называются в Орловской губернии большие сплошные массы кустов, орловское наречие отличается вообще множеством своебытных иногда весьма метких, иногда довольно безобразных, слов и оборотов. (Прим. И.С.Тургенева.)} исчезнут лет через пять, а болот и в помине нет; в Калужской, напротив, засеки тянутся на сотни, болота на десятки верст, и не перевелась еще благородная птица тетерев, водится добродушный дупель, и хлопотунья куропатка своим порывистым взлетом веселит и пугает стрелка и собаку.

В качестве охотника посещая Жиздринский уезд, сошелся я в поле и познакомился с одним калужским мелким помещиком, Полутыкиным, страстным охотником и, следовательно, отличным человеком. Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один я тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинения Акима Нахимова и повесть Пинну; заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однако говорил одначе и завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба -- грибами, макароны -- порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции. Но, за исключением этих немногих и незначительных недостатков, г-н Полутыкин был, как уже сказано, отличный человек.

В первый же день моего знакомства с г. Полутыкиным он пригласил меня на ночь к себе.

-- До меня верст пять будет, -- прибавил он, -- пешком идти далеко; зайдемте сперва к Хорю. (Читатель позволит мне не передавать его заиканья.)

-- А кто такой Хорь?

-- А мой мужик... Он отсюда близехонько.

Мы отправились к нему. Посреди леса, на расчищенной и разработанной поляне, возвышалась одинокая усадьба Хоря. Она состояла из нескольких сосновых срубов, соединенных заборами; перед главной избой тянулся навес, подпертый тоненькими столбиками. Мы вошли. Нас встретил молодой парень, лет двадцати, высокий и красивый.

-- А, Федя! Дома Хорь? -- спросил его г-н Полутыкин.

-- Нет, Хорь в город уехал, -- отвечал парень, улыбаясь и показывая ряд белых, как снег, зубов. -- Тележку заложить прикажете?

-- Да, брат, тележку. Да принеси нам квасу.

Мы вошли в избу. Ни одна суздальская картина не залепляла чистых бревенчатых стен; в углу, перед тяжелым образом в серебряном окладе, теплилась лампадка; липовый стол недавно был выскоблен и вымыт; между бревнами и по косякам окон не скиталось резвых прусаков, не скрывалось задумчивых тараканов. Молодой парень скоро появился с большой белой кружкой, наполненной хорошим квасом, с огромным ломтем пшеничного хлеба и с дюжиной соленых огурцов в деревянной миске. Он поставил все эти припасы на стол, прислонился к двери и начал с улыбкой на нас поглядывать. Не успели мы доесть нашей закуски, как уже телега застучала перед крыльцом. Мы вышли. Мальчик лет пятнадцати, кудрявый и краснощекий, сидел кучером и с трудом удерживал сытого пегого жеребца. Кругом телеги стояло человек шесть молодых великанов, очень похожих друг на друга и на Федю. "Все дети Хоря!" -- заметил Полутыкин. "Все Хорьки, -- подхватил Федя, который вышел вслед за нами на крыльцо, -- да еще не все: Потап в лесу, а Сидор уехал со старым Хорем а город... Смотри же, Вася, -- продолжал он, обращаясь к кучеру, -- духом сомчи: барина везешь. Только на толчках-то, смотри, потише: и телегу-то попортишь, да и барское черево обеспокоишь!" Остальные Хорьки усмехнулись от выходки Феди. "Подсадить Астронома!" -- торжественно воскликнул г-н Полутыкин. Федя, не без удовольствия, поднял на воздух принужденно улыбавшуюся собаку и положил ее на дно телеги. Вася дал вожжи лошади. Мы покатили. "А вот это моя контора, -- сказал мне вдруг г-н Полутыкин, указывая на небольшой низенький домик, -- хотите зайти?" -- "Извольте". -- "Она теперь упразднена, -- заметил он, слезая, -- а все посмотреть стоит". Контора состояла из двух пустых комнат. Сторож, кривой старик, прибежал с задворья. "Здравствуй, Миняич, -- проговорил г-н Полутыкин, -- а где же вода?" Кривой старик исчез и тотчас вернулся с бутылкой воды и двумя стаканами. "Отведайте, -- сказал мне Полутыкин, -- это у меня хорошая, ключевая вода". Мы выпили по стакану, причем старик нам кланялся в пояс. "Ну, теперь, кажется, мы можем ехать, -- заметил мой новый приятель. -- В этой конторе я продал купцу Аллилуеву четыре десятины лесу за выгодную цену". Мы сели в телегу и через полчаса уже въезжали на двор господского дома.

-- Скажите, пожалуйста, -- спросил я Полутыкина за ужином, -- отчего у вас Хорь живет отдельно от прочих ваших мужиков?

-- А вот отчего: он у меня мужик умный. Лет двадцать пять тому назад изба у него сгорела; вот и пришел он к моему покойному батюшке и говорит: дескать, позвольте мне, Николай Кузьмич, поселиться у вас в лесу на болоте. Я вам стану оброк платить хороший. -- "Да зачем тебе селиться на болоте?" -- "Да уж так; только вы, батюшка, Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж не извольте, а оброк положите, какой сами знаете". -- "Пятьдесят рублев в год!" -- "Извольте". -- "Да без недоимок у меня, смотри!" -- "Известно, без недоимок..." Вот он и поселился на болоте. С тех пор Хорем его и прозвали.

-- Ну, и разбогател? -- спросил я.

-- Разбогател. Теперь он мне сто целковых оброка платит, да еще я, пожалуй, накину. Я уж ему не раз говорил: "Откупись, Хорь, эй, откупись!.." А он, бестия, меня уверяет, что нечем; денег, дескать, нету... Да, как бы не так!..

На другой день мы тотчас после чаю опять отправились на охоту. Проезжая через деревню, г-н Полутыкин велел кучеру остановиться у низенькой избы и звучно воскликнул: "Калиныч!" -- "Сейчас, батюшка, сейчас, -- раздался голос со двора, -- лапоть подвязываю". Мы поехали шагом; за деревней догнал нас человек лет сорока, высокого роста, худой, с небольшой загнутой назад головкой. Это был Калиныч. Его добродушное смуглое лицо, кое-где отмеченное рябинами, мне понравилось с первого взгляда. Калиныч (как узнал я после) каждый день ходил с барином на охоту, носил его сумку, иногда и ружье, замечал, где садится птица, доставал воды, набирал земляники, устроивал шалаши, бегал за дрожками; без него г-н Полутыкин шагу ступить не мог. Калиныч был человек самого веселого, самого кроткого нрава, беспрестанно попевал вполголоса, беззаботно поглядывал во все стороны, говорил немного в нос, улыбаясь, прищуривал свои светло-голубые глаза и часто брался рукою за свою жидкую, клиновидную бороду. Ходил он нескоро, но большими шагами, слегка подпираясь длинной и тонкой палкой. В течение дня он не раз заговаривал со мною, услуживал мне без раболепства, но за барином наблюдал, как за ребенком. Когда невыносимый полуденный зной заставил нас искать убежища, он свел нас на свою пасеку, в самую глушь леса. Калиныч отворил нам избушку, увешанную пучками сухих душистых трав, уложил нас на свежем сене, а сам надел на голову род мешка с сеткой, взял нож, горшок и головешку и отправился на пасеку вырезать нам сот. Мы запили прозрачный теплый мед ключевой водой и заснули под однообразное жужжанье пчел и болтливый лепет листьев.

Легкий порыв ветерка разбудил меня... Я открыл глаза и увидел Калиныча: он сидел на пороге полураскрытой двери и ножом вырезывал ложку. Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо. Г-н Полутыкин тоже проснулся. Мы не тотчас встали. Приятно после долгой ходьбы и глубокого сна лежать неподвижно на сене: тело нежится и томится, легким жаром пышет лицо, сладкая лень смыкает глаза. Наконец мы встали и опять пошли бродить до вечера. За ужином я заговорил опять о Хоре да о Калиныче. "Калиныч -- добрый мужик, -- сказал мне г. Полутыкин, -- усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю. Каждый день со мной на охоту ходит... Какое уж тут хозяйство, -- посудите сами". Я с ним согласился, и мы легли спать.

На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым. Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу. На охоту поехал я один и перся вечером завернул к Хорю. На пороге избы встретил меня старик -- лысый, низкого роста, плечистый и плотный -- сам Хорь. Я с любопытством посмотрел на этого Хоря. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос. Мы вошли вместе в избу. Тот же Федя принес мне молока с черным хлебом. Хорь присел на скамью и, преспокойно поглаживая свою курчавую бороду, вступил со мною в разговор. Он, казалось, чувствовал свое достоинство, говорил и двигался медленно, изредка посмеивался из-под длинных своих усов.

Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте... Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю не то... Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть, из осторожности... Вот вам образчик нашего разговора:

-- Послушай-ка, Хорь, -- говорил я ему, -- отчего ты не откупишься от своего барина?

-- А для чего мне откупаться? Теперь я своего барина знаю и оброк свой знаю... барин у нас хороший.

-- Все же лучше на свободе, -- заметил я.

Хорь посмотрел на меня сбоку.

-- Вестимо, -- проговорил он.

-- Ну, так отчего же ты не откупаешься?

Хорь покрутил головой.

-- Чем, батюшка, откупиться прикажешь?

-- Ну, полно, старина...

-- Попал Хорь в вольные люди, -- продолжал он вполголоса, как будто про себя, -- кто без бороды живет, тот Хорю и набольший.

-- А ты сам бороду сбрей.

-- Что борода? борода -- трава: скосить можно.

-- Ну, так что ж?

-- А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да и те в бородах.

-- А что, ведь ты тоже торговлей занимаешься? -- спросил я его.

-- Торгуем помаленьку маслишком да дегтишком... Что же, тележку, батюшка, прикажешь заложить?

"Крепок ты на язык и человек себе на уме", -- подумал я.

-- Нет, -- сказал я вслух, -- тележки мне не надо; я завтра около твоей усадьбы похожу и, если позволишь, останусь ночевать у тебя в сенном сарае.

-- Милости просим. Да покойно ли тебе будет в сарае? Я прикажу бабам постлать тебе простыню и положить подушку. Эй, бабы! -- вскричал он, поднимаясь с места, -- сюда, бабы!.. А ты, Федя, поди с ними. Бабы ведь народ глупый.

Четверть часа спустя Федя с фонарем проводил меня в сарай. Я бросился на душистое сено, собака свернулась у ног моих; Федя пожелал мне доброй ночи, дверь заскрипела и захлопнулась. Я довольно долго не мог заснуть. Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая; лошадь где-то в близости стала жевать сено и фыркать... Я наконец задремал.

На заре Федя разбудил меня. Этот веселый, бойкий парень очень мне нравился; да и, сколько я мог заметить, у старого Хоря он тоже был любимцем. Они оба весьма любезно друг над другом подтрунивали. Старик вышел ко мне навстречу. Оттого ли, что я провел ночь под его кровом, по другой ли какой причине, только Хорь гораздо ласковее вчерашнего обошелся со мной.

-- Самовар тебе готов, -- сказал он мне с улыбкой, -- пойдем чай пить.

Мы уселись около стола. Здоровая баба, одна из его невесток, принесла горшок с молоком. Все его сыновья поочередно входили в избу.

-- Что у тебя за рослый народ! -- заметил я старику.

-- Да, -- промолвил он, откусывая крошечный кусок сахару, -- на меня да на мою старуху жаловаться, кажись, им нечего.

-- И все с тобой живут?

-- Все. Сами хотят, так и живут.

-- И все женаты?

-- Вон один, пострел, не женится, -- отвечал он, указывая на Федю, который по-прежнему прислонился к двери. -- Васька, тот еще молод, тому погодить можно.

-- А что мне жениться? -- возразил Федя, -- мне и так хорошо. На что мне жена? Лаяться с ней, что ли?

-- Ну, уж ты... уж я тебя знаю! Кольца серебряные носишь... Тебе бы все с дворовыми девками нюхаться... "Полноте, бесстыдники!" -- продолжал старик, передразнивая горничных, -- уж я тебя знаю, белоручка ты этакой!

-- А в бабе-то что хорошего?

-- Баба -- работница, -- важно заметил Хорь. -- Баба мужику слуга.

-- Да на что мне работница?

-- То-то, чужими руками жар загребать любишь. Знаем вашего брата.

-- Ну, жени меня, коли так. А? что! Что ж ты молчишь?

-- Ну, полно, полно, балагур. Вишь, барина мы с тобой беспокоим. Женю небось... А ты, батюшка, не гневись: дитятко, видишь, малое, разуму не успело набраться.

Федя покачал головой...

-- Дома Хорь? -- раздался за дверью знакомый голос, -- и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я не ожидал таких "нежностей" от мужика.

Я в этот день пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря. Меня занимали новые мои знакомцы. Не знаю, чем я заслужил их доверие, но они непринужденно разговаривали со мной. Я с удовольствием слушал их и наблюдал за ними. Оба приятеля нисколько не походили друг на друга. Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист; Калиныч, напротив, принадлежал к числу идеалистов, романтиков, людей восторженных и мечтательных. Хорь понимал действительность, то есть: обстроился, накопил деньжонку, ладил с барином и с прочими властями; Калиныч ходил в лаптях и перебивался кое-как. Хорь расплодил большое семейство, покорное и единодушное; у Калиныча была когда-то жена, которой он боялся, а детей и не бывало вовсе. Хорь насквозь видел г-на Полутыкина; Калиныч благоговел перед своим господином. Хорь любил Калиныча и оказывал ему покровительство; Калиныч любил и уважал Хоря. Хорь говорил мало, посмеивался и разумел про себя; Калиныч объяснялся с жаром, хотя и не пел соловьем, как бойкий фабричный человек... Но Калиныч был одарен преимуществами, которые признавал сам Хорь, например: он заговаривал кровь, испуг, бешенство, выгонял червей; пчелы ему дались, рука у него была легкая, Хорь при мне попросил его ввести в конюшню новокупленную лошадь, и Калиныч с добросовестною важностью исполнил просьбу старого скептика. Калиныч стоял ближе к природе; Хорь же -- к людям, к обществу; Калиныч не любил рассуждать и всему верил слепо; Хорь возвышался даже до иронической точки зрения на жизнь. Он много видел, много знал, и от него я многому научился. Например, из его рассказов узнал я, что каждое лето, перед покосом, появляется в деревнях небольшая тележка особенного вида. В этой тележке сидит человек в кафтане и продает косы. На наличные деньги он берет рубль двадцать пять копеек -- полтора рубля ассигнациями; в долг -- три рубля и целковый. Все мужики, разумеется, берут у него в долг. Через две-три недели он появляется снова и требует денег. У мужика овес только что скошен, стало быть, заплатить есть чем; он идет с купцом в кабак и там уже расплачивается. Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мешанина-продавца: "А что, малый, коса-то не больно того?" Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их. Но более всего страдают бабы вот при каком случае. Поставщики материала на бумажные фабрики поручают закупку тряпья особенного рода людям, которые в иных уездах называются "орлами". Такой "орел" получает от купца рублей двести ассигнациями и отправляется на добычу. Но, в противность благородной птице, от которой он получил свое имя, он не нападает открыто и смело: напротив, "орел" прибегает к хитрости и лукавству. Он оставляет свою тележку где-нибудь в кустах около деревни, а сам отправляется по задворьям да по задам, словно прохожий какой-нибудь или просто праздношатающийся. Бабы чутьем угадывают его приближенье и крадутся к нему навстречу. Второпях совершается торговая сделка. За несколько медных грошей баба отдает "орлу" не только всякую ненужную тряпицу, но часто даже мужнину рубаху и собственную паневу. В последнее время бабы нашли выгодным красть у самих себя и сбывать таким образом пеньку, в особенности "замашки", -- важное распространение и усовершенствование промышленности "орлов"! Но зато мужики, в свою очередь, навострились и при малейшем подозрении, при одном отдаленном слухе о появлении "орла" быстро я живо приступают к исправительным и предохранительным мерам. И в самом деле, не обидно ли? Пеньку продавать их дело, и они ее точно продают, не в городе, -- в город надо самим тащиться, -- а приезжим торгашам, которые, за неимением безмена, считают пуд в сорок горстей -- а вы знаете, что за горсть и что за ладонь у русского человека, особенно когда он "усердствует"!

Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне не "живалый" (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь, Но Хорь не все рассказывал, он сам меня расспрашивал о многом. Узнал он, что я бывал за границей, и любопытство его разгорелось... Калиныч от него не отставал; но Калиныча более трогали описания природы, гор, водопадов, необыкновенных зданий, больших городов; Хоря занимали вопросы административные и государственные. Он перебирал все по порядку: "Что, у них это там есть так же, как у нас, аль иначе?.. Ну, говори, батюшка, -- как же?.." -- "А! ах, Господи, твоя воля!" -- восклицал Калиныч во время моего рассказа; Хорь молчал, хмурил густые брови и лишь изредка замечал, что, "дескать, это у нас не шло бы, а вот это хорошо -- это порядок". Всех его расспросов я передать вам не могу, да и незачем; но из наших разговоров я вынес одно убежденье, которого, вероятно, никак не ожидают читатели, -- убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях. Русский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо -- то ему и нравится, что разумно -- того ему и подавай, а откуда оно идет, -- ему все равно. Его здравый смысл охотно подтрунит над сухопарым немецким рассудком; но немцы, по словам Хоря, любопытный народец, и поучиться у них он готов. Благодаря исключительности своего положенья, своей фактической независимости, Хорь говорил со мной о многом, чего из другого рычагом не выворотишь, как выражаются мужики, жерновом не вымелешь. Он действительно понимал свое положенье. Толкуя с Хорем, я в первый раз услышал простую, умную речь русского мужика. Его познанья были довольно, по-своему, обширны, но читать он не умел; Калиныч -- умел. "Этому шалопаю грамота далась, -- заметил Хорь, -- у него и пчелы отродясь не мерли". -- "А детей ты своих выучил грамоте?" Хорь помолчал. "Федя знает". -- "А другие?" -- "Другие не знают". -- "А что?" Старик не отвечал и переменил разговор. Впрочем, как он умен ни был, водились и за ним многие предрассудки и предубеждения. Баб он, например, презирал от глубины души, а в веселый час тешился и издевался над ними. Жена его, старая и сварливая, целый день не сходила с печи и беспрестанно ворчала и бранилась; сыновья не обращали на нее внимания, но невесток она содержала в страхе Божием. Недаром в русской песенке свекровь поет: "Какой ты мне сын, какой семьянин! Не бьешь ты жены, не бьешь молодой..." Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что "охота-де вам такими... пустяками заниматься, -- пускай бабы ссорятся... Их что разнимать -- то хуже, да и рук марать не стоит". Иногда злая старуха слезала с печи, вызывала из сеней дворовую собаку, приговаривая: "Сюды, сюды, собачка!" -- и била ее по худой спине кочергой или становилась под навес и "лаялась", как выражался Хорь, со всеми проходящими. Мужа своего она, однако же, боялась и, по его приказанию, убиралась к себе на печь. Но особенно любопытно было послушать спор Калиныча с Хорем, когда дело доходило до г-на Полутыкина. "Уж ты, Хорь, у меня его не трогай", -- говорил Калиныч. "А что ж он тебе сапогов не сошьет?" -- возражал тот. "Эка, сапоги!.. на что мне сапоги? Я мужик..." -- "Да вот и я мужик, а вишь..." При этом слове Хорь поднимал свою ногу и показывал Калинычу сапог, скроенный, вероятно, из мамонтовой кожи. "Эх, да ты разве наш брат!" -- отвечал Калиныч. "Ну, хоть бы на лапти дал: ведь ты с ним на охоту ходишь; чай, что день, то лапти". -- "Он мне дает на лапти". -- "Да, в прошлом году гривенник пожаловал". Калиныч с досадой отворачивался, а Хорь заливался смехом, причем его маленькие глазки исчезали совершенно.

Калиныч пел довольно приятно и поигрывал на балалайке. Хорь слушал, слушал его, загибал вдруг голову набок и начинал подтягивать жалобным голосом. Особенно любил он песню "Доля ты моя, доля!". Федя не упускал случая подтрунить над отцом. "Чего, старик, разжалобился?" Но Хорь подпирал щеку рукой, закрывал глаза и продолжал жаловаться на свою долю... Зато, в другое время, не было человека деятельнее его: вечно над чем-нибудь копается -- телегу чинит, забор подпирает, сбрую пересматривает. Особенной чистоты он, однако, не придерживался и на мои замечания отвечал мне однажды, что "надо-де избе жильем пахнуть".

-- Посмотри-ка, -- возразил я ему, -- как у Калиныча на пасеке чисто.

-- Пчелы бы жить не стали, батюшка, -- сказал он со вздохом.

"А что, -- спросил он меня в другой раз, -- у тебя своя вотчина есть?" -- "Есть". -- "Далеко отсюда?" -- "Верст сто!" -- "Что же ты, батюшка, живешь в своей вотчине?" -- "Живу". -- "А больше, чай, ружьем пробавляешься?" -- "Признаться, да". -- "И хорошо, батюшка, делаешь; стреляй себе на здоровье тетеревов да старосту меняй почаще".

На четвертый день, вечером, г. Полутыкин прислал за мной. Жаль мне было расставаться с стариком. Вместе с Калинычем сел я в телегу. "Ну, прощай, Хорь, будь здоров, -- сказал я... -- Прощай, Федя". -- "Прощай, батюшка, прощай, не забывай нас". Мы поехали; заря только что разгоралась. "Славная погода завтра будет", -- заметил я, глядя на светлое небо. "Нет, дождь пойдет, -- возразил мне Калиныч, -- утки вон плещутся, да и трава больно сильно пахнет". Мы въехали в кусты. Калиныч запел вполголоса, подпрыгивая на облучке, и все глядел да глядел на зарю...

На другой день я покинул гостеприимный кров г-на Полутыкина.

На главную