назад

Макар Чудра

   С моря дул влажный, холодный ветер, разнося по степи  задумчивую  мелодию
плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных  кустов.  Изредка  его
порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали  их  в  костер,
раздувая пламя; окружавшая нас мгла  осенней  ночи  вздрагивала  и,  пугливо
отодвигаясь,  открывала  на  миг  слева  -  безграничную  степь,  справа   -
бесконечное море и прямо против меня - фигуру Макара Чудры, старого  цыгана,
- он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.
   Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра,  распахнув  чекмень,
обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой,
сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки,
выпускал изо рта и носа  густые  клубы  дыма  и,  неподвижно  уставив  глаза
куда-то через мою голову в мертво молчавшую темноту степи,  разговаривал  со
мной, не умолкая и не делая ни одного движения к  защите  от  резких  ударов
ветра.
   - Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе,  сокол.  Так  и
надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай - вот и все!
   - Жизнь? Иные люди? - продолжал он, скептически выслушав  мое  возражение
на его "Так и надо". - Эге! А тебе что до того? Разве ты  сам  -  не  жизнь?
Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве  ты  думаешь,  что  ты
кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.
   - Учиться и учить, говоришь ты?  А  ты  можешь  научиться  сделать  людей
счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей  сначала,  да  и  говори,  что  надо
учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут  что
есть, которые поглупее - те ничего не получают, и всякий сам учится...
   - Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга,  а  места
на земле вон сколько, - он широко повел рукой на степь. -  И  всь  работают.
Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по
капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в  нее  и  сгниет  в
ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает,
как родился, - дураком.
   - Что ж, - он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю, да и умереть,
не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля?  Ширь  степная
понятна? Говор морской волны  веселит  ему  сердце?  Он  раб  -  как  только
родился, всю жизнь раб, и все тут! Что он  с  собой  может  сделать?  Только
удавиться, коли поумнеет немного.
   - А я, вот смотри,  в  пятьдесят  восемь  лет  столько  видел,  что  коли
написать все это на бумаге,  так  в  тысячу  таких  торб,  как  у  тебя,  не
положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И  не  скажешь.  Ты  и  не
знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди - и все тут. Долго
не стой на одном месте - чего в нем? Вон как день  и  ночь  бегают,  гоняясь
друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай  от  дум  про  жизнь,  чтоб  не
разлюбить ее. А задумаешься - разлюбишь жизнь, это всегда так бывает.  И  со
мной это было. Эге! Было, сокол.
   - В тюрьме я сидел, в Галичине. "Зачем я живу на свете?" - помыслил я  со
скуки, - скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! -  и  взяла  меня  тоска  за
сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла  и  сжала  его  клещами.  Кто
скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не
надо. Живи, и все тут! И похаживай да посматривай кругом себя, вот  и  тоска
не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!
   - Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек,  из  ваших,  русских.
Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь,  а  так,  как  сказано  в
божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе все, что попросишь  у  него.  А
сам он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы  он  себе  новую  одежду
попросил у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того  говорил,
что надо прощать людей и любить их. Вот бы и  простил  мне,  коли  моя  речь
обидела его милость. Тоже - учитель! Учат они меньше есть, а  сами  едят  по
десять раз в сутки.
   Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно  и
тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная  и  страстная  песня-думка.
Это пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал  ее  голос  густого,  грудного
тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший  -  пела
ли она песню, говорила ли "здравствуй". На ее смуглом, матовом лице  замерла
надменность  царицы,  а  в  подернутых  какой-то  тенью  темно-карих  глазах
сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не  она
сама.
   Макар подал мне трубку.
   - Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы,  чтоб  такая  тебя  полюбила?
Нет? Хорошо! Так и надо - не верь девкам и  держись  от  них  дальше.  Девке
целоваться лучше и приятней, чем мне трубку  курить,  а  поцеловал  ее  -  и
умерла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не  видно,
а порвать - нельзя, и отдашь ты ей всю душу.  Верно!  Берегись  девок!  Лгут
всегда! Люблю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи  ее  булавкой,
она разорвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю!  Ну,  сокол,  хочешь,
скажу одну быль? А ты ее  запомни  и,  как  запомнишь,  -  век  свой  будешь
свободной птицей.
   "Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия, и Чехия,  и
Славония, и все, что кругом моря, знало его, - удалый был малый! Не было  по
тем краям деревни, в которой бы пяток-другой жителей не  давал  богу  клятвы
убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понравился  конь,  так  хоть  полк
солдат поставь сторожить того коня  -  все  равно  Зобар  на  нем  гарцевать
станет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к  нему  сатана  со  всей  своей
свитой, так он бы, коли б не пустил  в  него  ножа,  то  наверно  бы  крепко
поругался, а что чертям подарил бы по пинку в рыла - это уж как раз!
   И все таборы его знали или слыхали о нем. Он любил только коней и  ничего
больше, и то недолго - поездит, да и продаст, а деньги,  кто  хочет,  тот  и
возьми. У него не было заветного - нужно тебе его сердце, он сам  бы  вырвал
его из груди, да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо  было.  Вот  он
какой был, сокол!
   Наш табор кочевал в то время по Буковине, - это годов десять назад  тому.
Раз - ночью весенней - сидим мы: я,  Данило-солдат,  что  с  Кошутом  воевал
вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.
   Ты Нонку мою знаешь? Царица девка! Ну, а Радду с  ней  равнять  нельзя  -
много чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и  не  скажешь  ничего.  Может
быть, ее красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку,
как свою душу, знает.
   Много посушила она сердец молодецких, ого, много! На Мораве один  магнат,
старый, чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на коне и смотрит, дрожа, как
в огневице. Красив он был, как черт в праздник, жупан шит золотом,  на  боку
сабля, как молния, сверкает, чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в  камнях
драгоценных, и голубой бархат на шапке,  точно  неба  кусок,  -  важный  был
господарь старый! Смотрел, смотрел,  да  и  говорит  Радде:  "Гей!  Поцелуй,
кошель денег дам". А та отвернулась в сторону, да и  только!  "Прости,  коли
обидел, взгляни хоть поласковей", -  сразу  сбавил  спеси  старый  магнат  и
бросил к ее ногам кошель - большой кошель, брат! А она его  будто  невзначай
пнула ногой в грязь, да и все тут.
   - Эх, девка! - охнул он, да и плетью  по  коню  -  только  пыль  взвилась
тучей.
   А на другой день снова явился. "Кто ее отец?" - громом гремит по  табору.
Данило вышел. "Продай дочь, что хочешь возьми!" А Данило и скажи  ему:  "Это
только паны продают все, от своих свиней до своей совести,  а  я  с  Кошутом
воевал и ничем не торгую!" Взревел было тот, да и за саблю, но кто-то из нас
сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес  молодца.  А  мы  снялись,  да  и
пошли. День идем и два, смотрим - догнал! "Гей вы, говорит,  перед  богом  и
вами совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: все поделю с вами, богат я
сильно!" Горит  весь  и,  как  ковыль  под  ветром,  качается  в  седле.  Мы
задумались.
   - А ну-ка, дочь, говори! - сказал себе в усы Данило.
   - Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала?  -
спросила нас Радда. Засмеялся Данило, и все мы с ним.
   - Славно, дочка! Слышал, господарь?  Не  идет  дело!  Голубок  ищи  -  те
податливей. - И пошли мы вперед.
   А тот господарь схватил шапку, бросил ее оземь и поскакал так, что  земля
задрожала. Вот она какова была Радда, сокол!
   - Да! Так вот раз ночью сидим мы и  слышим  -  музыка  плывет  по  степи.
Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она  куда-то.  Всем
нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить
уж не нужно было, или, коли жить, так - царями над всей землей, сокол!
   Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая
к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.
   - Эге, Зобар, да это ты! - крикнул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко
Зобар!
   Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а
улыбка - целое солнце, ей-богу! Точно его  ковали  из  одного  куска  железа
вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра  и  сверкает  зубами,
смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя,  раньше,  чем  он
мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!
   Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе  в  очи  и  полонит  твою
душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком
ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и  ладно,  коли
мало. Много хорошего было бы на свете, так его и за хорошее не  считали  бы.
Так-то! А слушай-ка дальше.
   Радда и говорит: "Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это делал  тебе  скрипку
такую звонкую и чуткую?" А тот смеется: "Я сам делал!  И  сделал  ее  не  из
дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко,  а  струны  из  ее
сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею  смычок  в  руках
держать!"
   Известно, наш брат старается сразу затуманить  девке  очи,  чтоб  они  не
зажгли его сердца, а сами подернулись бы по тебе грустью, вот и  Лойко  тож.
Но - не на ту попал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: "А  еще
говорили, что Зобар умен и ловок, - вот лгут люди!" - и пошла прочь.
   - Эге, красавица, у тебя остры зубы! - сверкнул  очами  Лойко,  слезая  с
коня. - Здравствуйте, браты! Вот и я к вам!
   - Просим гостя! - сказал Данило в ответ ему. Поцеловались,  поговорили  и
легли спать... Крепко спали. А наутро,  глядим,  у  Зобара  голова  повязана
тряпкой. Что это? А это конь зашиб его копытом сонного.
   Э, э, э! Поняли мы, кто тот конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся.
Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней
душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, все  равно,  лучше
того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!
   Живем мы да живем на том месте, дела у нас о  ту  пору  хорошие  были,  и
Зобар с нами. Это был товарищ! И мудр, как  старик,  и  сведущ  во  всем,  и
грамоту русскую и мадьярскую понимал. Бывало, пойдет говорить -  век  бы  не
спал, слушал его! А играет - убей меня гром, коли на  свете  еще  кто-нибудь
так играл! Проведет, бывало, по струнам смычком - и вздрогнет у тебя сердце,
проведет еще раз - и замрет оно, слушая, а он играет и улыбается. И  плакать
и смеяться хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе сейчас кто-то  стонет
горько, просит помощи и режет тебе грудь, как ножом.  А  вот  степь  говорит
небу сказки, печальные  сказки.  Плачет  девушка,  провожая  добра  молодца!
Добрый молодец кличет девицу в степь. И вдруг - гей! Громом гремит  вольная,
живая песня, и само солнце, того и гляди, затанцует по небу  под  ту  песню!
Вот как, сокол!
   Каждая жила в твоем теле понимала ту песню, и весь  ты  становился  рабом
ее. И коли бы тогда крикнул Лойко: "В ножи, товарищи!" - то и  пошли  бы  мы
все в ножи, с кем указал бы он. Все он мог сделать с человеком, и все любили
его, крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли  бы
только это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она  задела  за  сердце
Зобара, то-то крепко! Зубами скрипит, дергая себя за ус, Лойко,  очи  темнее
бездны  смотрят,  а  порой  в  них  такое  сверкает,  что  за  душу  страшно
становится. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его  скрипка,
плачет, хоронит Зобарову волю. А мы лежим да слушаем и думаем: как  быть?  И
знаем, что, коли два камня друг на друга  катятся,  становиться  между  ними
нельзя - изувечат. Так и шло дело.
   Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о делах. Скучно  стало.  Данило  и
просит Лойко: "Спой, Зобар, песенку,  повесели  душу!"  Тот  повел  оком  на
Радду, что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по
струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце  было!
И запел Лойко:

   Гей-гей! В груди горит огонь,
   А степь так широка!
   Как ветер, быстр мои борзый конь,
   Тверда моя рука!

   Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи  певуну.  Вспыхнул,
как заря, он.

   Гей-гоп, гей! Ну, товарищ мои!
   Поскачем, что ль, вперед!?
   Одета степь суровой мглой,
   А там рассвет нас ждет!
   Гей-гей! Летим и встретим день.
   Взвивайся в вышину!
   Да только гривой не задень
   Красавицу луну!

   Вот пел! Никто уж так не поет теперь!  А  Радда  и  говорит,  точно  воду
цедит:
   - Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь, да - в лужу носом,
усы запачкаешь, смотри. - Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не  сказал
- стерпел парень и поет себе:

   Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,
   А мы с тобою спим.
   Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда
   В огне стыда сгорим!

   - Это песня! - сказал Данило. - Никогда не слыхал такой песни;  пусть  из
меня сатана себе трубку сделает, коли вру я!
   Старый Нур и усами поводил, и плечами пожимал, и всем нам  по  душе  была
удалая Зобарова песня! Только Радде не понравилась.
   - Вот так однажды комар гудел, орлиный клекот  передразнивая,  -  сказала
она, точно снегом в нас кинула.
   - Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? - потянулся Данило к ней, а  Зобар
бросил наземь шапку, да и говорит, весь черный, как земля:
   - Стой, Данило! Горячему коню - стальные удила! Отдай мне дочку в жены!
   - Вот сказал речь! - усмехнулся Данило. - Да возьми, коли можешь!
   - Добро! - молвил Лойко и говорит Радде: -  Ну,  девушка,  послушай  меня
немного, да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна  не
тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж?
Чему быть, так то и будет, и... нет такого коня, на котором от  самого  себя
ускакать можно б было!.. Беру тебя в жены перед богом, своей  честью,  твоим
отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не  перечь  -  я  свободный
человек и буду жить так, как я хочу!  -  И  подошел  к  ней,  стиснув  зубы,
сверкая глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку, - вот,  думаем,  и  надела
узду на степного коня  Радда!  Вдруг  видим,  взмахнул  он  руками  и  оземь
затылком - грох!..
   Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда  захлестнула
ему ременное кнутовище за ноги, да и дернула  к  себе,  -  вот  отчего  упал
Лойко.
   И снова уж лежит девка не шевелясь да усмехается молча. Мы  смотрим,  что
будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она  у
него лопнет. А потом встал тихо, да и пошел в степь, ни на  кого  не  глядя.
Нур шепнул мне: "Смотри за ним!" И пополз я за Зобаром по  степи  в  темноте
ночной. Так-то, сокол!"
   Макар выколотил пепел из трубки и снова стал  набивать  ее.  Я  закутался
плотнее в шинель и, лежа, смотрел в его старое  лицо,  черное  от  загара  и
ветра. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про себя; седые  усы
шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он был похож на старый дуб,
обожженный молнией, но все еще мощный, крепкий и гордый  силой  своей.  Море
шепталось по-прежнему с берегом, и ветер все  так  же  носил  его  шепот  по
степи. Нонка уже не пела, а собравшиеся на небе тучи  сделали  осеннюю  ночь
еще темней.
   "Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и  опустив  руки,  как  плети,  и,
придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у  меня  сердце
кровью облилось от жалости, но все ж не  подошел  к  нему.  Словом  горю  не
поможешь - верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не  шелохнется
- сидит.
   И я лежу неподалеку. Ночь светлая, месяц  серебром  всю  степь  залил,  и
далеко все видно.
   Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.
   Весело мне стало! "Эх, важно! - думаю, - удалая  девка  Радда!"  Вот  она
подошла к нему, он и не слышит. Положила ему руку на плечо; вздрогнул Лойко,
разжал руки и поднял голову. И как вскочит, да за нож!  Ух,  порежет  девку,
вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу:
   - Брось! Голову разобью! - Смотрю: у Радды в руке пистоль, и  она  в  лоб
Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по  силе,  что
будет дальше?
   - Слушай! - Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: - Я не убить
тебя пришла, а мириться, бросай нож! - Тот бросил и хмуро смотрит ей в  очи.
Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга,  а
оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я - и все тут.
   - Ну, слушай меня, Лойко: я тебя  люблю!  -  говорит  Радда.  Тот  только
плечами повел, точно связанный по рукам и ногам.
   - Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из  них
усы себе бы сбрил - моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги,  захоти
я того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех  обабила.
Мало осталось на свете удалых  цыган,  мало,  Лойко.  Никогда  я  никого  не
любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю!  Волю-то,  Лойко,  я  люблю
больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без  меня.  Так
вот я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слышишь? - Тот усмехнулся.
   - Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще!
   - А еще вот что, Лойко: все равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим
будешь. Так не теряй же даром времени - впереди тебя  ждут  мои  поцелуи  да
ласки... крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под  поцелуй  мой  забудешь  ты
свою удалую жизнь... и живые песни твои, что так радуют  молодцов-цыган,  не
зазвучат по степям больше - петь  ты  будешь  любовные,  нежные  песни  мне,
Радде... Так не теряй даром времени, - сказала  я  это,  значит,  ты  завтра
покоришься мне как старшему товарищу юнаку. Поклонишься  мне  в  ноги  перед
всем табором и поцелуешь правую руку мою - и тогда я буду твоей женой.
   Вот чего захотела чертова девка! Этого и слыхом не слыхано было; только в
старину у черногорцев так было, говорили  старики,  а  у  цыган  -  никогда!
Ну-ка, сокол,  выдумай  что  ни  то  посмешнее?  Год  поломаешь  голову,  не
выдумаешь!
   Прянул в сторону Лойко и крикнул на всю  степь,  как  раненный  в  грудь.
Дрогнула Радда, но не выдала себя.
   - Ну, так прощай до завтра, а завтра ты  сделаешь,  что  я  велела  тебе.
Слышишь, Лойко?
   - Слышу! Сделаю, - застонал Зобар  и  протянул  к  ней  руки.  Она  и  не
оглянулась на него, а он зашатался, как сломанное ветром дерево,  и  пал  на
землю, рыдая и смеясь.
   Вот как замаяла молодца проклятая Радда. Насилу я привел его в себя.
   Эхе! Какому дьяволу нужно,  чтобы  люди  горе  горевали?  Кто  это  любит
слушать, как стонет, разрываясь от горя, человеческое сердце?  Вот  и  думай
тут!..
   Воротился я в табор и  рассказал  о  всем  старикам.  Подумали  и  решили
подождать да посмотреть -  что  будет  из  этого.  А  было  вот  что.  Когда
собрались все мы вечером вокруг костра, пришел и  Лойко.  Был  он  смутен  и
похудел за ночь страшно, глаза ввалились;  он  опустил  их  и,  не  подымая,
сказал нам:
   - Вот какое дело, товарищи: смотрел в свое сердце этой ночью и  не  нашел
места в нем старой вольной жизни моей. Радда там живет только - и  все  тут!
Вот она, красавица Радда, улыбается, как царица! Она любит свою волю  больше
меня, а я ее люблю больше своей воли, и решил я Радде  поклониться  в  ноги,
так она велела, чтоб все видели,  как  ее  красота  покорила  удалого  Лойко
Зобара, который до нее играл с девушками, как кречет с утками. А  потом  она
станет моей женой и будет ласкать и целовать меня, так что уже мне  и  песен
петь вам не захочется, и воли моей я не пожалею! Так ли, Радда? - Он  поднял
глаза и сумно посмотрел на нее. Она молча и строго кивнула головой  и  рукой
указала себе на ноги. А мы смотрели и ничего не понимали. Даже уйти  куда-то
хотелось, лишь бы не видеть, как Лойко Зобар упадет в ноги девке - пусть эта
девка и Радда. Стыдно было чего-то, и жалко, и грустно.
   - Ну! - крикнула Радда Зобару.
   - Эге, не торопись, успеешь, надоест еще... - засмеялся он.  Точно  сталь
зазвенела, - засмеялся.
   - Так вот и все дело, товарищи! Что  остается?  А  остается  попробовать,
такое ли у Радды моей крепкое сердце, каким она мне его показывала. Попробую
же, - простите меня, братцы!
   Мы и догадаться еще не успели, что хочет делать Зобар, а уж Радда  лежала
на земле, и в груди у нее по рукоять торчал кривой нож Зобара. Оцепенели мы.
   А Радда вырвала нож, бросила его в сторону и,  зажав  рану  прядью  своих
черных волос, улыбаясь, сказала громко и внятно:
   - Прощай, Лойко! я знала, что ты так сделаешь!.. - да и умерла...
   Понял ли девку, сокол?!  Вот  какая,  будь  я  проклят  на  веки  вечные,
дьявольская девка была!
   - Эх! да и поклонюсь же я тебе в ноги, королева гордая! -  на  всю  степь
гаркнул Лойко да, бросившись наземь, прильнул устами к ногам мертвой Радды и
замер. Мы сняли шапки и стояли молча.
   Что ты скажешь в таком деле, сокол? То-то! Нур сказал было: "Надо связать
его!.." Не поднялись бы руки вязать Лойко Зобара, ни у кого не поднялись бы,
и Нур знал это. Махнул он рукой, да и отошел в сторону. А Данило поднял нож,
брошенный в сторону Раддой, и долго смотрел на него, шевеля седыми усами, на
том ноже еще не застыла кровь Радды, и был он такой кривой и острый. А потом
подошел Данило к Зобару и сунул ему нож в спину как раз против сердца.  Тоже
отцом был Радде старый солдат Данило!
   - Вот так! - повернувшись к Даниле, ясно сказал  Лойко  и  ушел  догонять
Радду.
   А мы смотрели. Лежала Радда, прижав  к  груди  руку  с  прядью  волос,  и
открытые глаза ее были в голубом небе, а у ног ее  раскинулся  удалой  Лойко
Зобар. На лицо его пали кудри, и не видно было его лица.
   Стояли мы и думали. Дрожали усы у старого  Данилы,  и  насупились  густые
брови его. Он глядел в небо и молчал, а Нур, седой, как лунь, лег вниз лицом
на землю и заплакал так, что ходуном заходили его стариковские плечи.
   Было тут над чем плакать, сокол!
   ... Идешь ты, ну и иди своим путем, не сворачивая в сторону. Прямо и иди.
Может, и не загинешь даром. Вот и все, сокол!"
   Макар замолчал и, спрятав в кисет  трубку,  запахнул  на  груди  чекмень.
Накрапывал дождь, ветер стал сильнее, море рокотало глухо и сердито. Один за
другим к угасающему костру подходили кони и, осмотрев  нас  большими  умными
глазами, неподвижно останавливались, окружая нас плотным кольцом.
   - Гоп, гоп, эгой! - крикнул им ласково  Макар  и,  похлопав  ладонью  шею
своего любимого вороного коня, сказал, обращаясь ко мне:  -  Спать  пора!  -
Потом завернулся с головой в чекмень и, могуче вытянувшись на земле, умолк.
   Мне не хотелось спать. Я смотрел во тьму степи, и в воздухе  перед  моими
глазами плавала царственно красивая и гордая фигура Радды. Она прижала  руку
с прядью черных волос к ране на груди, и сквозь ее  смуглые,  тонкие  пальцы
сочилась капля по капле кровь, падая на землю огненно-красными звездочками.
   А за нею по пятам плыл удалой молодец  Лойко  Зобар;  его  лицо  завесили
пряди густых черных кудрей, и из-под них капали частые, холодные  и  крупные
слезы...
   Усиливался дождь, и море распевало мрачный и  торжественный  гимн  гордой
паре красавцев цыган - Лойко Зобару и Радде, дочери старого солдата Данилы.
   А они оба кружились во тьме ночи плавно  и  безмолвно,  и  никак  не  мог
красавец Лойко поравняться с гордой Раддой.