Хоть и обыкновенный это был заяц, а преумный. И так здраво рассуждал, что и ослу впору. Притаится под кустом, чтоб не видать его было, и сам с собой разговаривает.

- Всякому, говорит, зверю свое житье предоставлено. Волку - волчье, льву - львиное, зайцу - заячье. Доволен ты или недоволен своим житьем, никто тебя не спрашивает: живи, только и всего. Нашего брата, зайца, например, все едят - кажется, имели бы мы основание на сие претендовать? Однако, ежели рассудить здраво, то едва ли подобная претензия могла бы назваться правильною. Во-первых, кто ест, тот знает, зачем и почему ест; а во-вторых, если бы мы и правильно претендовали, от этого нас есть не перестанут. Сверх препорции все равно не будут есть, а сколько надо - непременно съедят. Статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые...

На этом заяц обыкновенно засыпал, потому что статистика имела свойство приводить его в беспамятство. Но выспится и опять примется здраво рассуждать.

- Едят нас, едят, а мы, зайцы, что год, то больше плодимся. Стало быть, и нам пальца в рот не клади. И летом, и зимой, посмотри на поляну - то и дело, что зайцы вдоль и поперек сигают. Заберемся мы в капустники или в овсы, или около молодых яблонь пристроимся, - пожалуй, и от нашего брата солоно мужичку придется. Да, и за нами, за зайцами, глаз да глаз нужен. Недаром статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые...

Новый сон, новые пробуждения, новые здравые мысли. Без конца заяц умную свою канитель разводил; и так прикинет, и этак смекнет - и все у него хорошо выходило. И что всего дороже - ни карьеры он при этом в виду не имел, ни перед начальством оригинальностью взглядов блеснуть не рассчитывал (он знал, что начальство, не выслушавши его, съест), а просто-напросто сам для себя любил солидно, по-заячьи, обо всем рассудить. Дескать,

Неправо о вещах те думают, Шувалов,

Которые стекло чтут ниже минералов...

Вот, мол, у нас как!

Сидел он однажды таким манером под кустиком, да и вздумал перед зайчихой своей здравыми мыслями щегольнуть. Встал на задние ножки, ушки на макушку взбодрил, передними лапками штуки-фигуры выделывает, а языком, слово за словом, точно горох, так и сыплет.

- Нет, говорит, мы, зайцы, даже очень хорошо прожить можем. Мы и свадьбы справляем, и хороводы водим, и пиво в престольные праздники варим. Расставим верст на десять сторожей, да и горланим. А волк услышит, да и прибежит: "Кто песни пел?.." Ну, тут, натурально, кто куда поспел! Успел улепетнуть - в другом месте пиво вари; не успел - съест тебя волк, как пить даст! И ничего ты с этим не поделаешь. Зайчиха! правду ли я говорю?

- Коли не врешь, так правду говоришь, - ответила зайчиха, которая уже за десятым мужем за этим зайцем была, и все прежние девятеро у нее на глазах напрасною смертью погибли.

- Подлый народ эти волки - это правду надо сказать. Все у них только разбой на уме! - продолжал заяц. - Сколько раз я и говорил, и в газетах писал: "Господа волки! вместо того, чтоб зайца сразу резать, вы бы только шкурку с него содрали - он бы, спустя время, другую вам предоставил! Заяц, хошь он и плодущ, однако, ежели сегодня целый косяк вырезать, да завтра другой косяк - глядь, ан на базаре-то, вместо двугривенного, заяц уж в полтину вскочил! А кабы вы чередом пришли: "Господа, мол, зайцы! не угодно ли на сегодняшнюю волчью трапезу столько-то десятков штук предоставить?" - "С удовольствием, господа волки! Эй, староста! гони очередных!" И шло бы у нас все по закону, как следует. И волки, и зайцы - все бы в надежде были. И мы бы, и вы бы, и с одной стороны, и с другой стороны... ах, господа, господа!"

Говорил-говорил заяц и чуть было совсем не зарапортовался, как вдруг услышал, что неподалёчку, в траве, что-то шуршит. Смотрит, ан зайчиха-то его давно стречка дала, а лиса-кляузница легла на брюхо, да и ползет на него, словно поиграть с заинькой собралась.

- Вон ты какой, заяц, умный! - первая заговорила лиса, - так ты сладко растабарываешь, что век бы я тебя слушала, и все бы слушать хотелось!

Умен был заяц, а спервоначалу и он обомлел. Стоит на задних лапках, как вкопанный, не то в сторону глазами косит, куда бы стречка дать, не то обдумывает: "Вот оно, когда пришлось с здравой точки зрения на свое положение взглянуть..."

- Голодна, тетенька? - спросил он, стараясь как можно меньше робеть.

- И! что ты! господь с тобой! да я пресытехонька! разве потом что будет, а теперь - и боже меня сохрани! Здравствуй, заинька, будь здоров!

Села лиса по-собачьему и заиньку присесть пригласила; и он ножки под себя поджал. Поджал, сердечный, и все сам с собой рассуждает: "Как, мол, я ожидал, так, по-моему, и вышло. Всякому зверю свое житье: льву - львиное, лисе - лисье, зайцу - заячье. Ну-тка, вывози теперь, заячье житье!"

А лисица точно читает в его сокровенных мыслях, сидит, да знай, заиньку похваливает.

И откуда ты к нам, такой филозоф, пожаловал?

- Недавно я, тетенька, из-за тридевять земель, как угорелый, сюда прикатил. Жил я в своем месте, можно сказать, даже очень хорошо. И семейство у меня было, и обзаведеньице, и все такое. Целую зиму мы у помещика на скотном дворе в омете припеваючи прожили: днем спим, а ночью кленков да яблонек погрызем. Уж дело к весне шло, в лес бы собираться на дачу пора, ан к нам в омет волк пожаловал. "Какие такие звери? по какому виду? с чьего разрешения?.." Я-то, признаться, убег, а зайчиха с зайчатами...

- Слышала я об этом. Волк-то мне кумом приходится, так сказывал. "Намеднись, говорит, я целое заячье гнездо разорил, а заяц убег, так как бы нам, кума, его разыскать?" Ан ты вот он - он. Смотри, жену-то, чай, жалко было?

- Уж и не помню. Вижу, что надо бежать, - и побежал. Прибежал, смотрю - зайчиха-вдова сидит: "Давай, мол, вместе жить!" И стали жить. Жили мы с ней, нельзя похаять, исправно, а теперь вот она убежала, а я остался.

- Ах ты, горюн, горюн! Ну, дай срок, мы ее изымем!

Лисица зевнула, легонько куснула зайца за ляжку (он, однако, сделал вид, что не заметил), повалилась на бок, откинула голову и зажмурилась.

- Ишь ведь солнце-то жарит, - лениво пробормотала она, - словно дело делает! Сем, я вздремну, а ты тем временем сядь поближе да покалякай.

Так и сделали. Лиса задремала, а заяц с таким расчетом сел, чтобы лисе его во всякое время мордой достать было можно, и начал сказки сказывать.

- Я, тетенька, не привередлив, - говорил он, - я всячески жить согласен. И трех лет еще нет, как я на свете живу, а уж чуть не половину России обегал. Только что в одном месте оснуёшься - глядь, либо волк, либо сова, либо охотнички с облавой на тебя собрались. Беги, сломя голову, устраивайся по-новому за тридевять земель. Но я на это не ропщу, потому понимаю, что такова есть заячья жизнь. А ежели иной раз и не понимаю, то и не понимаючи все-таки бегу. Все одно как мужики в наших местах. Он спать собрался, а под окном у него - тук-тук! "Ступай, дядя Михей, с подводой!" На дворе метель, стыть, лошаденка у него чуть дышит, а он навалит на подводу солдат, да и прет двадцать верст около саней пешком. Через сутки, гляди, опять домой вернулся, ребятам пряника привез, жене - платок на голову, всем вообще - слезы. Спроси его: "Что сие означает?" - он тебе ответит: "Означает сие мужицкую жизнь". Так-то и мы, зайцы. Жить - живем, а рук на себя не накладываем. Всегда мы готовы... Так ли я, тетенька, говорю?

Лиса, вместо ответа, тихо лайнула, точно во сне; заяц искоса взглянул на нее: "Не спит ли, мол, тетенька?" Не было ли у него при этом на уме, в случае чего, стречка дать? - Наверное сказать не могу, но очень возможно, что и такого рода политика в программу заячьей жизни входит. Однако хотя лиса не только глаза зажмурила, но легла на спину и даже ноги, подлая, распялила, но заяц чутьем догадался, что она это комедии перед ним разыгрывает.

- Расскажу я тебе, - продолжал он, - как у меня дядя у одного солдата в услужении жил. Поймал его солдат еще махонького и всему солдатскому обиходу выучил. Из ружья ли выпалить, артикул ли выкинуть, смаршировать ли, в барабан ли зорю отбить - на все дядя за первый сорт был. Ездят, бывало, вдвоем по базарам, представленья показывают, а им - кто яйцо, кто копеечку, кто хлеба кусок, Христа ради, подаст. Так вот этот самый солдат житие свое дяде рассказывал. - "Жил я, говорит, в дому у родителей, и послал меня однажды батюшка сани на зиму изладить. Излаживаю я, песенки попеваю, трубочку покуриваю - вдруг десятский на двор: "Ступай, Семен, в волостную, тебя в солдаты требуют". Я, в чем был, в том и ушел; хорошо, что трубку-то в штаны спрятать успел. Ушел, да двадцать лет после того и пропонтировал [Заяц, очевидно, говорит про очень старинные времена, когда солдатская служба продолжалась не меньше 20 лет и когда рекрутов, из опасения, чтобы они не бежали, по дороге забивали в колодки. (Прим. М. Е. Салтыкова-Щедрина.)]. А через двадцать лет воротился в свое место - ни кола, ни двора, чисто!.." Так вот оно, - прибавил рассудительно заяц, - мужичья-то жизнь как оборачивается! Сейчас он - мужик, а сейчас - солдат, и то и другое житьем называется. Так-то вот и с нами, зайцами...

- Неужто ж и вас в солдаты отдают? - спросила лиса, точно сейчас проснулась.

- Нет, нас едят, - ответил заяц как можно веселее.

- И я тоже думаю, потому что какие же вы солдаты! хуже старинной гарнизы, которую славный генерал Бибиков "негодницей" звал. И дядю-то твоего, поди, солдат под конец съел?

- Нет, солдат-то умер, а дядя в ту пору бежал. Пришел домой, а заячьей работы работать не может - отвык. И тетка задаром кормить его не согласна. Вот он однажды и надумал: "Пойду в село на базар, буду комедии представлять". Да только что зачал "кавалерийскую рысь" на барабане отхватывать - его собаки и разорвали!

- И поделом: зачем публику беспокоил. Впрочем, ведь дядя-то твой, чай, и зараньше знал, что когда-нибудь да съедят его. Не собаки, так волк, не волк, так лисица. Резолюция-то вам всем одна. Ну, а покуда что, скажи мне: лисицы-то каковы в вашей стороне? Лихи, чай?

- В нашей стороне лисицы, нужно правду сказать, даже очень лихи. Я-то ни с одной близко не встречался, а видел, как однажды лисицу, у меня в глазах, охотничек заполевал. И, признаться...

Заяц хотел сказать: "обрадовался", но спохватился и обробел; однако лиса отгадала его мысль.

- Вот ведь ты кровопивец какой! - укорила она его и так больно укусила ему бок, что из раны полилась кровь.

- Ах! - взвизгнул заяц от боли, но в одну минуту сдержал себя и молодецки поправился, - это я, ваше высокое степенство, о тамошних лисах говорю, а здешние лисицы, сказывают, добрые.

- Ой ли?

- Верно говорю. В прошлом году у нас в лесу зайчик-сирота остался, так одна лисица его с своими детьми, слышь, воспитала.

- Вырастила, значит, и выпустила? Где ж он теперь, сиротка-то ваш?

- Кто его знает, где он теперь... Пропал будто. Поворовывать, говорят, начал, скружился, а наконец, и лисицу молоденькую соблазнил. За это будто бы его старуха-лисица и съела.

- Я его съела, я - та самая лисица и есть, о которой ты слышал. Только не за то я его съела, что он скружился и в разврат впал, а за то, что пора его приспела.

Лисица на минуту задумалась и щелкнула зубами, поймав блоху. Потом, не торопясь, встала, встряхнулась и совершенно добродушно спросила зайца:

- А теперь, как ты полагаешь, кого я есть буду?

Умен был заяц, а не угадал. Или, лучше сказать, у него тогда же в уме мелькнуло: "Вот оно, заячье-то житье... начинается!" - но ему смерть не хотелось даже самому себе признаться в этом.

- Не знаю, - ответил он.

Однако и по лицу, и по голосу его так было явно, что он лжет, что лиса не на шутку рассердилась.

- Вот ты какой лгун! - сказала она. - Мне про тебя и невесть чего наговорили: и филозоф-то ты, и сердцеведец-то, а выходит, что ты самый обыкновенный, плохой зайчонко! Тебя буду есть! тебя, сударь, тебя!

Лиса отпрянула назад и сделала вид, что вот-вот сейчас бросится на зайца и съест. Но вслед за тем она села и, как ни в чем не бывало, начала задней ногой за ухом чесать.

- А может быть, ты и помилуешь? - вполголоса сделал робкое предположение заяц.

- Час от часу не легче! - еще пуще рассердилась лиса, - где ты это слыхал, чтобы лисицы миловали, а зайцы помилование получали? Разве для того мы с тобой, фофан ты этакой, под одним небом живем, чтобы в помилованья играть... а?

- Ну, тетенька, примеры-то эти бывали! - настаивал заяц, все еще хорохорясь. Но тут же, впрочем, упал духом и затосковал.

Вспомнилось ему, как он из конца в конец бегал, словно мужик-раскольщик, "вышнего града взыскуя"; как он по целым суткам в дупле, не евши, дрожал; как однажды, от лихого зверя спасаясь, он в подполицу к мужику расскакался, да благо в ту пору великий пост был, мужик-от его и выпустил. Вспомнил про своих зайчих-любушек, как он вместе с ними зайчат зоблил, и как ни с одной порядком даже надышаться не успел. И, вспоминая, то и дело втихомолку твердил:

- Ах, кабы пожить! Ах, кабы хоть чуточку еще пожить!

А лиса, тем временем, и взаправду приятный сюрприз зайцу приготовила.

- Слушай, подлый зайчишко, - сказала она, - я ведь думала, что ты в самом деле филозоф, а тебя между тем, вишь, как от одной мысли о смерти коробит. Так вот я какую для тебя вольготу придумала. Отойду я на четыре сажени вперед, сяду к тебе задом и не буду на тебя, на гаденка этакого, целых пять минут смотреть. А ты в это время старайся мимо меня так пробежать, чтобы я тебя не поймала. Успеешь улизнуть - твоя взяла; не успеешь - сейчас тебе резолюция готова.

- Ах, тетенька, где уже мне!

- Глупый! ежели и не улизнешь, так все-таки время проведешь. Делом займешься, потрафлять будешь - ан тоски-то и убавится. Все равно, как солдат на войне: потрафляет да потрафляет - смотришь, ан и пропал!

Заяц подумал-подумал и должен был согласиться, что лиса хорошо придумала. Между делом быть съеденным все-таки вольготнее, нежели в томительно-праздном ожидании. Настоящая-то заячья смерть именно такова и есть, чтобы на всем скаку: бежишь во весь опор, ан тут тебе и капут.

"Ничего ты не понимаешь, что с тобой делается, а тебя вдруг пополам разорвали! - соображал заяц и машинально прибавил, - а может быть..."

- Ну, эти фантазии-то ты оставь! - предупредила его лиса, угадав неясную надежду, мелькнувшую у него в голове. - Ты лучше уж без фантазий... раз, два, три! господи благослови, начинай!

Сказавши это, лиса отошла на четыре сажени вперед, предварительно посадивши зайца задом к частому-частому кустарнику, чтобы никак он не мог назад убежать, а бежал бы не иначе, как мимо нее.

Села лисица и занялась своим делом, словно и не видит зайца. Но заяц нимало не сомневался, что если б она и еще на четыре сажени вперед отошла, то и тогда ни одно самомалейшее его движение не ускользнуло бы от нее. Несколько раз он вскакивал на ноги и уши на спину складывал; несколько раз он весь собирался в комок, намереваясь сделать какой-то диковинный скачок, благодаря которому он сразу очутился бы вне преследования; но уверенность, что лиса, и не видя, все видит, приводила его в оцепенение. Тем не менее лиса все-таки была, по-своему, права; у зайца, действительно, нашлось заячье дело, которое в значительной мере агонию его смягчило.

Наконец урочные пять минут истекли, застав зайца неподвижным на прежнем месте и всецело погруженным в созерцание своего заячьего дела.

- Ну, теперь давай, заяц, играть! - предложила лисица.

Начали они играть. С четверть часа лисица прыгала вокруг зайца: то укусит его и совсем уж сберется горло перервать, то прыгнет в сторону и задумается: "Не простить ли, мол?" Но даже и это было для зайца своего рода дело, потому что ежели он и не оборонялся взаправду, то все-таки лапками закрывался, верезжал...

Но через четверть часа все было кончено. Вместо зайца остались только клочки шкуры да здравомысленные его слова: "Всякому зверю свое житье: льву - львиное, лисе - лисье, зайцу - заячье".